Безымянный подросток с окраины города

– Почти семнадцать тысяч. Почти все платят картами. Это з-за день, мы очищаем кассу каждое утро, больше нет, я не обманываю, правда, не убив…

– Где вы храните остальные деньги?

– Я не знаю, я все… всего лишь кассирша, мне не говорят, я просто…

– Ясно, – юноша начал складывать деньги в рюкзак, крови на его бандане становилось всё больше – не настолько, чтобы она капала на пол, но всю ткань пропитала. – Вы можете не бояться, я н убийца, сюда больше не зайду. Вам не стоит опасаться за свою жизнь.

Карие глаза взглянули на кассиршу, и в них она увидела то, что меньше всего ожидала увидеть.

Страх.

Наконец юноша сложил все деньги, застегнул рюкзак, надел его и, покрепче сжав лом, направился к выходу. Остановился у самой двери, вернулся и сказал:

– Вызовите ему скорую, – указал на корчащееся на полу тело. – Скажите, напал грабитель, он ни в чём не виноват. А вы… – он посмотрел на кассиршу. – Простите, если напугал вас. Я не хотел.

После этих слов юноша развернулся и вскоре вышел из магазина. Пройдя три километра, опустив голову вниз под ночным небом Петербурга, петляя меж дворов, идя так, чтобы его не смогли выследить, он стянул с себя золотистый платок, и холодный ветер тут же врезался в алую кровь, что покрыла собой всю нижнюю половину лица.

Так Андрей Бедров совершил первое в жизни ограбление.

В свой восемнадцатый день рождения.

Глава 12

Бар, сделка и «солярис»

Тебя будто и не существовало. Зарезали как свинью, похоронили и забыли. Город вообще ничего не заметил. Люди так же бегают по улицам, куда-то спешат, мигают светофоры, носятся машины, везде кипит жизнь, словно ничего не поменялось. Представляешь, amigo? Вот ты умер, а всем наплевать. Всем, кроме меня. Я даже на крышах теперь не гуляю, потому что всякий раз, когда я выходил на них, сразу вспоминал тебя: как мы гуляли по ним, смотрели на Питер, ты хлебал своё пиво, а я курил, и нам было хорошо. Наверное, у тебя сейчас вид получше чем с крыши. Прости меня, я правда больше не могу по ним гулять, вот вчера пытался, в итоге зарыдал. Тяжело мне смотреть на город, понимаешь? На город, который так легко тебя забыл, который простил тем ублюдкам убийство, который и красив, и уродлив одновременно. Мне страшно. Что-то жрёт меня изнутри. Я не могу контролировать всё, а хочу, но не могу, так много вещей, которые я пытаюсь ухватить, а они проносятся мимо, люди проносятся мимо, люди, не знавшие тебя, которым плевать на то, что в одном из переулков совсем недавно зарезали подростка, ты даже представить не можешь, amigo, какая меня охватывает злость… и страх. До дрожи в коленях. Я боюсь жизни и ненавижу её… но всё равно продолжаю жить… как и город после твой смерти. Во мне тоже что-то умерло и теперь гниёт, воняет, я хочу умереть от этого запаха. Но я не могу позволить себе такую роскошь. Мама и Лиза… я не могу их оставить. Нет, не могу.

Андрей взял рюмку, прислонил её к губам, запрокинул голову и разом влил в себя виски, с наслаждением почувствовав, как оно прыткой змеёй, что приятно жали горячим языком, спустилось по горлу вниз – туда, где так отчаянно сегодня бьётся сердце. Опустил рюмку на стойку. Обвёл глазами бар, в котором находился, людей, которым на свою жизнь было наплевать не меньше, чем Андрею на свою, пробежал по разговорам мужчин и женщин – разговорам примитивным, до жути предсказуемым, – послушал общий гомон собравшегося здесь народа и на мгновение почувствовал себя частью этого единого общества, полного убожества, тупой отрешённости от мира и прокуренной надежды на будущее. Он среди них и такой же, как они. Здесь собрались королевы коммуналок, мелкие воришки, грабящие пожилых людей поздними вечерами, шлюхи и проститутки, работающие без представителей, являющиеся и менеджером, и сотрудником в одном лице; начинающие дилеры, продающие товар втридорога и понимающие, что долго они так не протянут; обдолбанные этим товаром подростки, которые купили дурь стыренными у родителей деньгами, и, конечно же, особо активная часть клиентуры – «быки». Эти ходят группами и только ищут повод начать взбучку – у этих стоит на драки, лишь на этом поприще они могут себе что-то доказать. И посреди всего убожества, что можно найти на дне Петербурга, сидел Андрей Бедров, пил виски, которое купил на часть краденых денег, вливал в себя проклятое виски, потому что не мог оставаться трезвым, и чувствовал, как на него накатывает огромная волна отвращения к самому себе. К окружающим и самому себе.

