Охота на мудрецов

– Для кого-то паранойя – профессия, – виновато улыбается он.

Прогоняю образ лысого стервятника из головы, желая на прощание сдохнуть когда-нибудь от любопытства. Смотрю, как генерал кладет планшет на тумбочку, и во мне просыпается озорство. Чтобы обжить комнату, в ней нужно раскидать вещи. Желательно забросить что-нибудь на шкаф или повесить на люстру. Расстегиваю молнию военного комбинезона, вспоминаю, что в карманах могут быть другие гаджеты, и решаю пощадить. Медленно спускаю черную ткань с плеч, но Наилий нетерпеливо выбирается из формы сам. Быстро и легко. Дергает липучки рубашки, и я едва успеваю её отобрать и зашвырнуть всё-таки под потолок. Он вынимает меня из платья, и на покрывало падает карточка Публия вместе с квадратной упаковкой. Генерал смотрит на неё с недоумением.

– Капитан Назо сказал отдать тебе, – говорю и почему-то краснею. Понятия не имею, что там, но предчувствие странное. Наилий вздыхает, кивает и откладывает карточку с упаковкой в сторону.

– Надо, значит надо, – шепчет генерал. Чувствую вес его тела, прикосновения рук и поцелуи. Жадные, ненасытные, будто мы не виделись много циклов. Ночная прохлада уходит, на прощание скользнув дыханием ветра по обнаженному бедру. Наилий следом ведет рукой, ласкает и подхватывает под спину, чтобы раскрылась и обняла ногами. Распахиваю глаза под звук разрываемой упаковки. Не успеваю разглядеть, как генерал прячет это между нами. А потом я снова краснею и зажмуриваюсь. Хорошо, что не стала расспрашивать. Он упирается в меня, и я забываюсь. Выгибаюсь со стоном, прижимаясь крепче. Горячий, твердый и весь мой. Пью поцелуи, дышу с ним одним воздухом. До безумия, до пелены перед глазами. Хочу так, что готова кричать. Почти насаживаюсь на него сама, но Наилий опережает. Заполняет собой без остатка. Плавно и нежно. Раскачивается, входя в ритм. Стонет сам так тихо и возбуждающе. Мы падаем в эту бездну вдвоем. Всегда вверх. Не выходя из кольца рук, ощущая жар и сладкую боль. Томительную, невозможно прекрасную. Генерал целует в шею, шепчет, как сильно любит, гася свою ярость, не давая демонам вырваться наружу. Я слышу наш ритм выдохами на каждый его толчок. Все чаще и все глубже. Еще и еще. Пока тело не начинает молить о разрядке. Наилий вжимает в кровать и почти кричит. Судорога накрывает волной, лишая остатков сил, погружая во тьму. Туда, где нет никого, кроме нас, и только сердце отсчитывает удары. Генерал перекатывается на спину, укладывая меня на грудь. Осторожно убирает с моего лица пряди волос. Ловит губами кончики пальцев, когда пытаюсь погладить по щеке, и улыбается.

– Семь дней где угодно, но только не на кровати.

Смеюсь, вспоминая терму и подсобку, деревянный настил в комнате кадетов интерната, диван в резиденции.

– Ничего не имею против кровати, но без неё тоже неплохо.

Наилий прикрывает глаза, успокаивая дыхание. Нос в веснушках блестит от капелек пота, волосы в совершенном беспорядке, а я любуюсь Его уставшим, но довольным Превосходством. Только ощущение блаженства длится недолго. На лбу генерала собираются напряженные складки, и он спрашивает:

– Почему тебе нельзя зачать?

Спускаюсь с него на кровать и накрываюсь простынею, чтобы не замерзнуть под климат-системой. Не готова я сейчас к разговору. Не знаю, как признаться и не сдать при этом Публия Назо. Решаю начать издалека.

– Родимся ли мы мудрецами или правителями, зависит только от души, а она воплощается в любом теле, не глядя на родителей и генетику. У звезд может родиться мудрец, а у правителей ремесленник. Нашим детям по наследству передаются только наши болезни тела, но никак не интеллект или способности мудрецов.

Генерал садится на кровати и внимательно смотрит на меня. Знаю, что звучит как лекция, но иначе не объяснить.

