Дракон должен умереть. Книга I

– Да, но… – начал было Сагр.

– Я хотела быть человеком, – ответила она просто.

И тогда Сагр понял, что перед ним уже не ребенок.

В одном смысле вся эта история оказалась, безусловно, полезной. Сагр давно уже раздумывал на тему того, что может случиться с Джоан, если кто-то попробует повредить ее здоровью или жизни. Он подозревал, что это будет похоже на то, как дракон реагирует на любую боль, только значительно сильнее. И оказался прав.

Дракон защитил жизнь Джоан. Превращение случилось сразу же после того, как она упала со скалы – разодрав почти до кости обе руки, сломав два ребра и получив серьезное сотрясение мозга.

Вот только снова стать человеком она уже не могла.

Воля умирающего не может сравниться с волей дракона, стремящегося жить. Такую волю дракон поглотит даже против собственного желания, ибо им правит инстинкт – единственный инстинкт дракона, неподвластный его разуму – инстинкт самосохранения.

Дракон поглотил Джоан полностью.

И если бы Сагр оказался рядом на мгновение позже, он уже не успел бы вернуть ее. Но крик дракона – крик боли и ужаса – был еще ее криком. Ибо драконы не знают ни боли, ни ужаса.

Он успел. Успел вторгнуться в сознание дракона и уловить там мысли Джоан. Уловить, удержать, докричаться до нее. Вернуть.

Первый месяц Джоан молчала. Сначала Сагр не на шутку встревожился – и сотрясение, и превращение могли иметь серьезные последствия. Но довольно быстро он понял, что это молчание не было тупым и бессмысленным безмолвием сумасшедшей. Оно было… содержательным.

Месяц спустя она сидела в кресле с книгой на коленях, пока он растапливал печь и собирался заняться их ужином. Краем глаза Сагр заметил, что она смотрит не на страницы, а на свои руки. Потом Джоан вдруг захлопнула книгу, отложила ее, встала и подошла к нему.

– Так, – сказала она тихо, но четко. – Хватит. Я приготовлю еду.

Они никогда больше не говорили с ней о том, что произошло. Но с тех пор готовила только Джоан.

* * *

Она рассказала Генри все. И как они ждали его, и как писали письмо леди Теннесси. Как она обиделась на него. Как прыгнула со скалы – потому что больше не хотела превращаться и подумала, что это может помочь. Что вместе с собой она убьет и дракона.

Дракона убить не получилось. Но, во всяком случае, превращаться Джоан перестала.

Она рассказала Генри все – и нельзя сказать, чтобы после этого рассказа он почувствовал себя лучше. Только глубокое чувство раскаяния могло заставить его желать, чтобы она ему это рассказала – и Генри предпочел бы обо всем тут же забыть. Но он помнил. С наступлением лета Джоан все чаще открывала руки. И каждый раз внутри у Генри все переворачивалось и скручивалось. Иногда почти до тошноты.

Он не сразу заметил, что немного напрягается, когда она поворачивает голову налево, и он видит все ту же родинку под ухом. Но, даже обратив наконец внимание на такую несколько странную свою реакцию, он не придал этому особого значения. Генри встречал женщин с умопомрачительными ногами, грудью, талией, бедрами, руками, даже шеей. Но ему никак не могло прийти в голову, что такие же чувства в нем может вызвать родинка.

Он постепенно приучил себя смотреть на шрамы Джоан без содрогания, и поэтому далеко не сразу обратил внимание на то, насколько безупречными ему кажутся ее руки. Генри всматривался в ее лицо, пытаясь отыскать признаки каких-то серьезных душевных перемен, в которых он был бы виноват – и не заметил, что не смотреть на ее лицо ему становится все сложнее.

Короче говоря, прошло слишком много времени, прежде чем Генри сообразил, что происходит.

* * *

«Надо поговорить», – подумал Генри, рассматривая стенку сарайчика. Стенка была деревянной, посеревшей от времени, но выглядела вполне прочной и целой – несмотря на то, что Генри уже которую неделю подряд нет-нет да и прикладывался об нее головой. Впрочем, прикладывался он не только об сарайчик, но вообще обо все, что оказывалось поблизости в тот момент, когда он начинал думать. Думал Генри в последнее время только об одном, и чем больше думал, тем сильнее ему хотелось обо что-нибудь приложиться.

«Надо поговорить. А не маяться тут, набивая себе шишки».

Генри задумчиво похлопал стенку рукой, как будто извиняясь за свое поведение, и пошел в дом.

* * *

– Джоан, опять? – Сагр смотрел на девушку скорее с изумлением, чем с укором. В руке у той была ручка деревянной ложки, разломанной пополам в процессе готовки. Джоан постукивала обломком по краю печной плиты с очень сосредоточенным видом, как будто это постукивание могло объяснить, почему в очередной раз жизнь ложки оборвалась столь внезапно и бесславно.

– Я сделаю новую, – поднял глаза Генри, отрываясь от книги. Сказать по правде, книгу он не читал, а в очередной раз сидел и думал. Стукнуться головой хотелось при этом невыносимо – но вокруг были люди. А объяснить, в чем дело, он им не смог бы.

Он и самому себе не мог толком этого объяснить.

Это будет интересно

Генри прожил с ними всю весну – и все лето. Это было дольше, чем за все разы до того, вместе взятые, и логично было предположить, что скоро он должен уехать. Почему-то считалось, что Генри не может всегда жить у Сагра. Почему он не может, никто никогда не спрашивал, хотя ответ – и теперь Генри прекрасно это знал, – заключался лишь в том, что ему было бы невообразимо скучно проводить все время в доме отшельника. Не самое подходящее занятие для дворянина двадцати шести лет отроду.

Сейчас Генри прекрасно понимал, что он может жить у Сагра сколько угодно. Не существовало такой точки мира, в которой его присутствие было бы более необходимым, чем здесь. Оно явно влияло на Джоан лучше, чем отсутствие. За все время она еще ни разу не пыталась превратиться, ей не снились кошмары, и, если не считать коротких приступов задумчивости, оканчивающихся сломанными ложками, Джоан казалась вполне спокойной. Судя по рассказам Сагра, почти весь предыдущий год она была совсем не такой.

Но и продолжать жить так, как они жили, было невозможно. Генри все чаще стучался головой о сарайчик, и все чаще строгал новые ложки. Он не знал, почему Джоан их ломает, но все больше убеждался в том, что лучше будет это узнать. По крайней мере, ему так казалось.

Ежедневная домашняя рутина заполняла большую часть дня – оставшееся время Генри и Джоан ходили по горам, если погода тому способствовала. Их мнение о том, что можно назвать подходящей погодой для прогулок, счастливо совпадало – поэтому иногда они приходили домой мокрыми насквозь. