Команда доктора Уолтера

Они выбрались на улицу и поехали на машине Стива в центр города в японский ресторан "Нанами кафе". В машине все пришли в благодушное настроение и решили, что каждый день будут стараться ходить есть что-нибудь этническое. И вот… начнем, мол, Риоджи, с тебя… ты нам скажешь, насколько в "Нанами" все действительно по-японски. Риоджи прекрасно знал, что сейчас им подадут палочки и коллеги будут неловко цеплять ими каждый кусочек суши. Он бы ел суши руками, как делали у него на родине. Официанты там всегда приносили теплое мокрое полотенце, чтобы можно было вытирать пальцы, улыбались и кланялись. Там он был бы Найори-сан.

Коллеги предвкушали настоящий японский ланч, но Риоджи их энтузиазма не разделял: все конечно закажут Мисо-суп и будут есть его как первое блюдо, зачерпывая жидкость, вместе с овощами, ложкой… , а Мисо завершает трапезу, его пьют. Риоджи внутренне поморщился, хотя знал, что на его лице сохранялась вежливая улыбка. Американская деревенщина сейчас буквально обольет суши соевым соусом, каждый кусочек будет буквально плавать в соусе. Они убьют весь вкус и даже этого не заметят. Но он им , понятное дело, ничего не скажет, это было бы невежливо. Пусть думают, что они доставили ему удовольствие. Какая вообще разница, что они думают.

Стив звонил Наталье, она обещала перезвонить, но что-то ей мешало это сделать. У Риоджи было нехорошее предчувствие, что что-то там в отделении реанимации не так.

Когда они втроем вышли из ресторана и пошли на подземную стоянку по Ломбард Стрит, обнаружилось, что вокруг почему-то собралась необычно большая толпа молодых людей. Это была демонстрация натуралов, которые направлялись к Ратуше, Сити Холлу на Холидей Стрит. Это было даже интересно, и старики на минутку остановились. Выяснилось, что натуралы требовали закона об обязательной и официальной декларации возраста. В руках у некоторых были плакаты: "Мое право знать, с кем я работаю!", "Молодым – молодых партнеров!", "Стариков на пенсию!", "Ювеналы, перестаньте лгать!" Молодые люди казались излишне агрессивными, и благостно настроенные после обеда, Риоджи, Роберт и Стив находили лозунги несправедливыми. Роберта дернули за язык начать разговор с каким-то парнем:

– Послушайте, молодой человек, почему вы считаете обязательным раскрывать свой возраст в профессиональном мире. Важен не возраст, а квалификация. Разве я не прав?

– Что? Закрой свой рот, старая калоша, вы занимаете рабочие места, которые по праву принадлежат нам. Ты, небось, пенсию получаешь, а мы бедствуем, потому что мир переполнен гнусными стариками, типа тебя, цепляющимися за жизнь.

Роберт старался игнорировать хамский тон и продолжал говорить спокойно, надеясь своим примером вовлечь парня в рамки цивилизованной дискуссии, хотя Риоджи со Стивом тянули его в сторону от толпы. Какое там! Роберт не унимался. Патриарх в семье и лаборатории, с реальной жизнью он совершенно не сталкивался, а сейчас расхристанный грубый черный парень, стал видимо представлять в его сознании тип антропологического антипода и вызывал в Роберте чисто научный интерес:

– А вы, молодой человек, докажите свою профессиональную пригодность, будьте с нами конкурентоспособны, и тогда старые калоши, как вы говорите, подвинутся.

– Вы сами никогда не подвинетесь, но мы вас подвинем. Это наш мир, мы не покупаем себе лишние годы за лишние деньги, мы честно живем, не жульничаем, не воруем чужое пространство и возможности.

К их разговору прислушивались, и толпа вокруг становилась все более плотной. Парень схватил Роберта за грудки и начал сильно трясти. Голова старика жалко запрокинулась назад, Клин попытался вырваться и не смог. Риоджи стал просить отпустить Роберта, объяснять толпе, что они ученые, что сейчас участвуют в исключительно важном био-медицинском эксперименте. Его не слушали, наоборот, чем убедительнее становились доводы, тем больше ярилась толпа.

