Безымянный подросток с окраины города

– Я не убиваю. Я занимаюсь этим, чтобы остановить насилие, но тебе что-нибудь прострелить могу. Так что будь зайкой, отдай мне «глок», четыре магазина и убирайся отсюда.

– Ты не м-м-м… – Лицо под балаклавой затряслось ещё больше. – Ты не можешь так поступить со мной. Я зарабатываю этим. Этот пистолет обошёлся мне в с-с-с… с-сто пятьд-д-десят тысяч.

– не могу так поступить? – Юноша опустил пистолет, опустил и голову. Несколько секунд он смотрел на следы собственных ботинок на снегу, пока в метре от него тяжело дышал напуганный человек. – Не могу так поступить, да? – Он поднял голову. – Моего друга зарезали как свинью, ему просто вспороли живот, и что, с ним мог кто-нибудь так поступить? Имел кто-то на это право?! Просто как свинью, как чёртову свинью! А полиция? Полиция, которая должна защищать нас, тебя и меня, – юноша коснулся стволом револьвера своей груди и чужой, – она могла так поступить? Могла она плюнуть на это дело, просто насрать на него и забыть? А?! А она это и сделала. Мы живём в городе, где отцы заставляют своих дочерей отсасывать им хер, где они бьют жён и остаются безнаказанными, где подростки от безысходности кончают с жизнью самоубийством, и ты меня спрашиваешь, могу ли я так поступать? Я стараюсь изменить мир. Пусть не для всех людей, но для тех, кто мне близок. И я готов снова опуститься в дерьмо, если это нужно. Иначе я останусь в нём на всю жизнь. Ты меня понимаешь?

Владелец «глока» ничего не понимал. Его поглотил страх, разум у него зашёл за панику, что заставляла руки трястись, а грудь сжиматься в частых выдохах и вдохах. Ничего он не понимал, просто жаждал сохранить свою жизнь. И чего перед ним распинаться?

– Ладно, давай сюда магазины один за другим, потом передавай пистолет.

Владелец «глока», перестающий быть таковым, дрожащими руками по очереди отдал четыре магазина с патронами, уже не скрывая своего страха – глаза его блестели от готовых сорваться слёз, лицо не переставало дрожать под балаклавой. Юноша принял магазины и через несколько секунд взял чёрный, так не похожий на его «Магнум», пистолет. Завёл руку за спину, спрятал револьвер за поясницей, прикрыв курткой, и, не спуская глаз с дрожащего человека, вогнал один из магазинов в «глок», после чего сразу увидел, как округлились глаза над маской.

Их пронзила ослепляющая догадка.

– Это что… б-был макет?

Юноша мигом кивнул, словно ждал этого вопроса.

– Да, револьвер был ненастоящим, на настоящий мне бы денег не хватило. Я и боялся, что ты заметишь что-то до того, как отдашь мне пистолет. Но вот это, – юноша поднял «глок», – уже не макет, так что сейчас я тебе действительно могу что-нибудь отстрелить.

– Ты меня обманул.

– Обратись в полицию.

Оба смотрели друг на друга и понимали, что в этом узком проёме меж кирпичными стенами – в этой жизни – помощи стоит ждать только от себя. На полицию рассчитывать не стоит – ни одному, ни другому.

– И что мне теперь делать?

– Слушай меня, – юноша сделал пару шагов назад, но прицел держал на собеседнике. – Сейчас ты медленно дойдёшь вон до того угла, – видишь? – а потом забудешь обо мне. Если побежишь, выстрелю. У меня второй взрослый разряд по стрельбе из пистолета, я с закрытыми глазами выбью тебе коленную чашечку, понял? Медленно идёшь до того угла, поворачиваешь, и мы прощаемся. До поворота я буду держать тебя на прицеле.

Вот так 20 декабря 2021 года завершилась сделка меж двумя нарушителями закона, в каждом из которых билось человеческое сердце, наполненное кровью, кровью горячей и бурлящей, потому что оба они хотели жить, но жизнь всячески пыталась подавить в них это желание.