Я вытащу нас из нищеты. Накоплю достаточно денег для переезда, мы с мамой свалим с Питера и купим квартиру в каком-нибудь другом городе, потом я устроюсь куда-нибудь и буду потихоньку зарабатывать. Я не боюсь чёрной работы, смогу делать всё, чему обучат, главное – пусть платят, я готов работать не покладая рук, лишь бы без отца жили. Я смогу всех обеспечить. Лиза будет сидеть дома – может, ей отдельную квартиру куплю, – писать книги, потом продаст их, а пока не станет популярной писательницей, буду работать за троих. Я умею, мне не трудно. Я молодой, здоровый, умею подметать, мыть полы, шить, красить, мебель собирать, таскать её куда надо, могу улицы от снега очищать, доставлять что-нибудь, официантом тоже могу. Лишь бы без отца.

Через несколько секунд он влил в себя ещё одну порцию виски и, снова не закусив, в какой уже раз продолжил оглядывать бар. Андрей уже был изрядно пьян, мысли путались, спотыкались друг об друга, громче всех говорили образы, чувства, эмоции. И хоть сейчас было куда лучше, чем на свежую голову, Андрей не смог избавиться от того, что хотел притупить алкоголем – от страха. Он жил в груди, стучал в груди, куда бы ты ни пошёл, он всегда с тобой – вгрызся в рёбра и не отпускает. Поэтому Андрей решил утопить его, помочь захлебнуться, и не щадя вливал в себя виски. А становилось лишь страшнее. Алкоголь словно прибавил страху сил, и теперь он не просто стучал по костям, нет, нет… теперь его вкус ощущался во рту. Металлически и жёсткий, совсем как у крови.

От кадета, чьи плечи сияли алыми погонами и на груди которого висело две медали за участие в Параде Победы на Дворцовой площади, до жалкого силуэта, скрюченного над стойкой, держащего в дрожащей руке пустую рюмку; до такого же убогого человека, как и все вокруг… Надо же, как всё поменялось… Теперь он не в строю выполняет команды генерала и поправляет на груди аксельбант, а в дешёвом баре на окраине города, в обществе ему подобных – тупых баранов, умеющих лишь бить морды, и шлюх, которые привыкли раздвигать ноги чаще, чем говорить что-то умное. Вот он – его рай. Вот он – его ад. И вот где ему самое место – среди бедняков Петербурга, ненавидящих богачей и с такой же силой любящих дешёвые, пагубные развлечения.

Нет, я выберусь отсюда. Вытащу маму и Лизу, я обеспечу им хорошее будущее, иначе не прощу себе этого. Мы хорошо заживём Маму больше не будут бить, она начнёт краситься, потом вспомнит, как смеяться, Лиза станет публиковать и продавать свои книги, и всё у нас троих будет хорошо. Вот только нужны деньги. И быстро. Честным путём я их не заработаю, а кто знает, может, отец завтра прибьёт маму? Да и… и…

Андрей медленно закрыл глаза и окунулся во тьму. Что уж тут скрывать? Ему понравилось ограбление. Понравилось контролировать ситуацию и чувствовать, что ты своими руками можешь всё изменить.

Я не буду заниматься этим всю жизнь. Пока не накоплю достаточно денег, чтобы мы могли съехать от отца. Лизе нужны деньги, мне нужны деньги, маме нужны деньги, всем нужны чёртовы деньги! Мне надо только поднакопить – всё! Чтобы не остаться в этом дерьме.