Как же в Америке все неправильно: обижают старого человека! В Японии этого бы никогда не случилось. Как они смеют, невежды… Что будет со страной, где не чтут стариков? Стив молча схватил нападавшего за руку, стараясь оторвать его от побледневшего Роберта. Стива сильно толкнули и он едва устоял на ногах, а Роберт под тяжестью чужих тел со всего размаху упал на асфальт. "Бей старого хрена. Из него песок сыплется, а туда же… учит нас жить… лезет в драку… богатые бездельники купили жизнь, а теперь живут за наш счет… хватит, надоело. Вон с наших улиц!" Толпа немного отхлынула, Стив с Риоджи бросились к по-прежнему лежащему на земле Клину и пытались поднять его. Роберта шатало из стороны в сторону. Коллеги стали насколько возможно быстро оттаскивать Роберта как можно дальше и успели увидеть, как толпа окружила молодую пару, которую кто-то опознал как ювеналов. Были слышно громкие крики, полные ярости: "Хватит всем лгать! Мы вас выведем на чистую воду! Наши девочки живут со старперами и ничего не подозревают… не будем этого терпеть… я сам жил со старухой, она скрыла от меня свой возраст… гадина. Бей их!… Правильно… надоело…". Риоджи едва заметил, как они дошли до машины. Роберт тяжело опирался на их руки и был в плачевном состоянии. Стив сел за руль, хотя у него у самого дрожали колени. Они в молчании вернулись на кампус, и не поднимаясь в лабораторию, решили ехать домой. Роберт позвонил своему шоферу, и пока тот не пришел на стоянку, прошло еще минут десять, старики ждали, не желая оставлять своего самого старого коллегу одного.

На сердце у Риоджи было тяжело. Неужели люди их всех ненавидят! Как же так? Вся жизнь была потрачена на то, чтобы принести пользу. За что? Они не едят ни чей хлеб, они работают, отдают все силы… Стив порывался позвонить жене Роберта, но тот запретил. "Ничего, я в порядке, доберусь." Молодец, доктор Клин. В этом американцы и японцы похожи: ни в коем случае нельзя терять лицо. Самая главная добродетель мужчины – это честь и достоинство, которые намного важнее смерти.

Дома Риоджи продолжал думать о демонстрации натуралов. Ну да, он знал, что где-то есть несогласные с возрастными опциями, которые дают вакцинации, но как же эти юнцы примитивно мыслят. Ювеналы никому не лгут. Если их спрашивают о возрасте, они его не скрывают. Более того, если люди хотят официально вступить в брак, предоставление документов, удостоверяющих реальный возраст, обязательно. Если брак гражданский – это личное дело людей, зачем государству вмешиваться. Мысли о случившемся какое-то время не давали Риоджи покоя, но потом привычная апатия овладела им с новой силой. У него не хватало сил долго испытывать сильные эмоции, он утомлялся и остывал, чтобы снова погрузиться в состояние внутреннего безразличия ко всему, а главное к любимой работе.

А когда-то работа помогла ему пережить смерть сына. Как же давно это было! Когда жена Акеми согласилась вместе с ним максимально продлить свою жизнь, Риоджи совершенно не удивился. Настоящая японская женщина в таких важных вопросах перечить мужу никогда бы не стала. Жить и умереть вместе со своим любимым – в этом для нее и было предназначение женщины. Она спросила о Джоне, но Риоджи ответил, что они могут только надеяться, что Джон последует их примеру, но повлиять на его решение не в их силах. И желая быть честным, Риоджи прибавил, что, если Джон не согласится, они будут вынуждены пережить его смерть. Ответ Акеми прозвучал для него странно: что ж: я его мать и произвела Джони-ко на свет. Если мне придется проводить его в лучший мир, я буду с ним рядом до конца, чтобы мой мальчик был спокоен. "Насколько же она все-таки остается японкой" – подумал тогда Риоджи. "Проводить Джона в лучший мир" им не удалось. Риоджи собственно так и знал. Он даже не успел поговорить с сыном о вакцинации.

