Безымянный подросток с окраины города

Увидев это, отец рявкнул:

– Живо на стул! И если ты в следующий раз хоть коснёшься меня, я тебе точно нос сломаю! На стул, мать твою!

Андрей подчинился. Не мог не подчиниться. После этого удара в нём что-то сломалось – что-то, что порождало смелость в Андрее, готовом заступиться за поварих в школе, за официанток в забегаловке, за репутацию учителей в Кадетском Корпусе.

По приказу отца Андрей раскурил новую сигарету, всеми силами стараясь удержаться от плача – если отец увидит в глазах слёзы, он точно разъярится. Потом положил руку на стол. Отдал сигарету отцу.

– Не рыпаться, – повторил он, взяв её. – Сиди тихо, сынок.

Отец прижал руку сына к столу и снова опустил горящий конец сигареты на кожу, под его ладонью тут же напряглись мышцы, Андрей хоть и пытался – пытался, пытался, пытался! – держаться достойно, молчать, но не смог и закричал, заверещал от боли, которая приглушала собой весь чёртов мир, всё сознание, всё захлёбывалось в боли! Другая рука Андрея была свободной, он вполне мог ударить отца, но тем не менее продолжал сидеть и всеми силами прижимал свободную руку к стене. Отец держал её. Не своими руками, а страхом, который заменил кровь в жилах его сына. Кровь, что сейчас стекала по его лицу, освобождая место страху.

– Что ты чувствуешь? Расскажи мне, что ты чувствуешь!

– Боль! Боль! Мне больно, папа!

– Всё правильно! Вот что я чувствую всю свою жизнь, вот что мне приходится терпеть каждый сраный день, а ты это чувствуешь впервые! Больно, да? Хочется остановить? Но ты не можешь, потому что тебе что-то запрещает, да? Страх. Теперь ты понимаешь, что это такое.

Сигарета потушилась, и как только отец отпустил руку, Андрей навалился на неё и заплакал, зарыдал в голос, уже не боясь показаться плаксой. До какого-то момента нас ещё сдерживают наши предубеждения, но потом, стоит нам перейти черту, к которой мы и не думали подходить, эмоции вырываются из нас мощным потоком, и никакие предубеждения, никакие страхи и оковы не запрут их в черепной коробке – мы начинаем плакать, рыдать, радоваться, ненавидеть или любить так, как будто делаем это в последний раз.

А сегодня страх ломал Андрея так, как не ломал никогда. Медленно, позвонок за позвонком, ломал ему хребет.

Я люблю тебя, папа, люблю, люблю, больше всего на свете, только остановись, пожалуйста!

Андрей притронулся губами к месту соприкосновения сигареты и кожи и тут же отпрянул – он обжёг губу, словно поцеловал кусок горячего металла. Рука окрасилась кровью. В ласке жёлтого света она казалась темнее, чем была на самом деле – такая кровь вытекает из решивших свести счёты с жизнью порезом вен.

– Пока отдохни, а я тебе кое-что объясню. – Отец достал из пачки ещё оду сигарету, закурил, подошёл к окну и заговорил, стоя к сыну спиной. – Тебе было очень больно, я верю, и ты хотел это остановить – в это я тоже верю. А сейчас тебе не больно, и, избавившись от этой боли, ты сейчас наслаждаешься тем, что её нет. И тебе хорошо… до какого-то времени.

Он вернулся к столу, прижал руку Андрея и начал тушить об неё сигарету, уже не просто давя в одну точку, а рисуя некий узор, адский пейзаж. Крик. Андрей вновь закричал. Он дёрнулся, но в следующую же секунду сел ровно, стискивая зубы от боли и зажмурив глаза, пока крики, стоны пробивались сквозь сжатые губы. Когда отец усилил давление, Андрей заверещал (Господи, Боже, останови это!) и в его раскрытый рот хлынула льющаяся из носа кровь. Часть он проглатывал, часть лавировала меж зубов, часть спадала на одежду, но не переставала течь. Казалось, ей нет конца.

