Команда доктора Уолтера

– Почему? Я не понимаю. Идея осуществима для всех.

– Тут в игру вступают социальные факторы, ведь большинство протестующих не чувствуют в себе способности бороться за место под солнцем, им проще обвинять геронтов, что они это место у них украли. Необразованные, инертные, вялые, они завидуют свершениям геронтов, их терпению и трудолюбию, подсознательно чувствуют, что так не смогли бы. Среди этой молодежи не так много красивых, уверенных в себе людей, желающих такими же и оставаться. Никто из представителей этого натуралистического тренда не готов умереть раньше, чем им могло бы быть суждено, заплатив своей смертью за прекрасную физическую форму. У этих людей нет ярких способностей, которые хотелось бы реализовать, нет ни призвания, ни особого дара, да и их физическая форма оставляет желать лучшего.

– А Майкл Спарк? Он член нашей команды, а это о многом говорит. Мы с ним никогда не обсуждали эти вопросы, но мне говорили, что он тоже… из этих… протестующих… Я прав? Вы что-нибудь о нем знаете?

Ну надо же, Роберт заговорил о Майкле. Знала ли она? Конечно, она знала, даже больше, чем хотелось бы. Черт, как неохота обсуждать членов команды.

– Роберт, вы же сами мне сказали, что мы не перейдем на личности. Наш разговор совершенно теоретический.

– Ребекка, я не прошу вас ничего мне о Майкле рассказывать. Просто я не понимаю: его случай противоречит тому, что вы сказали. Майкл многообещающий молодой ученый, перед ним блестящая карьера. По-моему у него-то призвание как раз есть.

Ребекка задумалась. Роберт прав, Майкл вовсе не человек из толпы, таких как он крайне мало… что ведет его? Она и сама об этом задумывалась. Как объяснить его ангажированность, не касаясь его личных качеств?

– Роберт, Майкл действительно не подпадает под мои характеристики убежденных молодых натуралов, он другой, но я не хочу его обсуждать. Не настаивайте.

Ребекка взглянула на Роберта и поняла, что "настаивать" он не будет, потому что крепко спит, откинувшись в мягком кресле. Ничего себе, уснул прямо посреди разговора, который его явно интересовал. Хотя что ж удивляться. Обычная старческая нарколепсия, недостаток гипокретина. Скорее всего, это его реакция на стресс. Эх, Роберт, может ему уже пора на покой? Вообще-то это конечно не ее дело. Вот только что с ним делать? Оставить спать в кресле и по-тихому уйти? Пойти поискать его жену? Дом такой большой, где ее искать. Ребекка вышла на улицу, стараясь не хлопнуть входной дверью и пошла к своей машине.

А действительно, почему Майкл так непримирим к вакцинированным? Как он ее страстно вчера в ресторане агитировал! Какие, как ему казалось, неопровержимые аргументы приводил! И все ждал ее реакции. Она молчала, а он злился, выходил из себя, бесился, что она с ним не соглашается. Ребекка не то, чтобы не соглашалась, она просто отказывалась ненавидеть людей. Почему он так ожесточился, в чем причина его неистовства? Наверное в том, что он некрасив и не может избавиться от комплексов. Девушки не стоят к нему в очередь, среди знакомых слывет "ботаником" и сам знает, что это так и есть. Таких специалистов, как он, единицы, а значит большинство сверстников безнадежно отстали и догнать его профессионально никогда не смогут. Его приняли в команду, где он самый молодой ученый, и поэтому, как он думает, его недостаточно уважают, отдают должное, но не в должной мере. В его конкретной области они все "ноль" и не могут понять ни глубины его знаний, ни уровня его таланта. Как он может соревноваться с геронтами? Никак. Кто он для них? Выскочка, которому оказана честь с ними работать? А ювеналы? Красотка Наталья, блестящий Люк, властный Алекс… они тоже старики, но выглядят в сто раз лучше его, и соответственно могут позволить себе в сто раз больше, а ведь это обман, вранье, наглая ложь. Как ему быть на виду, известным и уважаемым? Ждать до конца жизни? Нет уж… он не может ждать.