То, что Джон больше нигде не учится, они давно знали, звонил он очень редко и неизменно просил за него не беспокоиться, у него, дескать, все хорошо. "Джони-ко, откуда ты звонишь?" – неизменно спрашивала Акеми. Джон жил в Вирджинии, но последний его звонок был из Теннесси. Перед этим они получили большой конверт с фотографиями, черно-белыми, не очень четкими: молодые ребята с длинными, нечесаными волосами, в банданах, полуголые, улыбающиеся. Одна фотография Риоджи запомнилась: совершенно обнаженные мужские тела в мелкой воде, и на груди некоторых из них сидят голые младенцы. Акеми тоже смотрела на фото и все спрашивала, как он думает, есть ли среди этих маленьких детей их внук? Риоджи не знал, чего Акеми больше бы хотелось… чтобы внук у них был или чтобы его не было. "Да, кто ж его знает… они и сами не знают" – с горечью думал он. У хиппи были общие дети, дети общины. Вряд ли бы Акеми это понравилось.

Однажды вечером пришли двое полицейских и, войдя в гостиную, сообщили, что их сын погиб от передоза и им следует ехать в Нэшвилл официально опознать тело и распорядиться насчет похорон. Все, что происходило после, слилось в памяти Риоджи в одно тягостное событие, перипетий которого он не запомнил. Микроавтобус у открытого люка багажного отделения самолета, гроб в ритуальном зале похоронного бюро. Отказ от церковной церемонии по христианскому обычаю, молчаливые коллеги в черном, пришедшие со своей едой к ним в дом, навязчивый, приторный запах ароматических свечей. Кто-то пожимал ему руку, что-то говорил, а он кивал и вежливо улыбался: "Да, да, спасибо что пришли… спасибо за поддержку… спасибо… спасибо…" Он еще никогда в жизни столько не благодарил. На самом деле никакой благодарности Риоджи не испытывал и ему остро хотелось, чтобы все поскорее ушли. Единственное чувство, которое он тогда испытывал – это чувство страшной вины и полной уверенности, что если бы в свое время он не уехал из Японии, их с Акеми сын был бы жив и здоров. А он уехал, всем жертвуя ради науки, но стоила ли наука таких жертв?

А потом все вошло в свою колею. Отсутствие Джона в своей жизни Риоджи особо не замечал, сын и так давно с ними не жил. Акеми молчала и вроде все было по-прежнему. Не было ничего по-прежнему, но заметил это Риоджи только через два года, когда пришлось похоронить жену. Она худела, едва прикасалась к еде и подолгу сидела в саду в большом шезлонге. Даже цветы, так ее раньше занимавшие, сохли на клумбах и в горшках. Риоджи настоял на медицинской консультации, тревожась, что у жены рак. Нет, ничего у Акеми не обнаружили. "Ну, что вы, доктор Найори, ваша жена – геронт, ей еще жить и жить… что мне вам объяснять, вы сами знаете особенности организма геронтов" – так его тогда успокаивали. Акеми скончалась во сне, тихо, никого не побеспокоив. "Она умерла от тоски" – подумал Риоджи, а еще потому, что не смогла быть с своим "ко"рядом, когда ему было плохо. Может она и себя считала плохой матерью, и ей было совершенно не на что отвлечься от своей боли. Врачи настояли на вскрытии. Риоджи этому противился, но его урезонили: "Мы вам очень сочувствует, доктор Найори, но это нужно для науки. Вы же ученый". Внезапная остановка сердца по типу мерцательной аритмии. Акеми не жаловалась ни на какую аритмию. Ее сердце остановилось, потому что ему стало не для чего биться. Свои ненаучные выводы Риоджи оставил при себе. С тех пор он всегда жил один.