Андрей открыл глаза, и на их поверхности тут же отразился пейзаж Петербургской нищеты, умещённой в захолустном кабаке. Многие романтизируют бедность, преподнося её как нечто благородное, но Андрей, сидя сейчас рядом с пьяницами и глядя на дрочащих старикам девок, не видел перед собой ничего благородного – одно убожество. Хоть в баре гремела музыка, с танцпола долетали возгласы безудержного веселья, то и дело слышался смех, всё равно эта какофония звуков, фальшивая радость, вылетающая изо рта каждого второго, не могли скрыть очевидного отчаяния. Отчаяние витало в воздухе, застревало в зубах, сжимало лёгкие, заставляло слезиться глаза, и чем громче, чем рьянее все пытались сделать вид, что веселятся, тем острее ощущалось это отчаяние.

– Что думаешь, amigo? – спросил Андрей. – Можешь что-нибудь сказать?

Коля ничего не ответил, потому что был мёртв. Его зарезали. Просто проткнули ножом, потом ещё раз и ещё. Из его живота выглядывали кишки, из него вытекала чёрная – чёрная! – кровь, а он улыбался… и говорил про Юлию Сергеевну. Чёрт! Как ужасна, как нелепа смерть в реальной жизни!

– Не хочешь говорить. Ладно. Видимо, ты занят.

Андрей влил в себя ещё одну рюмку. Его уже изрядно шатало, держать глаза открытыми было всё тяжелее, мир превращался в стремительно несущуюся реку, в которой Андрей мог вот-вот утонуть. И вот, когда река уже коснулась его лодыжек, Коля заговорил.

Хочешь узнать, что я думаю?

Это был его голос, точно его, никто другой не мог говорить так же. Сердце Андрея пропустило удар, он повернул голову в сторону голоса и, борясь с веками, поднимая их, когда те опускались, увидел два призрачных карих глаза, а над ними – золотистые, такие красивые волосы, в которых тонул жёлтый свет ламп в баре. Да, это Коля. И хоть он пропадал каждый раз, стоило Андрей закрыть глаза, он всё равно был рядом. Здесь, в пьяном тумане, реальность перемешивалась с воспоминаниями, сознанием, вымыслом.

– Привет, hermano, – тихо сказал Андрей. – Рад тебя видеть, ты прям похорошел, – на его лице, расслабленном от алкоголя, медленно расплылась улыбка. – Как там в раю, Коля?

Я думаю, что ты до жути похож на своего отца. Вместо того, чтобы бороться, что-то делать, ты сейчас сидишь здесь, пьёшь и строишь планы, хотя мог бы не тратить награбленное. Ты для чего магазин ограбил? Чтобы всё пробухать?

– Я… – Андрей не мог выдавить из себя ни слова, он просто тупо смотрел перед собой, смотрел в туман, в который превратился мир, и – надо же! – чувствовал, как откуда-то изнутри поднимается злость. Похож на отца! Почему это Коля, только появившись, сразу наглеет и начинает ссориться? Разве смерть его ничему не научила?! Что значит «похож на отца»? Что он несёт?! – Что ты несёшь?! Я пью, потому что хочу пить! Отец здесь ни при чём!

Ты потихоньку превращаешься в него, Андрей. Он переломал тебе хребет, и теперь тебе хватает смелости лишь на то, чтобы жалеть себя, пить и утешаться вымышленными планами на будущее. Так же когда-то переломали и его. Тебе хватило храбрости пойти на ограбление, но сейчас, compadre, ты не уверен, что в следующий раз не струсишь. Вот поэтому ты пьёшь. Просто боишься. Ты ж знаешь, как работает страх: делай, даже если боишься, но вдруг остановишься – дальше идти уже не сможешь. Раз начал бороться, не отсиживайся. Иначе ты ничем не будешь отличаться от своего отца.

Да иди ты нахрен! – крикнул Андрей, но его крик тут же утонул в общем гомоне. – Я – не мой отец! Я не похож на него! И никогда не буду им!

Внезапно перед ним возникло лицо Коли, сомкнутые на его шее ладони – ладони Андрея! – налитые кровью глаза, которые чуть ли не выпадают из глазниц, и пустое поле, на горизонте которого истекает кровью солнце. Он душил его. Совсем как отец душил мать. И оба они, перекрывая дыхательные пути, наслаждались. Да, наслаждались – это глупо скрывать. И отец, и сын питали страсть к чужой боли.