Ребекке стало понятно, что происходит с Майклом: он хочет стать вождем. Он умнее, рациональнее, образованнее, у него варит голова, а значит он сможет возглавить движение, которое приведет к искоренению вакцинаций на планете. В какой-то момент Майклу придется выбирать между политикой и профессией, и он выберет политику. Профессия – это прекрасно, но она не может наполнить его жизнь. Ни в коем случае. Провести тысячи часов в лаборатории за компьютером или стоять над толпой единомышленников, которые пойдут за ним до конца? Выбор, который, как Ребекка понимала, Майкл уже сделал и со своего пути не свернет. Он пассионарий, таких как он у них в команде больше нет. Хотя… может все будет совсем не так. Ребекка была далека от уверенности, что психология может давать точные прогнозы поведения.

Когда Ребекка уже подъезжала к дому, она вдруг поняла, что вакцинируется и станет геронтом, как Роберт. Став геронтом, она все успеет и ей не придется торопиться. На душе у нее стало радостно и легко. Может быть ей даже не стоит дожидаться пятницы. Завтра с утра она подаст заявку на инъекцию. А родители? Родители примут ее выбор, каким бы он не был.

Алекс

Утром Алекс проснулся гораздо раньше, чем собирался. Его разбудил звук газонокосилки, сумасшедший сосед-пенсионер взялся за свой любимый лужок перед домом. Какой же кошмар доживать до старости, пребывая в своем суженном мирке: утренняя газета, до сих пор бумажная, хотя последние 30 лет человечество узнает новости из интернета, потом работа в саду, послеобеденный сон, вечерний телевизор! И это все. Человек доволен своей жизнью, не хочет в ней ничего менять и изо всех сил следит за своим здоровьем, регулярно проверяет холестерол, не ест жирного. Сосед, когда-то имевший местный бизнес, был неплохим дядькой, любезным и доброжелательным, но сейчас звук его неуместно большого трактора, на котором старик гордо восседал, так раздражали Алекса, что он готов был выйти на улицу и наорать на глупого старикашку. Да в том-то и дело, что никуда он не выйдет, ни на кого не накричит, а возьмет себя в руки и будет "душкой" Алексом. Тут так принято, никто своих истинных чувств не показывает. Как же маска любезности Алекса в последнее время утомляла, хотя он и сам не понимал, почему он такой озлобленный, чего ему не хватает.

Когда-то он стал ювеналом, и хорошо, что стал. Чем больше он размышлял о своем тогдашнем решенни, тем больше понимал, что совершенно о нем не жалеет. Он все сделал правильно и даже тот мерзкий номер, который с ним тогда выкинула Мэгги, решившись стать геронтом, ничего не менял. И все-таки у Алекса было ощущение, что что-то не так, что-то ему не додано. Ну да, Мегги его раздражала, но сейчас Алексу казалось, что она бы его и так раздражала, даже, если бы тоже была ювеналкой. Мегги все-таки клуша, зря он тогда на ней женился. Алекс честно себе признавался, что в далекой юности, сблизившись с медсестрой, и потом оставшись с ней, он руководствовался не родственностью душ, а благодарностью: она его поддерживала в бедности, тянула на себе их нехитрое хозяйство, принимала его всякого: бледного, слабого от недосыпа, нервного и невероятно усталого. Она всегда была рядом, когда он после бессонной ночи и дневной смены в отделении буквально валился с ног и засыпал мертвым сном, неделями не имея с ней близости. Иногда Алекс спрашивал себя: а что она тогда в нем нашла? Влюбилась, уважала будущего доктора, хирурга? Уважала наверное, но по-настоящему Мегги и понятия не имела, каков был его потенциал. Она просто хотела вить гнездо, иметь детей, с доктором это было удобнее, комфортнее. Она поставила на него, вцепилась и больше не отпускала. Любила? Могут ли такие женщины действительно любить? Способны ли они на высокие чувства? Алексу было удобно думать, что неспособны, но ведь и его собственная, давно умершая мать, была точно такой же: верной женой военного, потом средней руки бизнесмена. Почему он вообще стал думать о Мегги как о клуше? Ответ лежал на поверхности: из-за Натальи. Таких женщин как Наталья у него не было. Он всегда считал, что простая домашняя девушка ему подходила больше, чем ориентированные на карьеру стервы, ставящих на интеллект и свои бойцовские качества, не желающие ни за что на свете променять свою работу, финансовую независимость и моральную свободу на деток и кухню. Такие женщины его пугали, отталкивали. Он хотел и мог быть лидером, а с ними это могло бы оказаться непросто.

И вдруг Наталья. Ради нее он ушел бы от Мегги, сломал бы свою налаженную жизнь, но Наталья как раз была не готова ничего в своей жизни ломать. "Хочешь, мы с тобой будем вместе жить? Хочешь от меня ребенка?" – сто раз он ей это предлагал, хотя и понимал, что они по возрасту уже не успеют вырастить никакого ребенка. И зачем он ей только предлагал такую безответственную глупость. Конечно Наталья не восприняла его предложение всерьез. Кем он для нее был? Неплохим партнером по сексу, ничем большим. Алекс чувствовал, что ей от него ничего не нужно, совсем ничего. Он был этапом, потом она этот этап прошла и они расстались. Обидно, больно, непостижимо. Неужели Наталья хочет быть одна. Разве это свойственно женщинам? Конечно нет, когда речь идет об обычных женщинах, а Наталья – другая. Он сначала этого не понимал, пытался ее уговорить, начал унижаться, произносил страстные и жалкие монологи:

– Хочешь, я уйду из Хопкинса? Я понимаю, что мешаю тебе на работе. Мне все равно, где оперировать. А, хочешь, вовсе не работай. Нам хватит денег. Будем ездить в длинные поездки. Я всегда буду рядом. Наталья… подумай. Я никогда не был ни с кем так счастлив, как с тобой. Наталья, я люблю тебя. Давай будем вместе. Разве мы с тобой плохая пара. Мы любим жизнь, комфорт. Я буду тебе настоящим другом.... до конца… я буду исполнять любой твой каприз… только прикажи. Я знаю, что ты лучше, талантливее, умнее, но я буду тебя дополнять…

– Я буду тенью твоей собаки…

Наталья прервала его странной репликой. Алекс не понял, что она сказала. "Какой собаки? У меня же нет собаки…" – рассеянно пробормотал он тогда. Наталья сбила его с толку. В глубине души он был готов к отпору, но при чем тут собака. О чем она говорит.

– "Я буду тенью твоей собаки"… Позволь мне стать тенью твоей тени, тенью твоей руки, тенью твоей собаки… не покидай меня". Это стихи, Алекс. Стихи французского поэта Жака Бреля. Я тебя слушала, и мне вспомнились эти строки.

Черт, черт, черт. Какие-то стихи, какого-то Бреля, о котором он сроду не слышал. А она знает его стихотворение наизусть. "А ты французский знаешь?" – зачем-то глупо спросил он.

– Знала когда-то, а теперь забыла. Я французский в школе в Москве учила, а потом недолго в Алжире работала.

Их связь пошла на убыль, Алекс помнил, что этот разговор про тень собаки состоялся у них уже на излете отношений. В последнее время они встречались только на работе. Наталья была с ним любезна и отстраненна, как со всеми. Он просто коллега, не более.

Алекс слышал, что Мегги встала, из ее ванной слышался шум воды. "Надо быстрее уходить. Не хочу с ней завтракать" – подумал он.

– Мегги, я ухожу, мне сегодня пораньше надо быть на работе.

– А завтрак?

– Поем где-нибудь. Пока.