Риоджи посмотрел на часы. Уже десять, ему пора ложиться спать. Завтра среда, потом четверг и наконец пятница… решающий день, когда больного прооперируют и они все увидят, как, выращенная ими печень, себя проявляет. Кто будет реципиентом? Наверное Наталья и Стив уже знают. Позвонить Стиву? Внезапно Риоджи понял, что не позвонит, потому что вполне может подождать до завтра, что не так уже ему все это любопытно: кого будут оперировать, как пройдет операция и даже, как поведет себя орган, который в пятницу извлекут из контейнера. Какая скука! Рутинная нудятина, которой он из последних сил заставляет себя интересоваться. А может правы те ребята-натуралы: это уже не его мир, он в нем лишний? Или нет, что это на него нашло! Прямо стыд. Риоджи включил телевизор и в новостях послушал о мирной демонстрации натуралов перед зданием Ратуши. "Ну, не совсем мирной… Журналисты, как всегда, врут" – подумал он, засыпая и думая о завтрашнем рабочем дне. Риоджи знал, что ему ничего не приснится, потому что в его снах тоже была пустота.

Наталья

Придя на работу, Наталья еще успела окунуться в атмосферу тревожности, царящую в лаборатории. Она сразу поняла по поводу чего коллеги волнуются, но у нее были совершенно другие проблемы. Даже, если орган номер 2 окажется негодным, что, как Наталья была уверена, былo маловероятно, что с того… конкретный реципиент не будет прооперирован, они будут работать с другим. Когда она уходила в реанимацию, все, вроде уже пришло в норму. Наталья видела сосредоточенное лицо Люка, излучающее уверенность в своих действиях, и ей в который уже раз пришло в голову, что Люк хорош, самый здесь лучший: блестящий специалист, сильный, красивый мужик, знающий себе цену. По сравнению с ее русским простаком Сашкой…, хотя как же глупо их сравнивать. Сашка – это хорошо отлаженная секс-машина, как в ее московской юности говорили, "станок", а Люк , он… интересно какая он "машина"…

Когда Наталья шла по коридорам хирургического корпуса, она все еще думала о том, кто для нее Люк. Машинально ее взгляд отмечал сидящих на стульях, в ожидании своей очереди, стариков и старух. Основные пациенты больницы, почти все натуралы. Вот кто-то на инвалидном кресле, трудно даже понять мужчина или женщина: почти бессмысленный взгляд, наклоненное вбок тело, явное последствие инсульта, и этот жуткий, бьющий в уши, громкий напористый голос. Человек явно говорит сам с собой, может что-то пытается объяснить, не замечая, что никто его не слушает. Крякающие звуки, связывающиеся в какие-то едва различимые слова, раздаются в тишине, как навязчивые крики птиц. Все делают вид, что ничего не замечают, стараются на существо в кресле не смотреть. На старухах темные ортопедические туфли запредельно больших размеров, на руках старомодные кольца, сквозь тоненькие седые кудельки, довольно плохо вымытые, видно розовую лысину. Среди стариков есть франты: один почему-то в ковбойских сапогах, в руках большая шляпа, другой в яркой майке с эмблемой футбольного клуба. Медсестра вызывает стариков по именам, фальшиво улыбаясь и спрашивая каждого, как его дела… это не более, чем часть приветствия, но старики отвечают… я в порядке… у меня все прекрасно… отлично… чудесно… Если все так хорошо, то зачем ты пришел? Вообще по-сути дурацкий, типично такой американский, вопрос, звучавший в больнице особенно фальшиво… как дела? Плохо дела, я болен и пришел лечиться, но с идиотским оптимизмом отвечаю, что все хорошо, потому что так принято… Старики-натуралы идут внутрь помещения, шаркая ногами и тоже, непонятно чему радуясь, улыбаются, показывая одинаковые дешевые вставные челюсти. У кого-то трубочки в носу, баллон с кислородом за спиной, другой в почти черных глаукомных очках, у многих в ушах розовые горошины слуховых аппаратов.

Бывшие люди… хотят жить, лечатся, надеются еще несколько лет есть сладости и смотреть дурацкие телешоу. Зачем это все? Зачем так жить? Этого Наталья не понимала. Пожалели в свое время денег на вакцинацию? Совсем не было у них денег? Может и так, но большинство этих убогих стариков отказались от вакцинации не из-за нехватки денег. Тут дело было в другом: нельзя нарушать божий промысел. Только Спаситель определяет наш час, а "пути господни неисповедимы". Интересно, жалеют ли они сейчас об упущенных возможностях? Спросить – скажут, что нет, но Наталья бы им не поверила. А если бы они ее спросили насчет вакцинации… что бы она ответила: жалеет – не жалеет? Она не жалеет, но поверили бы ей? Да, какая разница? И кто эти гипотетические "они"? Некому ей такие вопросы задавать.

