Амброзия

«Уважаемые граждане! Депутат городской думы Виктор Федорович Козичкин выслушает Ваши требования. Он находится здесь по личному поручению городского главы. Просим всех организованно пройти к школе №66. Собрание состоится на школьном стадионе. Необходимо освободить проезжую часть, дать возможность следовать общественному транспорту. Люди же на работу опаздывают,» – напоследок воззвали они к совести недовольных, внеся в свои призывы нотку человечности.

Тишина. Лишь молодая мамочка, сидящая на асфальте на подсунутой под попу сумке-кенгуру, расстегнула пуговки трикотажной кофточки и приложила ребенка к груди. Виктор Федорович сконфузился и старательно отвел глаза в другую сторону. ДПСники крякнули и переглянулись.

Современные молодые мамочки, уверенные в себе и беспощадные к окружающим, могли вогнать в краску любого, выставляя напоказ самые интимные моменты своего бытия. Стыдливость? Приличия? Здравый смысл? В топку их. Потребности ребенка священны, как индийские коровы. Если дитятко орет, то срочно нужно сунуть ему немытую грудь прямо за столиком в кафе, например, испортив аппетит всем окружающим. Юные и неокрепшие души, ознакомленные с женской сексуальностью таким незамысловатым образом против своей воли, рисковали навсегда от нее отвратиться.

Начало получилось так себе. Виктору Федоровичу сделалось тоскливо. Ну вот что он должен делать в такой ситуации? Талант к импровизации отсутствовал у него начисто., а инструкций на подобный случай не предусмотрено. Ну не умеет он краснобайством завести, заболтать толпу и повести за собой. Не дано ему это. Он скорее педант, крючкотвор, юрист, одним словом. И уютно чувствует себя только в своем кабинете среди аккуратно разложенных на столе бумаг. Да еще эта язва с микрофоном ужом вьется вокруг, точно стервятник. Не пойми чего наплетет, наснимает, не расхлебаешь потом. Надо взять себя в руки.

«Товарищи, все Вы меня хорошо знаете,» – задушевно воззвал Виктор Федорович к сидящим на проезжей части. – «Я на Вашей стороне. Поверьте, я постараюсь максимально быстро решить Вашу проблему. Но для начала мне нужно о ней узнать. Вот Вас, молодой человек, что тревожит? Почему Вы здесь?»

Случайный визави депутата Козичкина – молодой человек с тощей кадыкастой шеей и длинными волосами, стянутыми в неформальный хвостик, взглянул на него с неприязнью, но ответить не пожелал.

«Каковы Ваши требования? Против чего Вы протестуете?» – теряя терпение, продолжал допытываться настырный депутат. – «Господа, давайте пройдем на стадион ближайшей школы, где Вы и изложите все свои претензии.»

Но товарищи, даже превратившись в господ, на призыв сановника не отреагировали. И тогда Виктор Федорович совершил роковую ошибку. Он ухватил хвостатого неформала за локоток, пытаясь сподвигнуть того подняться. Флегматичный молодой человек мгновенно озверел. Вскочив на ноги, он с неожиданной для такого субтильного субъекта силой оттолкнул депутата Козичкина так, что тот, не удержав равновесия, сделал шаг назад и сел задом на мощный загривок Антонины Антиповой, кувырнулся через ее голову назад и упал на вытянутые колоннообразные ноги гражданки.

Журналистка приглушенно ахнула: «Ты снял? Все снял? Это же эксклюзив!».

«Снять то я снял. Но кто тебе такое показать даст?» – флегматично отозвался оператор.

«Простите! Извините!» – залепетал ошалевший от кульбита Виктор Федорович, обшаривая ноги дамы в поисках слетевших очков. И был, очевидно, совершенно превратно понят, потому как она мало того, что гневно столкнула его на землю, так, поднявшись, еще и наподдала ногой по мягкому месту. Вследствие чего депутат врезался носом в чей-то живот. И понеслось. Виктора Федоровича Козичкина пинали как футбольный мяч, остервенело молотили руками и ногами. И происходило это в полной тишине. Молча и обыденно, без ненависти и злости, равнодушно, будто люди занимались каким-нибудь самым привычным, рутинным делом. Виктор Федорович тоже молчал, сжавшись в клубок и прикрывая голову руками.

Корреспондентка повизгивала от восторга, оператор держал камеру твердой рукой, Кондратюк и Слюсаренко смело ринулись в гущу событий с дубинками наперевес, выручать представителя власти.