Никуда ему пораньше не надо. В лабораторию Алекс решил вовсе не идти. Он простой врач, и во все эти их ученые премудрости ему совершенно не хотелось вникать. В глубине души он был уверен, что захоти он вникнуть, все равно бы ничего не понял, слишком умно. Дайте ему орган, он пересадит, а больше ничего ему знать не надо. Он лучше посмотрит больных. Сначала своих обычных, тех, кого оперировал пару дней назад, а потом "программных" в спец реанимации. Алекс был совершенно уверен, что там сейчас Наталья, а встречаться с ней он не хотел, хотя и понимал, что ей-то это было совершенно безразлично.

Да, что это он так на Наталье зациклился! Наплевать на нее, он оперирующий хирург, он обязан делать свою работу, их общую работу. Но выслушивать Натальины ценные указания, ее соображения, высказанные непререкаемым тоном, Алексу сейчас не хотелось. Пойдет туда часа через два, Наталья тогда уйдет и он спокойно всех посмотрит. А перед этим позвонит ей и категорически потребует сказать, кто будет реципиентом в пятницу. Хватит ей испытывать его терпение. Корчит из себя всезнайку. Оперировать надо или острый шигеллез, там девушка кажется грибами отравилась, или множественную карциному печени. Алекс привычно вспоминал больных по диагнозу. Кого всезнайка выберет? Ему это практически все равно. Но, надо посмотреть. У него тоже есть право голоса. Алексу хотелось, чтобы Наталья выбрала одного, а он бы отстаивал другого. Был бы научный спор, в котором он, доктор Покровский, победил. Она скажет "карцинома", а он – "острая печеночная недостаточность" или наоборот. Хотя может она кого-нибудь другого выберет. Ему назло. Да, какое "назло"… эка его заносит. На таком уровне никто никому не станет делать "назло", тем более, что это совсем не Натальин стиль. Кто он вообще для нее такой, чтобы утруждаться деланием "назло".

Алекс планировал остановиться в каком-нибудь кафе, чтобы выпить кофе, но потом решил ехать в отделение смотреть больных, а после этого спокойно позавтракать в кафетерии на работе. На прошлой неделе он прооперировал троих. Их послеоперационная реабилитация проходила нелегко. Одному больному пришлось делать в прошлую субботу дополнительное дренирование, звонили, ездил на работу, а куда денешься. Сейчас все наладилось, и Алекс заполнил документы на выписку. У второго пациента был сильно повышен креатинин и вообще его состояние Алексу совсем не понравилось. Что удивляться: тот еще циррозник, группа С, по Чайлду. И зачем он только за этого "С" взялся? Хорошо, что хоть тромбоза печеночной артерии нет. Почки не справляются, вот тебе и высокий креатинин. Алекс чуть повысил дозу лекарств. И отошел к третьему больному. Этот его порадовал. На третий день он выдал им лихорадку и повышенный лейкоцитоз. Сейчас температура спала и уровень лейкоцитов пошел вниз. Алекс посмотрел результаты радиоизотопного сканирования, чреспеченочной холангиографии и холангиопанкреатографии. Выглядело все прилично. Может завтра можно будет его выписывать, нет не завтра, дадим ему еще два дня, чтоб не думалось. В четверг выпишем.

Быстрым шагом Алекс направился в кафетерий главного корпуса. Было уже около десяти утра. Огромный зал был почти пуст. Время завтрака прошло и ланч еще не начался. "Привет, Алекс… привет… Доктор Покровский… здравствуйте, доктор…" – здесь Алекс был в своей тарелке. Его все знали. Он улыбался, кивал, пару раз остановился и поздоровался с коллегами за руку. За столик к нему, однако, никто не подсел. И хорошо. Когда Алекс пил свой кофе с круассанами, у него зазвонил телефон. Младший сын, Грег. Ничего себе! Сто раз им говорил, чтобы не звонили на работу. Что за необходимость его беспокоить.