Наталья приложила свое служебное удостоверение к датчику и тяжелая дверь реанимации открылась. Тут царила уже совсем другая атмосфера. Включенные компьютеры, над головой работающие мониторы. К Наталье сразу подошел врач, курирующий спец больных, реципиентов, отобранных для пересадки. По его лицу Наталья сразу поняла, что что-то не в порядке:

– Что? С кем проблема?

– Мотоциклист с травмой…

Наталья вдруг подумала, что она так и знала. Какая несправедливость! Молодой, симпатичный парень. Ничем не болел, собирался жить и жить.

Стволовые клетки берут сейчас у доноров. Тут все решает время. У них были такие печени, не "родные", и одна из них прекрасно парню подошла, ему повезло. Эх, рано пташечка запела… как вообще как она могла считать мотоциклиста потенциальным реципиентом программы? Такая травма, он на ладан дышал. Глупость какая-то. Доктор продолжил слегка извиняющимся тоном, как будто Наталья могла обвинить лично его в ухудшении:

– У него начался перитонит… мне очень жаль. Кровь и желчь попали в брюшину.

– Это как? Вчера больной был стабилен, я его видела.

– У него был перелом ребер, скол вызвал тяжелейший разрыв, образовалась паренхима…

– Что вы мне все это говорите… дальше… Хотелось бы понять, что случилось.

– Мы откачивали кровь, но при паренхимном разрыве, всегда есть опасность дальнейшего скопления жидкости… образовалась капсула. Я имею в виду субкапсулярную гематому… ночья она лопнула…

– И что сейчас? Говорите, как есть.

– А что говорить… он в коме. Пульс нитяной, давление… сами понимаете…

Наталья молчала. Естественно, она понимала. Парень умирал. Что они ей раньше не позвонили… хотя что звонить. Что бы она сделала? Как наивно было надеяться, что с такой травмой парень выкарабкается. Ладно, хватит сантиментов. Надо всех посмотреть и выбрать наконец реципиента. Мотоциклист в минусе. Это факт.

– Ладно, спасибо. Я поняла. Вам не в чем себя винить. Как остальные?

– Остальные стабильны. Родители мотоциклиста ждут в отделении…

Про родителей раненого Наталье было совершенно неинтересно, она вежливо кивнула и зашла в реанимационный зал. Мельком взглянув на монитор, над головой мотоциклиста, она даже не стала к нему подходить. Через пару часов отключат аппарат, парень уже практически умер. Да он им с самого начала не подходил, просто Наталья поддалась импульсу: а вдруг в рамках программы ему можно будет получить один из искусственных органов, если другой реципиент не подойдет. Там печень для ракового больного практически совместима по системе HLA с генным комплексом раненого парня. Раковый не дотянет, и тогда… Вот такие были тогда у Натальи дурацкие мысли. А потом сделали более точные пробы и одна из запасных печеней совпала, у парня появился шанс выжить, она за него болела, а он не дотянул. До печени, выращенной из своей замороженной плаценты, он само собой бы не дотянул. Натальей овладела досада, как будто мотоциклист ее нарочно подвел.