После того, как в лице Виктора Федоровича что-то громко хрустнуло, он уже ничего не говорил, а лишь тихонько подвывал, по-прежнему зажимая лицо ладонями. Кондратюк и Слюсаренко добросовестно предприняли попытку до него добраться. И поначалу даже казалось, что они могут преуспеть. Все-таки дубинки – это сила. Но пассивная с виду толпа мгновенно превращалась в пчелиный рой, стоило только ее задеть, и действовала слаженно, будто единый механизм, – методично, размеренно и равнодушно. Кондратюку казалось, словно он попал в мясорубку, и его крутит, швыряет и рвет на части. Как-то вмиг пришло понимание, что если он сейчас, сию минуту, не выберется отсюда, то это – конец. Взревев в отчаянии, точно пароходный гудок, он вскочил на ноги и, бешено молотя дубинкой направо и налево, рванул к машине. Неизвестно почему, но толпа полицейского не преследовала. Стоило только вырваться за ее пределы, как его отпустили.

Кондратюк забрался в машину, сдал назад на всякий случай, остановился и уставился в лобовое стекло. Правый глаз его, залитый кровью, ничего не видел. Фуражка пропала. При каждом вздохе в левый бок вонзался острый обломок кости. Впереди, один чуть поближе, другой – немного в стороне, клубились два мотка человечины. Где-то там в глубине каждого из них сейчас умирал забитый до смерти человек. Кондратюк мог быть третьим. Удивительнее всего было то, что не участвующие в избиениях люди продолжали спокойно сидеть, как ни в чем не бывало.

Вокруг машины депутата, прижав телефон к уху, бегал водитель, то приседая за колесом, то опасливо выглядывая из-за багажника. Можно было не сомневаться, он уже в красках живописал происходящее и вызвал кавалерию. Там же, за багажником членовоза, прятались и журналистка с оператором. Держа камеру на плече, он продолжал снимать.

***

Кожа на лбу треснула как раз в тот момент, когда Людмила Марковна посмотрела в зеркало. Трещина пришлась туда, где пролегала одна из трех прорезавших лоб горизонтальных морщин. Были они, к Люсиному огорчению, глубоки и ветвисты как речные каньоны. Носогубные складки лопнули, видимо, еще ночью. Кровь измазала наволочку на подушке и уже запеклась. Тоненькая струйка крови сбежала по лбу, наткнулась на бровь, огибая ее, вильнула в сторону и закапала с виска. Лицо выглядело так, будто было изрезано ножом изощренного маньяка.

Люся охнула и потянулась к зеркальной дверце шкафчика, где держала лекарства. Тонкая, как пергаментная бумага, кожа на пальцах натянулась и лопнула между указательным и большим. Люся вскрикнула. Но дверцу все же открыла. Когда же она потянулась на верхнюю полку за пузырьком перекиси водорода, лопнул живот. Людмила закричала и сложилась пополам. Некогда нежно-голубой, а теперь застиранный домашний халат вмиг пропитался кровью. Когда-то давно, после родов, Люся боялась, что у нее разойдется шрам от кесарева сечения. Старый кошмар запоздало сбывался.

«Надо звонить в скорую. И скорее, пока я не истекла кровью,» – в страхе подумала Люся. Не разгибаясь, она побрела в спальню. Как и большинству людей, телефон заменял ей будильник, поэтому и лежал на прикроватной тумбочке. Людмила осторожно присела на кровать, кое-как вытерла руку о халат и выдернула шнур зарядки из аппарата. Кожа на подушечках пальцев – большого и указательного разошлась, и кровь залила кнопки телефона. Люся все же потыкала в них, но то ли нажала не туда, то ли в телефонный мозг попала кровь, соединения не произошло.

Позабыв об осторожности, Людмила потерла телефон о бедро, стирая кровь с кнопок. Кожа на бедре сошла лохмотьями, будто содранная об асфальт при падении и разошлась. Трещина змейкой поползла по ноге вниз, добралась до косточки на лодыжке и остановилась будто в нерешительности. Кровь хлынула как-то вся разом, словно открыли водопроводный кран. Люся судорожно пыталась зажать ее покрывалом. Ей стало дурно. Голова закружилась и упала на колени. Тут уже не выдержала кожа на пояснице. Лопнув, она обнажила позвоночник. Людмила Марковна потеряла сознание. Но ненадолго. Кровь продолжила хлестать и скоро вытекла вся.