– Алло. Что, Грег? Я на работе. Говори быстрее. Я занят.

Ничего он не занят, сидит в кафе, пьет кофе. Откуда в нем эта потребность набивать себе цену, играть в вечную занятость? Алексу стало стыдно.

– Пап, я на минутку. Решил позвонить: возьмешь трубку – хорошо, нет – значит нет. Я бы вечером перезвонил.

– У тебя все хорошо? Что звонишь?

– У нас в субботу барбекю, приходи. Алекс придет. Давно не виделись. Придешь? Я знаю, что у тебя в пятницу важная операция, но в субботу же уже все будет сзади. Имеешь же ты право на отдых.

– Посмотрим, как там после операции все пойдет. Сам понимаешь… Надеюсь, что в субботу я буду свободен, хотя с утра точно поеду в больницу. Операция в рамках проекта. Ставки слишком высоки. Ты сильно на меня не рассчитывай, может случится, что я от этого больного не отойду. Да даже, если и приду, буду каждую минуту ждать, что мне позвонят… ни вина, ни пива… Но, ты прав, мы давно не виделись.

– Конечно, пап, я все понимаю. Но все-таки мы тебя ждем. Вечером в теннис поиграем, когда будет не так жарко.

Сыновья Алекса тоже были врачами. Грег офтальмолог, Алекс-младший– травматолог. Они пошли по его стопам, хотя Алекс и не думал на них давить. Там все у них в семье было непросто. Случился раскол, к нему привела вакцинация родителей.

Алекс и Грег нечасто звонили домой, хотя домашний телефон у них в семье до сих пор сохранялся. Если мать брала трубку, они здоровались, но спешили позвать отца, до которого у них было какое-нибудь дело. С матерью им разговаривать было не о чем. Формально она ни к чему придраться не могла: сыновью были с ней в ровных отношениях, задавали вежливые вопросы, удовлетворялись общими ответами и никогда не рассказывали матери о своей жизни. У обоих были жены и дети, но надежды Мегги на роль бабушки-прародительницы не оправдывались: внуки, три девочки и мальчик не особенно с ней дружили. Невестки были неизменно вежливы, но разговаривали со свекровью сухо и холодно. Мегги то ли этого не замечала, то ли делала вид, что не замечает. Алекс привычно отметил, что Грег приглашал на барбекю его одного, это "придешь", а не "придете" вечно создавало щекотливую ситуацию, из которой он выпутывался все с большим и большим трудом.

Мать ребятам была совершенно не нужна. Тут даже не шла речь о нелюбви. Просто так получилось, что они полностью оказались отцовскими сыновьями, а мать была не "их" человеком. Общий язык между ними всеми настолько давно не находился, что ребята пошли по линии наименьшего сопротивления: видеться как можно реже, чтобы не скучать в ее присутствии, не ломать опостылевшую комедию родственности, не иметь дело с неумной, малообразованной старушкой, по нелепой случайности ставшей их матерью.

Они вслед за отцом вакцинировались в ювеналов и жены их были ювеналки и друзья. Это была компания молодых интеллектуалов, поездивших по миру, знающих языки, профессионалов, творческих личностей, в соответствующем духе воспитывающих своих детей. Нет, эти люди не узнавали, о чем они думают из телевизора, наоборот, они понимали, что иногда нужно быть "слепыми и глухими", чтобы остаться индивидуальностями. Конечно среди этих молодых людей царил культ тела. Все красивые, ухоженные, спортивные. Они знали, что до глубокой старости не доживут, но избавляясь от вредных привычек, до максимума повышали качество своей жизни.

