Признание в любви

– Отлично. Вы и с институтом кибернетики согласовали, значит, выбор Питера правильный. Делайте. Поможем.

Успокоенно выдыхаю. На прощание киевлянин жмёт нам руки. Я спрашиваю у Сергея:

– Почему не самолётом?

– Сидеть там вместо того, чтобы с тобой в ресторане? В поезде заодно и посплю.

Наконец-то мы с Сергеем принимаем – делаем то, о чём договаривались по телефону. Его тост «За новый институт!» я поддерживаю не один раз.

Всё идёт «лучше не придумаешь». Но мой генеральный директор, скорее всего, решил, что так будет недолго, нас выделят в самостоятельную организацию и он останется без специалистов. Обратился в Ленинградский обком партии, ему там было к кому. В результате – не разрешили.

Рассказываю знакомому, директору НИИ по нашему профилю.

– Да они что, совсем? – Комментарии по телефону опускает. – Слушай, нет худа без добра. Мне нужен зам по науке, неси документы.

Меньше чем через неделю звонит: «Зайди вечером».

Прихожу, его секретарь встаёт: «Вас ждут». На столе «Камю»; бутерброды с красной икрой украшены зеленью, ровные дольки лимона сложены в кучку.

– В министерстве утвердили. – Привычным движением разливает. – Просили дослать партийные документы.

– Не состою.

Рука у него застыла, недоумение вижу первый раз.

– Твоя должность обязывает быть в партии. Как тебя назначили? Впрочем, пустяки, задним числом примем.

– Не хочу быть в партии… даже задним числом.

Смотрит на меня. По его лицу видно, что из приготовленной в расчёте на долгий вечер закуски исчезло всё, кроме лимона. Стало слышно, как часы на стене отсчитывают напрасно потраченное время. Я вспомнил Ахмадулину: «…и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки».

– Жаль. Я не про партию – про институт. Что ж, тогда – за порядочных людей.

Выпили.

– Я подумал, что будет у меня в заместителях орденоносец, тебе ведь на выставке за систему орден дали.

– Разговоров больше, «Знак Почёта». Там у меня был завлаб: жена в соседней лаборатории, дети растут, квартирка тесная, перспективы расширить никакой.

– При чём здесь завлаб с его проблемами?

– В жизни не так много настоящих удовольствий, а тут сам себе взял и доставил. Убедил руководство, чтобы отдали ему. Походил по инстанциям, выделили им жильё. Сказали, что без ордена никогда бы не получил. Сделать необходимое другому – что может быть приятнее. Хожу и радуюсь – пусть завидуют.

– Хороший тост – «Чтобы был повод выпить за добрую зависть».

Что мы и сделали.

– Интересно, а как тебе у нас жильё дали?

– По причине беспартийности и тянули. Я плюнул (хотел было сказать, что не попал, но остерёгся), взял к отпуску дополнительную неделю и укатил с ребятами в Карелию, в Чупу. – Ловлю удивлённый взгляд и, похоже, опять огорчаю: – Не на дачу к Ельцину, но вообще-то недалеко – на строительные работы для новой шахты. Заработка с лихвой хватило на взнос в кооператив.

Говорить о сорванных планах бессмысленно, собираюсь уходить.

– Ты в Академгородке работал. Наверняка должен был попасть на концерт, наделавший столько шума.

– «Попасть» – точное слово.

Далёкий уже 1968 год, Новосибирск, Академгородок. Институты, коттеджи для академиков, четырёхэтажные дома с большими окнами – для тех, кто попроще. Кто ещё проще, тех посылают подальше, по алфавиту, на букву… Щ, в микрорайон с типовыми пятиэтажками. Дома? в лесу, заботливые ветки тянутся к открытым форточкам и подсаживают белок на кухни. Зимой температура опускается до сорока. Для обнуления погоды принимаем с таким же градусом внутрь. Большое объявление: «Помогите белкам», внизу приписка: «…и МНС».

Молодые лица имеют одинаковое выражение на научной конференции и при покупке раз в неделю мяса в столе заказов. На них написано, что занимаются интеллектуальным трудом. Его успех требует свободы. Самиздат, как эта самая свобода, ходил по рукам; бывало, что давали почитать на одну ночь, – очередь. Надписи на стене в институтском туалете заставляют остановиться, даже если торопишься. Под ними резюме: «Мысли умные в клозете – не найдёшь таких в газете».

Восьмое марта. Фестиваль авторской песни – перед Домом учёных не протолкнуться, в фойе монотонный гул. Записи на плёнках слушали, но все хотят вживую, глаза в глаза. Мы с другом, Виктором Григорьевым, простые смертные, и не надеялись попасть, но с билетами несказанно повезло, хотя в данном случае как раз было сказано его приятелем, тоже экономистом: «Предлагаю сэкономить. Даю свои». – «Что случилось?» – «Летим с женой в Москву. Не волнуйся, по делу». – «Тогда беру».