У неё не получалось.

***

24 декабря, неделя до Нового года.

Андрей вдыхал воздух подступающего вечера и смотрел на темнеющее небо, которое на горизонте отдавало кровавый закат космосу, что чёрной мантией, усеянной звёздами, покрывал потолок мира. Смотрел на густые облака, тучи, закрывающие звёзды – кто-то словно жаждал спрятать Петербург от чего-то ужасного, надвигающегося, неотвратимого. Звёзды скрывались за пеленой облаков, отсекая жителей города от остальной Вселенной, кидая на растерзание судьбе.

– Успокойся, – сам себе сказал Андрей. – Ты уже бредишь от страха. Успокойся, amigo, и делай своё дело. Жди.

Он был обличён во всё чёрное, в тенях одежда теряла свои контуры и смешивалась со мглой, так что Андрей был почти незаметен в тех местах, до куда не доставал свет уличных фонарей; словно ночной хищник, он перемещался быстро, растворяясь в окружении благодаря своей «коже» – абсолютно чёрному костюму: ботинки, очень схожие с солдатскими берцами, такого же цвета джинсы, кожаные куртка и перчатки, настолько удобные, что не вызывали никакого дискомфорта. Лишь лицо было светлым пятном, и сейчас некоторые прохожие кидали на него взгляд, Андрей эти взгляды встречал, но вскоре те отпускали его – никому он не был интересен. Что ж, оно и к лучшему. Если тобой не интересуются, тебя и не запомнят.

Таким же чёрным, преисполненным самой темноты, мглы, от которой бликами отражаются огни города, был Рэкки. Рэкки… Андрей чувствовал его меж своих ног, сжимал бёдрами корпус, когда понимал, что вот-вот потеряет терпение, и ласково, с нежностью любовника проводил ладонью по холодному металлу. Рэкки… Символ их дружбы с Колей. Господи, они ж были ещё совсем детьми, когда он появился! Коля всем сердцем полюбил этого дикого, необузданного зверя, а Андрей и вовсе потерял голову, услышав, как он рычит. То была первая любовь! Не в девушку, нет, а в мотоцикл, который уже давно перестал быть просто мотоциклом и стал чем-то большим, кусочком сердца, ещё одной аортой, жизнь без которой теперь не будет возможной.

А сейчас…

Сейчас Рэкки был им, Колей. Он говорил, что Коля существовал, был свидетелем его жизни, нельзя просто так выкинуть его из истории, пока видишь перед собой его верного зверя, Рэкки. Сжимая руль, Андрей отдавал дань уважения Коле, как бы говоря: «Я-то про тебя не забыл. О тебе решили забыть даже твои родители, но я не забыл, видишь? Я помню тебя, amigo. Рэкки помнит. И я… я забочусь о нём, как ты просил. Вера вот масло новое залил».

У меня к тебе одна просьба, amigo. Позаботься о Рэкки. Я не хочу, чтобы он достался кому-то другому. Только тебе. Пусть он будет твоим. Не вздумай продавать его.

– Я забочусь, – прошептал Андрей и чуть склонился над мотоциклом, словно шептал он не Коле, а ему. – Если я перестану заботиться о нём, то предам нашу дружбу. А нашу дружбу я не предам. Ты меня никогда не предавал. Я… я до сих пор поверить не могу, что с тобой так обошлись. Твои родители взяли деньги от моего отца… а он плюнул на расследование, потому что оно чем-то мешало. Просто мешало, понимаешь? Тебя так легко вычеркнули из жизни. Все. Кроме меня. Если ты меня слышишь, Коля, то знай, что я тебя не забуду, ни за какие деньги, ни за что на свете. Вот он – гарант моей верности, – он похлопал по корпусу Рэкки. – Это твоё наследие. Это… это напоминание о нашей дружбе. Если я брошу Рэкки, я брошу и тебя. Поэтому я не брошу Рэкки. Теперь мы с ним одно целое.

