Безымянный подросток с окраины города

– Да, – Коля расплылся в улыбке, сквозь зубы проглядывала смесь слюны и крови. – Она была добра к нам в отличие от большинства учителей. Мы, правда, не учились нихрена, а просто пялились на неё, а ты ей даже стихи писал.

– Господи, – Андрей опустил голову. – Зачем ты это вспоминаешь?

– Ужасные стихи, ей Богу, рифмы вообще не было. Но ты писал от сердца. – Коля снова улыбнулся, на этот раз уголки губ с большим трудом потянулись вверх. – И мы как-то пришли к ней, и то ли ты, то ли я спросил, как понравиться девушке, если ты её очень-преочень любишь. А она сказала, что надо заговорить с ней на испанском. Она шутила, конечно, но мы восприняли всё это всерьёз.

– Она сказала, что испанский – язык дружбы и любви. И мы как придурки начали говорить друг с другом и со всеми девочками на испанском. Выучили пару фраз, – и поехали.

Андрей всхлипнул, на асфальт, помимо капель крови, упала слеза.

Коля глубоко вдохнул:

– Мы действительно верили, что если будем трещать на испанском, к нам прибегут все девушки мира. А ты учил его ещё и для того, чтобы понравиться Юлии Сергеевне.

– Tienes ojos muy bonitos y cabello muy bonito. Me enamore de TI.

– Oye, nena, quieres pasar la noche en compania de un hambre fuerte y fuerte?

Коля опять засмеялся. На этот раз в его смехе было куда меньше жизни.

– Потом это вошло в привычку, Эндрю. И мы стали друг для друга amigos. Не просто друзьями. А самыми настоящими amigos. Я… Я очень рад, что мы оба поступили в кадетку и попали в одну роту. Так бы я тебя не встретил.

– Ты говоришь так, как будто сейчас умрёшь. Не надо, Коль. Не говори так.

Голос Андрея дрожал совсем как у плачущей девочки. Да и к чёрту! Всего его трясло как при лихорадке, казалось, каждая мышца дребезжит, а страх тем временем сжимал горло. Ужас. Ужас царствовал во тьме Петербургского двора-колодца.

– Тебя обоссали, да?

– Да, – Андрей кивнул. – Но лучше б это меня порезали, а тебя… О Господи, Коля, не могли они! Блять, да не могли, людей не режут за такое! Мы же просто заступились за девушек.

– На зато мне сделали кофе с сердечком. – Вновь он засмеялся. Теперь слабо, из последних сил. – Мне сделали кофе с сердечком, amigo. Хоть что-то хорошее за день.

Раздался лязг железа. Андрей повернул голову и увидел, что, отворив ворота, во двор зашла пожилая женщина с сумками из продуктового. Человек. Настоящий. Без ножа и бороды. Человек, способный помочь.

– Эй! – Андрей вскочил и побежал к женщине, размахивая руками. – Эй, остановитесь! Стойте! Тут нужна ваша помощь, человеку плохо! Да стойте вы! Подойдите сюда, пожалуйста! Тут…

Женщина в ужасе бросила пакеты и с криком побежала назад, обратно к воротам. Рванула с места так, будто не видела в жизни ничего ужаснее. Покинула двор, закрыла за собой ворота, и только тогда её крик прекратился.

– Сука! – Андрей схватил выпавшую из пакета луковицу и со всей дури швырнул ей в сторону ворот. – Сука! Тут человек плохо, а она убегает!

Лишь вернувшись к Коле, он понял, что по его лицу стекает кровь.

Андрей опустился на колени, взял ладонь Коли в свои и сжал её.

– Я рядом. Скоро приедет «скорая», продержись ещё немного. Чуть-чуть, слышишь? Эй! Слышишь?

Несколько секунд Коля просто смотрел куда-то за Андрея, не произнося ни слова. Чёрная лужа под ним стала настолько огромной, что полностью окрасила колени Андрея. Молчание… Оно тянулось в тишине засыпающего города, пока Коля не взглянул на Андрея и заговорил:

– У меня к тебе одна просьба, amigo. Позаботься о Рэкки. Я не хочу, чтобы он достался кому-то другому. Только тебе. Пусть он будет твоим.

– Ты чё несёшь? Сейчас приедут, заштопают тебя и…

– Не вздумай продавать его. И ещё, Эндрю. Раз уж твою свадьбу я не увижу, – под затухающими глазами расплылась улыбка, – я благословляю тебя сейчас. Пусть у вас с Лизой всё будет хорошо. Вы… Вы берегите друг друга. Такого как ты надо беречь.

– Коля, ты чё выдумываешь, не неси херню, сейчас врачи приедут и помогут тебе, ты не умираешь, ты не можешь умереть, ты ж мой друг, amigo, не вздумай, я ж не смогу, ты один, ты такой один. Будь здесь. Не уходи от меня… прошу.

Грудь Коли перестала подниматься в тот момент, когда где-то вдалеке завыли сирены «скорой» помощи.

А его глаза пустым взглядом уставились на чёрные трещины в стене жилого дома, во дворе которого, скрытый тенями, в окровавленную руку зарыдал юноша.

ял

Глава 11

День рождения

Клеёнка.

Всё та же клеёнка.