Оба сына Алекса были небедными людьми, жили в больших домах с бассейном и теннисным кортом. Что ему делать: брать на традиционное летнее барбекю Мегги или не брать? Алекс знал, что ребята не удивятся, если он придет с матерью, и она будет сидеть в тени, толстенькая дебелая бабуля, в бесформенной одежде. К ней будут подходить здороваться, но никто надолго около нее не задержится. Когда мясо на гриле будет готово, она возьмет себя на тарелку большой кусок и обязательно спросит, почему они никогда не жарят сосиски и бургеры? "Мама, мы не такого не едим" – скажет ей кто-нибудь из сыновей, и Мегги ответит: "Ну и зря . Американцы вы или нет?" Мегги казалось, что быть американцем очень почетно, потому что американцы самые крутые ребята на планете. Равнодушие сыновей и их окружения к своему гражданству Мегги не понимала. Неужели они не гордятся тем, что американцы? Не быть записным патриотом было для нее дикостью и предательством. Мегги не играла в теннис, не могла поддержать их разговоров и не знала, как общаться с собственными внуками.

Алекс с болью видел, что ребята Мегги стесняются, и тогда он испытывал перед всеми чувство вины за то, что когда-то женился на такой женщине. В молодости, когда дети были маленькими, они пару раз ездили в Европу, но Мегги быстро уставала от музеев, в которые Алекс ее, как она выражалась, "тащил". Про Париж она говорила, что он грязный, про Рим, что "там слишком все сильно орут". Ее ксенофобские замечания про японцев с фотоаппаратами, про русских в мешковатой одежде, про ортодоксальных евреев в кипах, действовали Алексу на нервы. Он и сам не был рафинированным интеллигентом, но хотя бы понимал, что надо как-то повышать свой уровень, а вот Мегги это казалось не только необязательным, но даже глупым. Она жила во власти стереотипов, считая их непреложными истинами: итальянцы – ленивые и едят сплошные макароны, французы много о себе понимают и едят лягушек, фу… , русские пьют водку… отвратительно, еврею пальца в рот не клади, держи с ним ухо востро. Алекс никогда не поддерживал подобных разговоров, но и не одергивал Мэгги. Если бы он знал, что из этого получится… Хотя, что бы это изменило, если бы одергивал? Человека не переделаешь.

Алекс был уверен, что после вакцинации их жизнь не могла уже быть общей: он, ювенал, постарался достичь максимума своего потенциала в относительно короткий, отпущенный ему срок, а Мегги, наоборот, поняв, что ей предстоит прожить еще долгие годы, замерла в своем развитии. Она просто жила, неспеша получая от жизни свои нехитрые удовольствия. Для него годы мелькали, а для нее – тащились, тянулись в приятной, не омраченной особыми заботами, неге. Алекс понимал, что ничего изменить уже нельзя, но не мог удержаться от колких замечаний: ты похоронишь меня, потом ребят, потом возможно и внуков и будешь ходить на кладбище в годовщины наших смертей так часто, что тебе будет впору там поселиться. Мы уйдет гораздо раньше тебя, и с кем ты останешься? С правнуками? Ты будешь для них чужой старушкой, о которой из чувства долга они станут заботиться. Его несло и он знал, что может довести ее до слез, но остановиться не мог, стараясь уколоть стареющую Мегги побольнее.

Сейчас ей было 72 года, но выглядела она старше. Неужели это его жена? Ну да, они же ровесники. Каждый раз, когда ребята приглашали его одного, раз и навсегда смирившись с тем, что он иногда приводит мать, Алекс мучился страшными сомнениями: брать ее или не брать? Если Мегги приходила с ним, он чувствовал себя благородным человеком, способным на жертвы ради долга перед женой и матерью своих детей, но с другой стороны, Мэгги сидела с гостями, и все понимали, сколько ему самому лет. Если бы не старушка Мегги, посторонние люди и не догадывались, что он тоже сильно пожилой мужчина. Почему это решение ложилось всегда на его плечи? Почему Алекс с Грегом так по-свински вели себя по-отношению к матери? Она хотела жить ради них, но как раз этого парни ей не прощали. В детстве она всегда считала, что лучше знает, что им нужно, и это их страшно злило. Он все это видел, но не вмешивался, успокаивая себя тем, что слишком много работает.