Андрей не был пьян, рассудок – ничем не затуманен, трезвость разума окрыляла, а потому он видел всё, каждую деталь мира, представленного его взору. Андрея стоял на углу одного из жилых домов, у тротуара, за припаркованной машиной, под нависшими над городом тучами, в окружении зажигающихся фонарей, стоял, водя ботинками по асфальту, не слезая с мотоцикла, иногда встречал взгляды прохожих, но старался не отрываться от одной двери, что служила выходом из офисного здания. Андрей скурил две сигареты, пока дверь не открылась и не показался силуэт мужчины, который сразу впился в мозг. Это он. Точно он.

Андрей проследил за силуэтом, подождал, пока тот договорит по телефону, затем силуэт добрался до своей машины, сел в неё, и вскоре Андрей увидел, как зажглись красным задние фары.

– Ну вот сейчас мы попляшем.

Он надел шлем, и когда лицо скрылось за чёрным стеклом, Андрей Бедров пропал. Его место занял безымянный подросток, юноша без лица, всадник тьмы на своей гончей, сотканной из бездны. Машина тронулась, выехала на дорогу, и тогда в ста метрах от неё взвыл двигатель мотоцикла.

В Петербурге наступило шесть часов вечера.

***

Одна из вен Петербурга была забита машинами, они словно стремились друг к другу, стремились оказаться как можно ближе, хотя владелец каждой из них больше всего сейчас желал очутиться дома. Красный свет задних фар разбавлял воздух, что изредка оставался свободным от автомобильных гудков и мужских выкриков, город бы полностью окунулся во тьму под такой густой пеленой туч, но огни – красные, жёлтые, белые – освещали Петербург для его жителей. В сиянии этих огней на одну из дорог, уже забитой автомобилями, выехал бежевый «солярис». Его колёса медленно вращались по асфальту, скрытый капотом, тихо урчал двигатель, пока на водительском сидении силуэт мужчины склонился над рулём, потом выпрямился. Силуэт понял, что попал в пробку. С губ слетело ругательство и тут же растворилось в беседе сотни машин. Снег уже растаял, и настало резкое потепление, словно на дворе была не зима, а осень; вместо белого сейчас улицы Петербурга утопали лишь в трёх цветах – чёрном, жёлтом и красном. Чёрным ревело тяжёлое небо, собирающееся упасть на город, асфальт, дома, мосты и даже реки были чёрными; темноту эту пытались разбавить тысячи маленьких солнц, каждое из которых – маленькая часть гирлянд, развешанных по всему городу в преддверии Нового года, и уличные фонари, свет из кофеинь тоже пытались прогнать тьму, но проигрывали в этой неравной борьбе; а посреди этого противостояния скалился яркий красный, алый, цвета крови, свет, и исходил он от задних фар тысяч автомобилей, потом, смешиваясь друг с другом, превращался в сияние звезды из ада, топя в себе и чёрный, и жёлтый цвета.

Именно красный свет ярче всего отразился от тёмного стекла на шлеме мотоциклиста, выехавшего на дорогу. Он ехал медленно, озираясь по сторонам, словно что-то выискивая. Когда же в стекле отразились очертания бежевого «соляриса», мотоциклист остановился. Разжал обтянутые перчатками ладони, сжал руль, медленно покатил вперёд. Четыреста метров, триста семьдесят, триста пятьдесят… да, это она… триста, двести семьдесят… мотоциклист протискивался меж стоящих машин иногда вовсе отталкиваясь ногой от асфальта и, когда до нужного ему автомобиля осталось чуть больше ста метров, свернул. Проехал чуть дальше, держась правее, вскоре оказался у тротуара; меньше минуты искал парковочное место, остановил мотоцикл, заглушил двигатель, слез, зафиксировал подножку и, сквозь кожаную куртку проведя ладонью по рукояти пистолета, направился обратно. Он нырнул в пробку, видя перед собой лишь три цвета – чёрный, красный и жёлтый. А надо было выискивать бежевый. И нашёл он его сразу, подобно хищнику учуяв запах крови.