***

Настя выла на одной ноте, монотонно и отчаянно, словно приговоренный к смерти при виде виселицы с покачивающейся на ветру петлей. Забаррикадировав дверь крохотной подсобки ящиками с пивом и водкой и зажав руками уши, она вжалась спиной в освободившийся угол, вздрагивая всем телом, как побитая собака при доносящихся с улицы звуках.

А на улице штормило. Крики, визг, шум накатывали волнами, точно суровый зимний шторм набрасывался на дикие прибрежные скалы, загаженные птицами. Сирены автомобилей слились в единый неумолчный гул, на фоне которого что-то периодически грохотало и взрывалось, точно запускали новогодние фейерверки.

Монотонное Настино вытье прервал удар в дверь, от которого хлипкий замок вылетел из двери пулей и отрекошетил от противоположной стены. Ящики с бутылками, стеклянно тренькнув, отъехали туда же. В комнатушку ввалился некто огромный, заполнивший собой все свободное пространство. Девушка завизжала. Вломившийся сначала поставил ее на ноги и легонько встряхнул за плечи. Потом, для окончательного приведения девушки в чувство, пару раз съездил по щекам своей бронированной пятерней. Настина голова мотнулась туда-сюда, щеки стремительно побагровели, она закрыла, наконец, рот и открыла глаза.

Перед ней стоял космонавт. Защитное стекло на округлом черном шлеме приподнялось, и он вполне дружелюбно спросил: «Ну чего орешь, дуреха? Все уже окончилось.»

Еще один сунулся было в подсобку, но за неимением свободного места развернулся прямо в дверях. На его спине крупными буквами было написано «ОМОН».

«Давно тут сидишь?» – поинтересовался первый.

«Не знаю,» – проблеяла Настя.

«Когда толпа собиралась видела?»

Девушка закивала в ответ.

«Вот и чудненько. Может в свидетели сгодишься,» – подытожил мужик. – «Тут пока побудь.»

Вопреки разумному совету Настя все же вылезла из укрытия и поняла, что в подсобке пряталась не зря. Металлическая дверь, внушающая уважение уже одним своим массивным видом и тяжестью криво висела на одной петле, прислоненная к стене. Одноногие столики словно смело в угол словно ураганом. Под ногами хрустели осколки посуды. Девушка подошла к окну и раздвинула каким-то чудом уцелевшие жалюзи.

Наверное, приблизительно так выглядело Куликово поле наутро после битвы. Все свободное пространство было усеяно обрывками одежды, соскочившими в пылу драки головными уборами, обувью и прочим неопознаваемым, хорошо затоптанным барахлом. Поломанные кусты напоминали расчески со сломанными зубьями. Голым копьем торчал ствол обломанной рябинки прямо перед окнами. Чуть поодаль лежала на крыше перевернутая легковушка. Тут и там на асфальте темнели кровавые пятна, уже оккупированные пировавшими мухами. Настя вздрогнула и отвела глаза.

Машины с мигалками перегораживали улицу со всех сторон. Вереница автобусов и автозаков цепочкой тянулась в сторону центра. Разъезжались и машины скорой помощи. Из переулка, словно стая бродячих собак на помойку мясокомбината, прорывалась к месту происшествия пресса, без труда оттесняемая широкими спинами в бронежилетах.

Ксении Шиловской там давно не было. Предприимчивая девица три часа назад вихрем промчалась по квартирам одного из близлежащих домов, скоренько договорилась за три тысячи рублей с одинокой пенсионеркой с седьмого этажа и, с относительным комфортом устроившись на ее маленьком захламленном балконе аккурат между плетеными детскими санками и коробкой с пустыми банками, сняла все произошедшее. Пенсионерка тоже торчала на балконе, горюя, что продешевила. Удачно миновав оцепление, корреспондентка и оператор уже неслись на всех парах в студию.

Кондратюк в это время трясся в машине скорой помощи. Как раз на полдороге, на углу у Центрального городского рынка, он обмяк и потерял сознание.

«Ну уж нет, ты это брось. Удумал тоже, отключиться,» – рванулся к нему Николай Петрович. – «Нина, давление.»

Его напарник Слюсаренко, Виктор Федорович Козичкин и еще десяток бедолаг были уже где-то далеко, вне досягаемости от омоновцев, полиции, начальства и даже партии. А бренные останки их перемещались в черных мешках в морг.