Странным образом, когда Наталья думала о больных в ней сочетались две ментальности: профессиональная, когда в голове немедленно возникала история болезни с набором скупых заметок, изобилующих медицинскими терминами… гепатоцеллюлярная карцинома… низкое содержание альбумина… диффузный фиброз…аутоиммунный холангит… в памяти прокручивались результаты анализов и показатели всех функций. Другая Наталья классифицировала больных совершенно обывательски. В зале лежали: циррозник-доктор… азиатка, которая "грибков солененьких"… фиброзница… раковый… и мотоциклист. Так, так… что мы имеем? С доктором из "Врачи без границ" придется покуда подождать. Он не в самой лучшей форме для пересадки. Они интенсивно борются с его гепатитом C: пегилированный интерферон и рибавирин, доктор из "Врачи без границ" влетает программе в копейку, но у него в крови до сих пор находят небольшое количество антител, а значит вирус пока в системе. Не факт, что его послеоперационная реабилитация будет успешной. Пусть врача дальше тянут сколько смогут, надо продолжать капать интерферон, иначе глупо оперировать. Пересадим дней через десять, не сейчас. Азиатка-грибница… да, эта точно подойдет. Никаких особых противопоказаний. Да и ждать дольше нельзя, ее тянут из последних возможностей. Фиброзница? Нет, ни в коем случае. Позже. Раненый мальчишка-мотоциклист отпал. Ничего не поделаешь. Его скоро отключат, но она к тому времени из отделения уйдет. Наталье не хотелось при этой процедуре присутствовать. Родителей в реанимационный зал пригласят вряд ли, просто выйдут и скажут, что сын умер. Это не решение родственников. Парень, бледный и недвижимый, и сейчас уже выглядел трупом, когда отключат, его тело чуть дернется, по монитору поползет прямая линия, дежурный врач констатирует время смерти и выйдет к родственникам с таким выражением лица, что они сразу все поймут. Последний больной… молодой раковый. Да, этот совершенно подходит.

Решение у Натальи созрело: в пятницу они начнут с гепатоцеллюлярной карциномы, потом в понедельник грибница и может быть доктор-циррозник. В конце следующей недели – фиброзница, или наоборот: сначала фиброзница, потом – доктор, в зависимости от его антител. Надо, чтобы их не было совсем. Вот такую она даст команде рекомендацию. Честно говоря, эти больные имели примерно одинаковые шансы успешно пережить пересадку и реабилитацию, и Алекс Покровский, имеющий равное с ней право голоса, мог их перетасовать как-то по-другому, но Наталья не думала, что он это сделает. Зачем ему? Показать, что он лучше нее оценивает шансы каждого? Вряд ли, вряд ли…

Наталья только сейчас заметила, что прошло уже больше двух часов, а она так и не перезвонила Стиву, хотя обещала. "А ладно, позвоню из дома… и Алексу позвоню. Мы с ним завтра утром встретимся в отделении. И вообще, все это прекрасно может подождать до восьмичасовой конференции." – это было последней мыслью доктора Грековой о работе.

Ей предстоял длинный летний вечер. Сколько в ее жизни еще осталось таких прекрасных вечеров. Наталья погрустнела и решила, что после завершения первой стадии эксперимента, она непременно поедет в DC к сестре. Она не видела семью уже несколько месяцев. Сестра изредка звонила и приглашала, но Наталья, всегда отговариваясь нехваткой времени, не ехала. Конечно не во времени было дело, просто поездка туда воспринималось обузой. А, ладно, может в выходные… , если не найдется что-нибудь поинтереснее.

Наталья родилась в Москве, в большой странной семье: папа, мама, сестра. И еще с ними жили два комплекта бабушек и дедушек. Как так могло получиться, Наталья в свое время себя не спрашивала. Огромная пятикомнатная квартира в Доме Правительства на Берсеневской набережной, 1931 года постройки. Эту квартиру кажется дали деду по отцу, инженеру, который изобрел что-то важное и ему, якобы, прямо домой звонил Сталин. Они тогда с бабушкой жили в коммуналке, а тут дали пятикомнатную квартиру в Первом Доме Советов. Дед рассказывал, что обалдел, но потом все время ждал ареста. Наталья в свое время не слишком прислушивалась к семейным легендам. Папаша, небольшого роста мужчина, с огромным выпирающим из любой одежды, животом, был известным кинооператором, снимающим правительственную хронику. По причинам, которые Наталье были не совсем понятны, папа Коля женился на довольно красивой еврейке Полине и у них еще до войны родилась дочка, старшая Натальина сестра. К моменту ее рождения семья жила с еврейскими и русскими бабушками-дедушками, разными во всем, но как-то уживавшимися на пусть большом, но все-таки замкнутом пространстве.