– Сиди в машине, – сказал один из водителей своей жене, увидев, как быстрым шагом дорогу пересекает высокий человек в чёрном одеянии и таком же чёрном шлеме на голове. – Не выходи. Тут, похоже, сейчас что-то будет.

Другие водители, увидев пересекающего дорогу, тоже напряглись, крепче сжали руль. От этого человека исходила агрессия, она чувствовалась в движениях, в скорости шага, в том, с какой лёгкостью этот призрак идёт через строй машин. Но ему была нужна лишь одна, на неё он и смотрел, на неё он и смотрел. Когда зашнурованные ботинки добрались до бежевой дверцы, всё и началось.

Высокий юноша открыл её и мигом опустился в сидение, бахнув дверцей так, что содрогнулась Всленная. В эту же секунду он достал пистолет, наставил на водителя, не подняв выше приборно панели – чтобы посторонние не смогли увидеть оружие. Сам к нему не повернулся, сел ровно, но заговорил громко, чётко выговаривая каждое слово:

– Чуть дёрнешься – я выстрелю. Не метайся, не подавай виду, что что-то не так. Смотри прямо и не вздумай никому посылать никакие сигналы. Я выстрелю в тебя восемь раз, потом перезаряжусь и выстрелю ещё восемь раз, понял?

Юноша повернул голову, и тогда он впервые увидел лицо водителя вживую.

Смуглая кожа. Сразу бросилась в глаза. Вытянутое лицо и острый подбородок, которым, казалось, в драке можно вспороть грудную клетку. Узкие губы, над ними – слегка кривой нос, а выше… глаза, помещённые в узкие разрезы хитрой ящерицы. Но сейчас глаза эти были широко раскрыты, в них зиял СТРАХ, клубился в зрачках, и лицо, преисполненное удивления, отражалось в чёрном стекле мотоциклетного шлема. Это он. Без сомнений. Он. И сейчас он не улыбается, а боится. Боится возмездия.

– Что вы… – Мужчина попробовал что-то сказать, но всё, на что он был способен, так это смотреть широко раскрытыми глазами и тихо мычать. Ящер. Никакой это не мужчина, а ящер. Ящер, который в момент испуга отбросил хвост.

Мотоциклист – или тень мотоциклиста – надавил стволом пистолета на ногу и наклонился.

– Положи руки на руль и не пялься на меня, следи за дорогой, усёк? Отвечай, только когда я спрашиваю. Не выбегай из машины. Откроешь дверцу – отстрелю колено. И тогда мы будем говорить на совсем других условиях. Андерстенд?

Ящер кивнул, острый подбородок несколько раз вскинулся вверх и опустился вниз. На его лбу, прорезанном линиями морщин, уже успели выступить капли пота. Боится. Просто в ужасе. Это хорошо. С испуганным человеком легче разговаривать.

Машины впереди начали движение.

– Езжай. Клади свои сраные руки на руль и езжай.

Вскоре «солярис» бежевого цвета покатил по дороге медленном потоке машин, пока на его передних сидениях уличный свет падал на прорезанное морщинами лицо и чёрную, равнодушную ко всему маску смерти.

Минуту ехали молча. Мотоциклист тяжело дышал, его грудь, обтянутая кожаной курткой, с трудом поднималась и опускалась. Казалось, чёрное одеяние – этот костюм посланника самого возмездия – пытается сдержать нечто рвущееся наружу – злость, ярость или искреннюю ненависть, смешанную с презрением. Минуту мотоциклист боролся с этим нечто, сжимая и разжимая кулак, чувствуя, какой тесной становится куртка, ведь хочется, хочется – так хочется! – прострелить этому подонку ногу, услышать его крик, вопль, увидеть его кровь, а потом повалить на землю и бить, бить, бить по морде, пока лицо будет утопать в фонтане крови, и наслаждаться… Да, наслаждаться…

– Нет, – раздалось из-под шлема. – Действуй по-другому. Спокойнее.