Потом Андрей увидел перед собой Клеопатру – голую, прекрасную, с шоколадным телом, при мысли о котором даже сейчас к члену устремилась кровь. Её он тоже душил. Да и не только душил. С Клеопатрой он проделывал такое, что никогда бы не посмел проделать с Лизой, потому что безмерно её уважал. Он лупил её, она била его в ответ, и продолжали они заниматься сексом только благодаря тому, что оба были не в себе, когда причиняли другому боль. Он упивался возбуждением, когда осознавал, что ей больно рядом с ним, что она кричит именно от БОЛИ, и тонул в экстазе, когда он и она доводили друг друга до грани, оставляя всё человеческое позади. Но однажды даже Клеопатра, уродство души которой так близко к уродству души Андрея, не смогла вытерпеть его порыва. Он чуть не сломал ей руку. А если б сломал до того, как успел бы кончить, тут же взял бы вторую и заломал уже её, игнорируя мольбы и просьбы остановиться.

А потом появилась Лиза. В тот момент, когда ты решил уйти.

Да. И он появился в тот момент, когда она решила уйти. Полная противоположность Клеопатры, она хранила в себе всё то, что так зияло пустотой в Андрее… и была слепа к этому. Удивительно, как порой человек не замечает собственной красоты, решаясь свести счёты с жизнью.

Твоя мама тоже была красивой, даже красивее Лизы, и что с ней теперь? Посмотри на свою бутылку виски, посмотри, сколько ты уже выпил, и ответь, не сделаешь ли ты со своей Лизой то же самое, что отец сделал с твоей мамой? Ответь, учитывая свою любовь к жестокости.

Андрей уже собрался возразить – он никогда не позволит себе даже руку поднять на Лизу! – но остановился, потому что рой воспоминаний накрыл его с головой, и на каждом из них происходило одно и то же: мама чем-то его раздражала и он уже был готов вмазать ей, в конце концов сдерживаясь. Андрей никогда не обращал на это внимания, но сейчас, пошатываясь на стуле от выпитого алкоголя, сидя рядом с призраком Коли, он понял, что довольно часто хотел ударить маму – всегда неосознанно, будто что-то, переданное ему по генам, тихо-тихо этого желало. Пока это нечто удаётся сдерживать. Пока…

Лиза перейдёт из рук одного ублюдка в руки другого. Он заставляет её отсасывать ему хер, а ты будешь ломать ей кости и постоянно пить, даже не помня о том, что когда-то поклялся этого не делать. Волосы у тебя поредеют, на лбу появятся глубокие морщины, из-за высокого давления лицо постоянно будет красным, а потом Лиза родит тебе сына, и через много лет ты возьмёшь сигарету, заставишь его затянуться, а потом потушишь эту сигарету об его руку. Вот кем ты станешь, Андрей, – своим отцом. Ты уже им становишься.

– Нет! Я им не становлюсь, я другой, неужели ты не понимаешь? Я люблю Лизу и никогда, никогда в жизни не ударю её!

Твоя мама тоже думала, что муж её любит. Ты ж не знаешь, каким твой отец был раньше, может, ты сейчас в точности повторяешь его путь… а потом возьмёшь в жёны голубоглазую красавицу и сломаешь ей жизнь, заставив родить сына, детям которого тоже сломаешь жизнь.

Андрей медленно сжал кулаки.

– Я – не мой отец. Во мне есть что-то и от мамы. Я не могу быть точной копией отца.

Но ты в неё превращаешься. Вместо борьбы, вместо того, чтобы работать над будущим для своих женщин, чтоб наконец выбраться из этой грязи, amigo, ты просто сидишь и бухаешь – прямо как твой отец. Может, поднимешь задницу и что-нибудь сделаешь?

– Я допью виски и пойду, щас, не мешай. Чуть-чуть осталось.

Андрей взял бутылку, расплескав добрую часть, налил себе до краёв рюмку, обхватил пальцами и уже собрался поднять, когда услышал:

Значит так.

Плечо стиснула чужая ладонь – такая знакомая, такая родная! – а отражение двух огней на лакированной поверхности барной стойки превратилось в глаза Коли. Его лицо плавало в сознании, была соткано из тумана, то ныряло, то выныривало из жёлтого света в баре, но Андрей, стараясь поднимать веки, видел своего друга так чётко, что, казалось, мог разглядеть каждую морщинку на его лице.

И Коля заговорил. Настолько отчётливо, будто никогда не умирал.