– Мои дети тоже будут шизофрениками, как их мать. И если не родятся мудрецами, то не смогут принять болезнь и справиться с ней. Их навсегда закроют в психиатрических клиниках без шанса на нормальную жизнь. Риск слишком велик. Всех мудрецов стерилизуют не просто так. Чтобы мы не плодили ущербного потомства.

Говорю и боюсь разрыдаться. Собственные надежды тают быстрее снежинок на ладони. На что я надеялась, упрашивая Публия? Зачем оттянула неизбежное?

– Бред, – морщится Наилий, – ты нормальнее меня. Нет никакой шизофрении, и поэтому я против стерилизации.

Замираю, не договорив. Генерал не знает про паразита, с которым я общаюсь мысленно. Даже если захочет запретить, то слово Наилия будет против слова Публия, который в курсе существования голоса в моей голове. Я могу пройти повторное освидетельствование, только если буду врать, что никого не слышу. Самой себе врать прежде всего. Своими детьми рисковать. Но я не могу признаться. Не сейчас. Чем меньше цзы’дарийцев знают про Юрао, тем лучше. А еще я до дрожи боюсь увидеть в глазах генерала шок и презрение после моих откровений. «Нет, это не бред. В моей голове живет дух по имени Юрао, и он очень хочет в кого-нибудь вселиться, чтобы через чужое тело у нас с ним была близость».

– Сколько у тебя детей? – спрашиваю я Наилия.

– Тридцать четыре, – отвечает он, не раздумывая.

– Пятнадцать девочек и девятнадцать мальчиков? Первенец, наверное, старше меня.

– Нет, младше, – отвечает генерал и хмурится. Не ждал от меня такой осведомленности? – Ему еще три цикла до окончания училища. Зовут Дарион. Похож на меня как брат-близнец. Причуда наследственности.

Киваю и молчу, не в силах продолжать разговор. Чувствую, что забираюсь туда, куда не следует. Не мне думать о том, сколько у генерала должно быть детей. Как он их воспитывает, легко ли мальчикам в училище, дал ли возможность сыновьям выбрать иную судьбу? Самого Наилия, как я помнила, никто не спрашивал.

– Дэлия, я буду рад, если у нас с тобой появятся дети, – тихо говорит генерал, так и не дождавшись от меня ни слова. – Операции ведь еще не было?

Отрицательно качаю головой.

– Что вы решили с Публием? – продолжает спрашивать генерал. Клещами тянет из меня слова. – Дэлия, я знаю, что капитан Назо не очень аккуратно исполняет некоторые инструкции. Но боится Публий совсем не меня. У врачей в погонах, кроме военного трибунала, еще и медицинская коллегия. А там я не имею права голоса. Поэтому покрываю капитана точно так же, как многие его пациенты. Просто молчу.

Все равно чувствую себя предательницей. Бормочу про барьер на пять циклов и закрываю рот ладошкой. Наилий думает. Дважды порывается что-то сказать, а потом просто обнимает. Принял, согласился. Выдыхаю и мысленно благодарю всех несуществующих богов.

Глава 22. Приговор мудрецам

Утром нас никто не будит. Отгул у генерала. Даже кошмары не дергают меня и не заставляют кричать. Светило едва пробивается через затемненное стекло, и я бы вовсе не просыпалась, но Наилий целует в висок. Расчесывает пальцами пряди моих волос и тихо шепчет:

– Дэлия, мы завтрак проспим.

Морщу нос в наигранном недовольстве и ворчу, что еще немного, совсем чуть-чуть. Генерал целует в плечо, накрывает покрывалом и встает с кровати.

– Я на тренировку. Умывайся, одевайся. Два крайних левых шкафа – твои.

Говорит и идет к высоким белым стеллажам. Сдвигает дверь в сторону, а я недоуменно смотрю на одежду, висящую в ряд. Сколько здесь вешалок? Наилий удивлен не меньше меня.

– Я дал Флавию задание подобрать тебе несколько платьев. Вижу, либрарий увлекся.

Генерал достает из своего шкафа штаны для тренировок, одевается, кивает мне и уходит. А я смотрю на результат чрезмерного усердия лейтенанта Прима. Белое, бирюзовое, бордовое, терракотовое, бежевое, изумрудное, кобальтовое. И это только платья. Брюки, юбки, блузки. Да мне до конца жизни и половины не износить до дыр. Радует то, что вкус у Флавия отменный. Можно одеваться и не крутиться перед зеркалом, переживая, идет или нет. Идеально.