Отец выбросил сигарету, достал из пачки новую, протянул Андрею со словами:

– Раскуривай ещё одну, мне много нельзя.

Сразу взять сигарету не получилось, руки тряслись так, что пришлось сжать одной другую, чтобы справиться с приказом отца. Андрей вставил её в рот, поджёг, держа двумя руками зажигалку, и затянулся. Дым проник в его организм, разбавив слёзы и кровь.

Он раскуривал то, что совсем скоро принесёт с собой боль.

– Ты знаешь, что я ещё раз потушу об тебя сигарету, но сейчас этого не происходит, и что ты делаешь? Правильно! – Отец улыбнулся. – Ты наслаждаешься предоставленным тебе временем! Ты бы не ценил эти секунды спокойствия, если б не знал, что скоро придётся терпеть боль, адскую боль. Именно осознание ближайших тяжёлых испытаний учит тебя ценить и оберегать время, когда ты можешь отдохнуть, расслабиться. Понимаешь, к чему я клоню?

Андрей старался понять, но все его мысли крутились вокруг страха и вопроса, сможет ли он дожить до завтра.

– Я не понимаю.

– Очень плохо, – некоторое время отец пробыл в молчании. – То, что ты сейчас почувствовал, я чувствую каждый день. Сигарета, этот сраный огонёк, обжигающий кожу – это твоя мать и моя работа. Я хочу прекратить эту боль, хочу пустить в ход собственную руку, но не могу, потому что меня сковывает страх – так же, как и тебя.

– Но… – Андрей собрался с силами, чтобы задать один-единственный вопрос. – Чего ты боишься, папа?

– Многих вещей, до которых твои щенячьи мозги не в состоянии дойти. Поэтому я не могу прекратить боль, когда эта сука, под названием Жизнь, берёт горящую сигарету и тушит её об меня. Иногда я так хочу набить ебальник твоей матери, но я стараюсь держаться – Бог свидетель! – стараюсь! И каждый грёбанный день мне приходится свыкаться с болью, которую ты сегодня испытал единожды, понимаешь? Но бывают перерывы, как у тебя сейчас. Ты знаешь, что это не продлится долго, а потому стараешься насладиться выделенным тебе временем как можно больше, впитываешь в себя отдых. Ответь мне на один вопрос, сынок. Чтобы ты почувствовал, если б тебе сказали, что до следующей сигареты две минуту, а прижигают тебе руку уже через минуту?

– Ну… – Андрей попытался затянуться перед ответом, но всхлипы постоянно выталкивали дым наружу. – Наверное, злость.

– Так какого хрена ты, ублюдок, прижигаешь мне руку, когда у меня время отдыха?! Я прихожу домой, чтобы насладиться спокойствием, без этого мудака-начальника, а ты задаёшь мне тупые вопросы и называешь трусом! ТЫ ОХУЕЛ?! – Отец вновь начал орать, заставив Андрея зажмуриться; из закрытых глаз хлынули слёзы, что скоро растворились в водопаде крови, поглотившей нижнюю половину лица. – ДЕЛО ОБ УБИЙСТВЕ ТВОЕГО ДРУЖКА-ЕБАНАТА БЫЛО ЭТОЙ САМОЙ СИГАРЕТОЙ, Я ЛИШЬ ХОТЕЛ ПРЕКРАТИТЬ БОЛЬ, ОТДОХНУТЬ, МАТЬ ТВОЮ! Я СЪЕЗДИЛ И КУПИЛ ТЕБЕ ПОДАРОК, ЖЕНЕ СВОЕЙ ПОДАРОК, ВЫ, БЛЯТЬ, ДОЛЖНЫ БЫТЬ БЛАГОДАРНЫ! Я ЗНАЮ, ЗНАЮ, ЧТО ЗАВТРА ПРИДЁТСЯ ТЕРПЕТЬ БОЛЬ, А ПОТОМУ ЦЕНИЛ ЭТОТ ВЕЧЕР, КАЖДУЮ ГРЁБАННУЮ МИНУТУ! А ТЫ… – Отец перевёл дух, налил себе коньяка, выпил, продолжил: – Ты решил не дожидаться завтрашнего дня, где я буду терпеть дебилов-подчинённых и насравших себе в мундиры начальников. Ты взял сигарету. И решил потушить ей об мою руку. Во время отдыха. Вот что я хотел сказать тебе, сынок. Чтобы ты уважал чужое время отдыха между пытками горящей сигаретой и молчал в тряпочку, а не пиздел и расстраивал отца. Я стараюсь ради вас и имею право на отдых, так что не смей, щенок, отбирать его у меня. И не смей перечить. Я научу тебя уважению.

Андрей даже не успел среагировать – отец мгновенно вынул из его рта сигарету, прижал руку и вогнал огонь в неё как в пепельницу, игнорируя крики, мольбы сына прекратить.

– Я ЖИВУ ТАК КАЖДЫЙ ДЕНЬ! Я МОГУ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ ВО ВРЕМЯ ОТДЫХА ВСЁ ЧТО УГОДНО, ПОЭТОМУ У МЕНЯ ЛЮБОВНИЦА, С КОТОРОЙ ТЫ МЕНЯ ВИДЕЛ! У МЕНЯ ТЯЖЁЛАЯ РАБОТА, ТЯЖЁЛАЯ, ДОМА Я ХОЧУ ОТДОХНУТЬ, ПОНИМАЕШЬ?! А ТЫ ДЕЛАЕШЬ МНЕ БОЛЬНО! Я НЕ БУДУ ОПРАВДЫВАТЬ СВОИ РЕШЕНИЕ, ЩЕНОК, ПОТОМУ ЧТО Я…

Начальник управления МВД России по Василеостровскому району.

– … ОТЕЦ, И ТЫ ДОЛЖЕН МЕНЯ СЛУШАТЬСЯ! И ВОТ ТЕБЕ МОЙ СОВЕТ! УВАЖАЙ! СВОЕГО! ОТЦА!

Он врезал Андрею по челюсти, сбросив его со стула. Кровь хлынула на пол, она вытекала так, словно в носу прорвало дамбу, до этого сдерживавшую красное море. И вместо того, чтобы подняться – да даже привстать на колени! – Андрей прижал к себе обожжённую руку и, свернувшись клубочком, заплакал. Его сломали. Переломали хребет. И теперь он был не сильным юношей, который может за себя постоять, а жалким, дрожащим от страха комком сожалений, валяющимся на кухонном полу, в лужице своей же крови, рядом с человеком, который подарил ему жизнь. Кровь сочилась меж зубов, засыхала на коже, темнела корка, потом снова становилась красной – и всё это в ядовитом жёлтом свете, что отравлял изнутри, пожирал лёгкие, плодил в сердце страх.

– На, – отец кинул на голову Андрею половую тряпку. – Вытри здесь всё до прихода матери. Если она хоть что-то заметит, ты начнёшь завидовать мёртвым.

После этих слов отец ушёл в гостиную, а его сын, только что получивший ценный урок, прижал кинутую тряпку к лицу и укрылся под ней от всего мира, плача, рыдая, чувствуя, как слёзы, кровь и грязная от помывки полов вода смешиваются в одну единую маску.

***

Только сейчас страх сменился злостью.

Она, жгучая, медленно поднимающаяся из глубин груди – там, в зазорах меж рёбер пульсировало что-то тёплое, горячее, пытающееся вырваться на свободу, – загорелась в Андрее тогда, когда его взгляд упал на два голубых огонька и лицо, что они освещали. Фотография. Покрытую пылью, несколькими слоями грязи, он нашёл её за одним из кухонных шкафчиков, когда оттирал отовсюду свою кровь. Нашёл и тут же спрятал, продолжив уборку, надеясь, что мама не увидит и одного красного пятнышка – он стерпеть может всё, а вот ей переживать не стоит. Отчего-то в Андрее крепла уверенность, что всё, полученное им от отца – удары, синяки, слова и крики – должно касаться только его и никак, никаким образом не задевать маму. Она тоже тонет в ежедневной боли.

Сейчас стрелки на часах близились к одиннадцати часам вечера, мама уже около сорока мину сидела на кухне, то ли молясь, то ли тихо плача, то ли разговаривая сама с собой, то ли шёпотом что-то читая; отец дрых – завалился на кровать, одетый, пьяный, наверняка проспит до полудня; а Андрей, единственный ребёнок в семье, которому сегодня исполнилось восемнадцать, сидел на кровати в своей маленькой комнате размером чуть больше кухни и смотрел, скользил взглядом по найденной фотографии.

С каждой секундой злость разгоралась в нём сильнее.

Он очистил фотографию от грязи и теперь ясно видел на ней молодую девушку, даже… даже не девушку, а… совсем юную девчонку, которая наверняка лишь недавно достигла совершеннолетия. Фотограф запечатлел только её, сделав на неё фокус, размазав остальной мир, других людей за её спиной – людей равнодушных, слепых, иначе как они могли стоять спиной к такой красавице! А они и вправду была прекрасна… Андрей пробегал глазами по чертам, линиям её лица и никак не мог насытиться их эстетикой, всегда хотелось вернуться, посмотреть ещё раз, а внутри уже вспыхивала жажда вновь заскользить взглядом по лицу – настолько красивым был лик этой девушки, казалось, сам бог вылепил её из жизни для того, чтобы показать миру, ЧТО есть прекрасное на этом свете. Большие голубые глаза сияли энергией, драйвом, какой бывает лишь у юных, готовых нырнуть в эту жизнь с головой! Под глазами был ровненький, аккуратненький носик, а под ним – в меру пухленькие губы – такие, о поцелуе с которыми мечтал каждый мальчишка-подросток. Они расплылись в улыбке… Увидев её, Андрей почувствовал, как что-то кольнуло сердце, продырявило его и наружу вылилось нечто тёплое, облепляя рёбра – он почувствовал то же, что почувствовал бы и влюблённый в эту девушку при взгляде на неё, на большие голубые глаза, тёмно-русые волосы или упругие, пробивающиеся сквозь ткань футболки груди. Вся она олицетворяла жизнь, пламя которой било в ней и громко кричало всему миру «Меня не потушить!»

Вот только его потушили.

Теперь радужки глаз этой девушки не переливались яркой синевой чистого моря, океана, в котором кипит жизнь, а медленно умирали, бледнели, превращаясь в призраки когда-то голубых обручей, опоясывающих зрачки, тускнели, из них пропадали все краски жизни и сама жизнь. В них больше не сияла энергия как на фотографии, нет, лишь беспрекословная покорность. Нос теперь не был таким ровненьким, он напоминал галочку, сломанную ветку, причём сломанную несколько раз, ведь отцу – насколько знал Андрей – пришлось провести с мамой несколько сеансов принуждения к подчинению, прежде чем он полностью выбил из неё всю дерзость и даже малейшие намёки на мысли о сопротивлении. Личико, на котором не было морщин – только милые ямочки, образующиеся на щёчках при улыбке, – превратилось в маску ужаса и боли: морщины исполосовали всё лицо, уродовали его при каждом своё движении, стараясь оставить на нём как можно меньше светлого места, пожирая всё чернотой. Мамино лицо напоминало отпечаток пальца с глазами, ртом и несколько раз переломанным носом. И с болью. Она сочилась из каждой морщины. Отовсюду вытекла жизнь, особенно это было заметно в волосах: у девушки на фото они могли похвастаться густотой, манили тёмно-русым цветом, а сейчас… сейчас мамины волосы напоминали мокрое сено, которое кто-то вместо укладки в сарае кинул ей на голову. И во всём этом виноват один человек.

Мой отец.