Андрей впивался в неё взглядом и, казалось, тонул в ней, пока мир вокруг захлёбывался ядом, сотканном из чужих голосов и жёлтого света, проникающего под кожу. Клеёнка, под которой стол укрывается скатерть – до жути знакомая, до боли родная, до тошноты изученная. Словно с момента создания Вселенной эта скатерть была здесь, и казалась она такой необходимой частью мира, что даже при извержении сотен вулканов, при километровом цунами, при Армагеддоне она останется здесь. Андрей всю жизнь провёл, пересекаясь с этой клеёнкой и этой скатертью, будто они были его вечными спутниками, его… ангелами-хранителями. Маленькими ангелочками, во взгляде которых хотелось укрыться от ядовитого жёлтого света, спрятаться, лишь бы всего этого не видеть. Казалось, скатерть с клеёнкой действительно спасали, были оберегами – стоило Андрею опустить голову и впиться в них взглядом, как мир уже не казался таким опасным. И можно было поверить, что он не вгонит свои острые клыки в твою нежную, никем не изведанную плоть.

Но хоть они и спасали – скатерть, клеёнка, которые были старше самого Андрея, – всё же он испытывал к ним лютую, ничем не прикрытую ненависть – слепую ярость, его старую подругу! Потому что они – свидетели его трусости.

Слабости.

Робости.

В Кадетском Корпусе его боялись – он видел это в открываемых перед ним дверях, в том, как другие отводили взгляд, когда натыкались на его собственный; видел это в быстром исполнении приказов, когда его назначали дежурным по роте, и в отвратной лести, которая сочилась из каждого третьего после очередных разборок, в которых Андрей оказывался победителем. В школе его уважали, везде он занимал такое место, где не приходилось опускать голову и говорить так тихо, чтобы тебя не услышал отец и не взял после этого ремень, чтобы наказать, наказать, наказать наглого мерзавца! Только дома. Solo en casa. Только здесь он вдруг терял всю свою силу – всего себя, – какую-то уверенность, почему-то его начинала бить дрожь, ползти под кожей, вгрызаться в кости, а голова сама по себе опускалась вниз, и глаза впивались в скатерть с клеёнкой. Андрей изучил рисунки подсолнухов на фоне белого ничего так досконально, что без труда мог указать на конкретный шов в конкретном месте. Подсолнухи… Грёбанные подсолнухи… Именно на них, прикрытые клеёнкой, все эти годы смотрел Андрей, пытаясь контролировать в себе страх – сначала не видя подсолнухов, а лишь линию стола перед глазами, лишь потом, с каждым годом возвышаясь над столом, он всё более досконально изучал их. Подсолнухи. Изучал, не в силах поднять голову. Solo en casa. Только здесь – всегда, в любое время – его охватывал не отпускающий душу страх.

И вот сегодня, 15 декабря, он стал особо сильным.

Сегодня свет казался ещё более жёлтым. Андрей не мог этого объяснить, но почему-то он был уверен, что лампочка над головой не просто сияет, а блюёт жёлтым светом, и падает он на всё, всё, абсолютно всё! Словно кто-то невидимый расстегнул ширинку и облил мир жёлтым – капли стекают по сахарнице, блестят на клеёнке, даже чёрные круги подсолнухов пропитались желтизной и, казалось, сочатся гноем. Всё вокруг жёлтое. И чем сильнее Андрей ощущал в себе страх, его неутихающую мелодию на своих рёбрах, тем ярче становился свет. Теперь он дышал жёлтым. Этим отвратительным жёлтым светом!

– Сейчас папа придёт. – Мама говорила тихо, будто боялась спугнуть тишину. – Он сказал, что приготовил тебе подарок. Тебе ж, как никак, восемнадцать лет исполняется.

Андрей продолжал вглядываться в подсолнухи. Дышал он тяжело, будто только что пробежал стометровку, но нет, он неподвижно сидел за столом, в лёгких, расширяющихся и сжимающихся, гулял воздух – жёлтый воздух, прожигающий слизистые. Восемнадцать лет… Восемнадцать лет в отвратной желтизне, облепляющей кожу… Как же Андрей сейчас скучал по кадетке! По этим бессмысленным утренним построениям, во время которых ты одновременно и выполнял команды, и думал о своём; по марш-броскам, когда весь взвод изрядно пыхтел, проносясь по асфальту, а особо рьяные благодарили за это офицеров, подбирая такие эпитеты, что, слыша их, уши увядали сами собой; по этому редкому часу отдыха, который удавалось украсть после обеда. И по Коле… По разговорам с ним после отбоя. По его смеху, всегда такому громкому, звонкому, что будто говорил тебе: «Не стесняйся! Смейся со мной!» И вот уже Коля обнимал тебя, не в силах сдержать собственный смех, делясь им с тобой и разукрашивая жизнь. Так рано… Так рано всё закончилось.

И так глупо.

Андрей продолжал вглядываться в подсолнухи, в их стебельки и жёлтые листья, окутанный тишиной и плавающим в воздухе гноем, пока не услышал, как в двери проворачивается ключ.

Его глаза поднялись на маму.

Она тоже разглядывала подсолнухи.

– Семья, привет! – Отец зашёл в квартиру, захлопнул за собой дверь. Уже пьян, догадался Андрей. Видимо, отмечал мой день рождения. – Я вам кое-что принёс! Вы будете очень рады!

Из прихожей, которой и прихожей было назвать трудно, начали раздаваться звуки расстёгиваемой молнии и трения ткани об ткань, ткани об кожу. Андрей слышал всё. Слышал слишком хорошо, чтобы не обращать внимания. Всё из-за страха. Отчего-то сегодня он парализовывал не только тело, но и что-то другое – то, что скрывало тело. Впивалось в его части острыми клыками и шептало: «Слушай, смотри, запоминай каждую деталь, чтобы потом воспроизвести их в кошмаре».