Бабушки и дедушки были друг с другом на "вы", неизменно вежливы и отчуждены. Мамины родители наверное чувствовали себя более скованно, чем папины. Дед по отцу все-таки был хозяином этой их квартиры, а мама, их дочь пришла "на готовенькое", как папа Коля говорил в минуты злости. В конце пятидесятых старшая сестра Тома вышла замуж и привела в квартиру своего мужа Яшу. Яша был еврей. Надо же такому случиться. Прямо злой рок какой-то над порядочной русской семьей. Наталья еще успела пожить в аду: родители, бабушки-дедушки, сестра с мужем и их двое кричащих маленьких детей.

Училась Наталья хорошо, и это воспринималось как должное. Отец так и говорил: "Мы, Грековы, всегда во всем первые, потому что знаем, как надо жить…" . Это он конечно имел в виду свою фамилию, не мамину, хотя дедушка по маме тоже "умел жить". До революции у него была на Украине самая успешная торговля зерном, но для старшего Грекова такая деятельность была сомнительной. Наталья поступила в Первый Медицинский и сразу стала пытаться выбить себе общагу, но не тут-то было. Кто бы в те времена выделил место в общежитии москвичке с таким, как друзья медики говорили, "анамнезом". Когда сестра вышла замуж, Наталья переселилась в комнату при кухне, бывшую для прислуги, где в ее детстве действительно жила домработница Глаша, и пообещала себе при первой же возможности свалить от родителей, а еще лучше из страны.

В середине восьмидесятых она, к тому времени уже состоявшийся врач, работающий ассистентом в клинике самого Соловьева, взяла заверенную в синагоге справку о матери-еврейке и подала на выезд в Израиль. Домашний скандал она пережила довольно легко. Отец кричал, что он ей ничего не подпишет, она, мол, предательница, Советская власть все ей дала… что, если бы он знал… , он бы задушил ее в колыбели… Мама вздыхала и укоризненно на нее смотрела. Сестра Томочка, стареющая, давно за собой не следящая, подолгу шепталась со своим лысым Яшей. Хотя ей они ничего не говорили и ни о чем не спрашивали, у Натальи было четкое ощущение, что родственники ей завидуют. Они тоже могли бы подать на выезд, но явно боялись. Слишком неуверенный в себе Яша, захудалый инженер захудалого завода, слишком рыхлая Тома, проводившая все свое время на кухне, слишком избалованные и ленивые дети: "дочура" Алиночка и "сыночка" Маратик. Бабушки-дедушки к тому времени умерли.

Наталья прекрасно знала, что медицинский диплом в Америке, ни в какой Израиль она ехать разумеется не собиралась, можно подтвердить только одним способом – либо сразу сдавать экзамен на лицензию, либо сначала идти в так называемую резидентуру и вкалывать в больнице за копейки при том, что окружающие считают тебя идиоткой. При этом надо было еще на что-то жить.

Наталья ни в чем не обманулась: резидентура в университетской клинике Питтсбурга, бесчисленные ночные дежурства, переучивание на другой лад. В Сеченовском институте она была одной из первых, здесь она стала самой первой.

В Москву Наталья звонила редко и никаких сожалений по поводу своей семьи и карьеры не испытывала, знала, что всего добьется и здесь, только на более высоком уровне. Когда умер отец, с которым со дня своего отъезда Наталья не сказала ни единого слова, Наталья в Москву не поехала. Не было ни времени, ни денег, ни желания. На похоронах матери она была и за время своего недолгого пребывания в Москве договорилась с сестрой, что устроит им вызов в Америку.

С Томиным семейством Наталье пришлось повозиться: пожилые, бестолковые, шумные, не знающие ни единого слова по-английски, родственники довольно долго мешали ей жить. Постановка на социал, заполнение десятков бумаг, поиски квартиры, советы, которые они обсуждали, но не хотели им следовать. Теперь, слава богу, все давно устроилось. Семейство жило в большом старом доме в Роквилле. Купили они этот дом конечно не сразу. Яша ездил продавать родительскую квартиру. Сделать это было не так-то просто. Продавали с разрешения Моссовета. Яша продавал старую помпезную мебель, посуду, наконец ушла и квартира кому-то из моссоветовских "своих". Они получили хорошо, если половину ее стоимости, но были рады и этому. Если бы не перестройка и не приватизация, квартиру пришлось бы просто оставить, сдав ключи в жилконтору.