Андрей с нежностью провёл пальцем по фотографии девушки, в которую наверняка бы влюбился, родись он чуток пораньше. И тогда он подарил бы ей достойное будущее, любовь, ласку, всё самое лучшее в этом жестоком мире. Так изуродовать красоту… Так испоганить жизнь человека, так искалечить его, что любовь к жизни останется лишь на фотографии! Злость, вцепляясь в ненависть, тащилась по венам и царапала сосуды, заставляя Андрея стискивать зубы, меж которых ещё сочилась редкая кровь. Мама была такой красивой, такой замечательной, такая улыбка… а теперь она боялась даже приподнять голову, улыбаясь только тогда, когда этого хотел её муж, и растеряла всю свою красоту, превратившись в глубокую старуху, хотя ей не было и сорока пяти. Как же может один человек сломать жизнь другому… Как он может изменить его до неузнаваемости, прогнуть под себя, превратить в урода… и регулярно окрашивать кровью – цвета, которым сейчас сочилась из Андрея ярость. Пальцы его с трепетной нежностью скользили по фотографии (какой красивой была мама!), но внутри, под кожей, в ритме стучащего сердца билось что-то звериное, дикое, первобытное. Страх всегда управлял им, управляет и сейчас, но сейчас он другой, перерастающий в нечто большее, свирепое, до этого неизвестное. Страх имеет свой срок годности, он может десятилетиями пожирать твою душу, но когда каблуки чиркнуть по черте – по краю, за которым страх пропадает, – он исчезает, и появляется то, что он породил – гнев, истинная ненависть, слепая и одновременно прозревшая ярость. Желание действовать. Бороться. Выпрямить спину и сказать страху: «Нет! Пошёл вон из моей души! Прочь! Нахрен! Я теперь не боюсь!»

Слава богу, ярость сильнее страха.

– Ты изуродовал маму, – прошептал Андрей, глядя на фотографию. Всё в нём кипело желанием сжать её, но он удержал себя от такой роскоши – не мог так поступить с маминой красотой. – Ты сломал ей жизнь и сделал её несчастной, а она ведь могла… могла выйти замуж за кого-нибудь другого и сама была бы совсем другой. А теперь… она никогда не станет прежней. – Он с любовью провёл большим пальцем по лицу улыбающейся девушки и тут же увидел, как на него упала слезинка – крохотная, потому что уже всё выплакал. – Кто-то должен положить этому конец, кто-то должен это всё остановить. И это могу только я. Потому что в семье больше нет мужчин. Только я могу спасти маму.

Страх, сидевший в нём всю жизнь, начал мутировать, пробиваться в кости, наполнять мышцы кровью, а сознание – яростью. Внезапно на Андрея нахлынуло воспоминание, которое много-много лет хранилось во тьме: он, совсем ещё маленький, задирает голову вверх и видит лицо мамы – в точности как на фотографии, только ещё красивее: её голубые глаза (большие-большие!) слегка блестели от подбегающих слёз, пухленькие губы слегка дрожали, а свет от лампы, падающий на тусклые тёмно-русые волосы, казался в глазах маленького Андрея, готового заплакать, нимбом над головой матери. Это была не фотография, это было воспоминание – реальное, не вымышленное. Андрей видел маму красивой, и от осознания этого ещё больше разозлился.

А ещё она была очень похожа на Лизу. Чертовски похожа. Как только эта мысль проскочила в голове, Андрей мигом её откинул, утопил там, откуда она вылезла, но чем дольше он вглядывался в лицо молодой мамы, тем яснее видел в её чертах черты Лизы. Особенно глаза. Конечно, были и различия, но отчего тогда схватывало сердце? Почему, глядя в эти голубые, почти синие глаза, он испытывал страх? Неужто потому, что они не были похожи на Лизины?

– Нет-нет-нет, ты просто бредишь, ты просто злишься на этого ублюдка, на эту тварину, которую ты называешь отцом! Ты слабак, Бедров, потому что ничего не делаешь! Ты всё время ныл, плакался, а надо было бороться! Бороться!

Он в последний раз провёл по фотографии пальцем, нежно поцеловал её и спрятал туда, куда точно не заглянет никто из семьи. Семьи… Господи, разве у них семья?