Завтракаю уже одетая для прогулки в бежевые брюки и белую блузку. Стол накрывали виликусы. Бесшумные и незаметные тени, скользящие по комнатам третьего этажа. Только писк дверного замка сообщает об их появлении. Генерал не замечает присутствия рядовых, будто это не живые цзы’дарийцы, а дроны-уборщики. И они проходят мимо, не поднимая глаз. Не приветствуют, не задают вопросов. Пока мы здесь, вообще стараются не показываться. Неуютно от их безмолвия. В санитарах психиатрических клиник больше жизни.

Наилий почти все время молчит. За завтраком вежливо хвалит мой наряд и рассказывает о погоде. Теплая. Безветренная. С трудом проглатываю остатки омлета и запиваю апельсиновым соком. Зря я надеялась, что легко привыкну к новому дому. Однако со своими правилами в чужие игры не полезу.

Пока спускаемся по лестнице, генерал церемонно держит под руку. Словно на бал ведет. У главного входа встречает вечно хмурый Рэм. Разговор про сканер у ворот отвлекает мужчин, и я, потакая любопытству, ныряю в облако привязок майора. Фиолетовая на сюзерена пульсирует. Служебное рвение у лысого стервятника искреннее. Пересчитываю зеленые нити и улыбаюсь. Мало. У выпускников училищ, зеленых кадетов, больше. Понятно теперь, откуда столько презрения ко мне. Не балуют женщины вниманием. Жаль. Значит, будем с майором точить друг об друга зубы, как когда-то со старшим санитаром. Дэцим оставил меня в покое не раньше, чем его самая крепкая зеленая привязка реализовалась.

Погода и правда чудесная. Наилий в темно-синем костюме одет слишком тепло. На равнине ранняя весна, как в горах лето. Воздух пропитан ароматом цветения, и трава уже должна доходить до пояса, но на территории особняка её безжалостно состригают до жесткого и колючего газона.

– Я возьму машину. Подождешь здесь? – спрашивает Наилий.

– Может лучше пешком?

– Нет, апельсиновая роща слишком далеко, – возражает генерал, – ты устанешь.

Подчиняюсь и в этот раз. Машина та же. Черный агрессивный монстр. Мысленно сравниваю с Рэмом и улыбаюсь. Наши вкусы и привычки иногда говорят больше, чем мы сами. По дороге опускаю стекло в двери машины и подставляю лицо теплому ветру. Светило мелькает золотыми зайчиками в густой листве деревьев. Птицы поют на разные голоса. Умиротворенно, спокойно. Наилий водит аккуратно и медленно, совсем не так, как летает. Не отрывает взгляд от дороги и держит руль крепче, чем нужно.

– В воздухе легче, правда? – поднимаю стекло и оборачиваюсь к генералу. – Нет дорожного полотна, обочин, перекрестков.

– Светофоров, пешеходов, – подхватывает он, – и пробок. Вообще нет границ. Даже тех, что здесь.

Наилий касается пальцем виска и продолжает:

– Столько свободы, сколько ты можешь осознать.

– Если свобода вообще существует, – вздыхаю я. – И мы не мухи в паутине. Кто сильнее, тот активнее дергается. И, кажется, будто еще немного – и вырвется. Но где-то далеко в листве прячется паук, которому наши барахтанья смешны. Сожрет всех. И зовут паука – время. Вот я и думаю иногда, а стоит ли дергаться? Или лучше смириться?

– Стоит, – серьезно отвечает генерал, – паутину можно порвать. Разрушить можно вообще все. Главное – ответить себе на вопрос: «Зачем?»

Вспоминаю, как на этот вопрос отвечали Сновидец с Телепатом, задумывая убийство двух генералов. Счастливой жизни хотели вне стен психушки. Так сильно хотели, что весь мир видели в огне.

Наилий паркуется перед апельсиновой рощей, огороженной плетеным забором. Выходит первым и подает мне руку. Траву здесь никто не косил. Она лежит мягким, пушистым ковром, по которому приятно ходить. Его Превосходство забирает из багажника два коврика для тренировок, свернутых в трубки, и вещмешок.

– Обед на свежем воздухе? – с улыбкой спрашиваю я.