Скандал назревал прямо-таки чудовищный. Двенадцать жертв на нелегальном митинге! Уму непостижимо! Губернатору, наверняка, конец. Партия такого прокола с рук не спустит. Да и другие головы полетят. А главное, чего хотели протестовавшие, так никто и не понял.

***

Район будто вымер. Несмотря на духоту летнего вечера захлопнулись форточки, задернулись шторы, в темных квартирах уютно затеплились свечки. На опустевших детских площадках ветерок лениво гонял ускользнувшие из урн обертки от мороженого и прочий мусор. Бродячие собаки, обладающие отменным нюхом на неприятности, сховались на задах гаражного кооператива прямо в лопухах. Черноглазые торговцы арбузами шустро прикрыли свои лавочки по всему городу и разбежались по щелям. У них нюх на неприятности был еще более острым, выработанный десятилетиями нелегального существования. Угрожающе темнели кусты. Даже птицы перестали верещать и куда-то попрятались. Летний ветерок, и так робкий и нерешительный, окончательно струхнул от обилия мигалок, толчеи и шума и бесследно растворился в воздухе. Только вездесущие подростки шныряли вокруг оцепления до ночи, пытаясь издали рассмотреть работу следователей и экспертов. Когда они закончили, за дело принялись дворники в ярко оранжевых жилетах. Потом по улице пустили поливалки. Лунная дорожка весело побежала по мокрому асфальту среди угрюмых темных коробок многоэтажек с обеих сторон.

Погасшие экраны разряженных смартфонов поставили жизнь на паузу. В один миг оказавшись не у дел, их владельцы потерялись во времени и пространстве, словно выброшенные на берег рыбины, и потянулись от нечего делать друг к друг разговаривать разговоры.

С Настей наскоро поговорили прямо там, на ступеньках рюмочной, записали адрес и телефон и выпроводили за оцепление. Домой она пришла на ватных ногах, неся босоножки на шпильках в руке. Отмахнувшись от накинувшейся с вопросами матери, заперлась в ванной комнате и пустила холодную воду. Насквозь промокшая от пота одежда полетела на пол. Настя влезла под душ. Сначала кожу нестерпимо обожгло ледяной водой так, что она с трудом сдержала визг. Потом где-то глубоко внутри разгорелся огонь. Настя терла и терла кожу мочалкой, смывала пену и начинала сначала. И вышла из ванны раскрасневшаяся, будто побывала в парилке. Теперь у нее были силы говорить с матерью, слушать ее причитания об испортившихся продуктах и дурдоме на работе и поддакивать в ответ.

Пьяный треп, как известно, – бесценный источник информации для шпионов, предателей и профессиональных сплетников. Для обычного человека это тоже показатель. Если ты не пил с человеком – считай, что совсем его и не знаешь. Чего только не выболтаешь и не услышишь во время дружеской попойки. На стенах кухни плясали тени от огня свечи, а захмелевшая мать, пьяно щурясь, рассказывала историю своего поступления в медицинское училище (случайного и необдуманного, по сути). Надо же было куда-нибудь поступить, да и мать, Настина бабка то есть, поедом ела, бездельничать не давала. История повторялась.

«А че ты за папу замуж вышла?» – придвинулась поближе Настя, приобняв разомлевшую мать за плечи.

«Да дура была,» – бесхитростно заявила мать. – «Залетела. А то хрен бы пошла, поколбасилась бы еще на свободе.»

«Но ты меня не слушай,» – тут же махнула рукой она. – «Тебе замуж уже пора. Вот парень, что вчера заходил, он кто? Вроде ничего.»

«Ничего особенного,» – отрезала Настя, раздосадованная таким резким переходом на неё. – «Таких как он – пучок за пятачок.»

«А тебе прям особенный нужен? Обычный, нормальный никак не подойдет? Смотри, доразбрасываешься женихами. Королевична нашлась,» – свернула на привычную дорожку поучений мать. Вечер был безнадежно испорчен, словно волшебным ранним июльским утром вместо пения соловья взревел перфоратор.

Захмелевшая Настя (после такого сумасшедшего дня сам бог велел) зажгла еще одну свечу и ушла к себе в комнату. Внизу улица тонула в темноте, но в окошках соседних домов уютно теплились огоньки свечей или прыгал свет суматошных фонариков. Луна, круглая и желтая, точно хитрый кошачий глаз, с чувством собственного достоинства и даже немного высокомерно, как показалось Насте, зависла в небе.