Зал сумел вместить больше тысячи человек. Сели в проходе, потом встали, чтобы дать место и другим. Администрация вспомнила про технику безопасности, но выгнать «лишних» не удалось. Мы достали фигу из кармана и показали – остались все; некоторые пересели к тем, кто в креслах, на колени.

Бардов выступало много, но ждали Галича. Мы, да и другие, знали, что организаторы просили его выбрать из репертуара что-нибудь полегче, – не нужно дразнить гусей. Он завершает концерт. Каждому давалось две песни, ему – три. Кукин потом рассказывал, как Галич начал с того, что перед выступлением принял сто граммов фронтовых (не один раз), и пошёл на сцену с песней «Памяти Пастернака»! Гитара не торопится, речитатив подчёркивает важные слова – это и наш протест, заявлен со сцены, во всеуслышание. Не ожидали, что он решится бросить его в лицо. Затихли струны; зал, кроме ряда, где партийные деятели, встал – наступила полная тишина. Выдержали паузу, как у великого актёра, и – буря аплодисментов правде и мужеству. Третья песня – «Мы похоронены где-то под Нарвой». Странно, что его не остановили. Остались последние два слова: «Трубят…» И тут раздался выстрел. Кто-то вскрикнул, кто-то вскочил. Галич не дёрнулся, никакой паузы перед словом «егеря». На него сверху посыпались осколки – взорвалась осветительная лампа.

После концерта они шли вместе, и Кукин поделился своими переживаниями:

– Александр Аркадьевич, мне показалось, что в вас стреляли.

– Ха! Мне показалось, что первый секретарь покончил с собой.

Академики не удержались (для них был отдельный концерт, для тех, кто «попроще», – ещё один, ночью, в кинотеатре); не удержались сами исполнители.

Но в итоге всё равно остановили: фестиваль запретили, клуб «Под интегралом» закрыли. У Галича это было единственное официальное выступление перед аудиторией. Он уедет во Францию и в своей книге воспоминаний напишет: «В Академгородке я испытал минуту счастья». Мы тоже.

В августе и нам показали… Чехословакию, ввод войск. В институте народ ропщет: «Конец оттепели, надежда рухнула…» Редко кто проходит дистанцию от понимания до активного протеста. В Праге на демонстрацию вышло сто тысяч; Ян Палах сжёг себя на Вацлавской площади, отдали свою жизнь ещё семь человек. На Красную площадь вышли восемь.

Первомай. Флаги, как ни старались организаторы, бездушно висят, из репродукторов гремит торжественная музыка. Перед Домом учёных – трибуна с представителями партийных органов и руководства Академии наук (кто-то из них был на концерте). Работают телекамеры; напротив, на тротуаре, плотно, как пшеница в урожайный год, стоят зрители. Движется колонна демонстрантов. На обочине плакат – улыбающийся Ленин в кепке машет ладошкой: «Верной дорогой идёте, товарищи». Снизу аккуратно замазанная приписка, – приглядевшись, можно разобрать: «…но не в ту сторону».

Мы стоим в начале проспекта, готовимся присоединиться. Назначенные товарищи принимают от администрации портреты членов политбюро на длинных палках, чтобы издалека видно было. Другие товарищи принимают, по своей инициативе, по пятьдесят граммов. Я отношусь к другим; успел принять, а меня заставляют нести знамя – почётная обязанность победителя соцсоревнования. Заменить рюмку на палку? Отказываюсь, мои требуют: «Знамя не тебе дали, а отделу, неси!» Уподобляюсь Власову на Олимпиаде: держу знамя одной рукой, возглавляю колонну института. Диктор провозглашает лозунги, безуспешно призывая к крикам «ура». Одним словом, всё как обычно.

Вдруг перед самой трибуной из толпы выскочили трое юношей, ищут, куда бы вклиниться. Я приостановился, дал место впереди. Ребята, студенты университета, растянули транспарант во всю ширину дороги – «Руки прочь от Чехословакии». На тротуаре захлопали, диктор замолчал, наши сзади кричат: «Молодцы! Мы с вашим лозунгом!» Операторы продолжают снимать, зрители – аплодировать. Между ними стали выделяться серые личности в штатском – не знают, видимо, что делать: телекамеры, да и народ не особо даёт пролезть. Мы прошли мимо трибуны, я говорю: «Бросайте – и бегом в толпу, отдельно друг от друга». Удрали.

Стою со своими ребятами, обсуждаем очевидный вопрос: почему не мы? Лия Ахеджакова рассказывала, что, когда они в Праге зашли в ресторан, ей плюнули в лицо. Это было потом, а сейчас к нам подходят двое, один в форме:

– С вами шли те, что с лозунгом?

– Не с нами – впереди.

– Можно вас?

– Что вы имеете в виду? Когда звонят в отдел и спрашивают: «Можно Валю?» – один сотрудник отвечает: «У нас всех можно». Я ко всем не отношусь.

– Тут не до шуток, мы на службе.

Пролетает стая голубей с хорошей кормёжки и роняет большие «кляксы». Одна попадает ему на погон рядом со звёздочками, в нужное место.