Много раз он говорил с ребятами о ней. Ну, решила она стать геронтом и что? А то, отвечали они ему, что ее жизнь не настолько полна и интересна, чтобы ее длить. Физическая боязнь смерти – это мещанская трусость, недостойная гармоничной личности. Что мать сделала, чтобы наполнить свою жизнь ярким содержанием? Ничего. Ты на свои деньги купил ей право жить долго. Что за дурацкая жизнь: есть, спать, есть, спать, есть, спать… для чего? Чтобы пробовать новые сорта мороженого? Алекс пытался объяснить, что Мегги просто очень любила их, своих мальчишек, и хотела подольше с ними оставаться, видеть внуков, правнуков, праправнуков. Этот аргумент не принимался: "видеть", вот именно просто "видеть". Что такое любовь к детям? Любоваться? Нет, им надо давать что-то ощутимое. У что мать может дать? Дети уже сейчас умнее ее, а что будет дальше. Алекс вяло жену защищал, но спор был им заведомо проигран, потому что он думал точно так же, как они. В глазах сыновей он был победителем, знаменитым успешным хирургом, подающий им пример в профессии. Какое счастье, что им ничего было неизвестно про Наталью, про "тень собаки". А вот заговори он в их компании про пресловутого поэта Бреля, кто-нибудь отзовется? Алекс был почти уверен, что да, кто-нибудь обязательно про Бреля знает.

Иногда в компании сыновей Алекса брала оторопь: они в чем-то его обогнали. Нет, не в профессии, тут он был на высоте, да еще на какой… но в чем-то другом они были лучше. Он часто пытался нащупать в чем. Внешне он выглядел не хуже их, был стройным, в отличной форме. Может чуть слабее, но это было пока совершенно незаметно. Тут дело был в другом. Ребята и их семьи были людьми мира, а он по-прежнему американцем, слишком консервативным, практичным, чья эрудиция ограничивалась профессией, а опыт средой и воспитанием 20 века. И самое гадкое, что парни это сознавали и давали ему фору, небольшую, но Алекс ее замечал. Да, даже и на корте: ребята видели, что отец, играющий не хуже их, гораздо быстрее в последнее время устает. Из пяти сетов они никогда не позволяли себя выиграть два подряд, чтобы отец не проиграл, а в тайм-брейке не доводили свой счет до семи очков с той же целью. Алекс давно понял, что они его немного жалеют. Это было приятно и неприятно одновременно. Ребята собирались вечером куда-то идти, иногда с женами, но когда Алекс выказывал желание поддержать компанию, его под разными предлогами вежливо отговаривали: папа, ты устал… тебе там будет неинтересно… это не твоя компания. Не надо, пап, там будет много гомосексуалов, а тебе с ними некомфортно. Действительно, Алекс не мог понять, как можно на равных ладить с гомиками. Не то, чтобы он их не любил, или осуждал, просто не понимал, как это можно забыть, что они другие, странные. А ребятам, Алекс это видел, было искренне безразлична сексуальная ориентация, они просто о ней не думали.

Если бы каким-то образом сыновья узнали о его связи с Натальей, они бы сочли ее естественной: два пожилых ювенала вместе. Что в этом такого особенного? А если бы он оспаривал их собственных женщин? Как бы они на это посмотрели? Были ли у ребят любовницы? Алекс не знал, но не удивился бы. Возможно, как и многие современные люди, они рассматривали семейные отношения как свободный союз свободных людей? Этого Алекс тоже не понимал.

Все посторонние мысли Алекса оставили, когда он вошел в спецреанимацию. Привычка строго отмерять свое время заставила его взглянуть на часы: час дня. Алекс быстро просмотрел результаты анализов, взглянул на мониторы и погрузился в последние записи историй болезни, оставленные Натальей. "Да, да, доктор Грекова была здесь с утра" – сказали ему на посту. Конечно была. Кто бы сомневался.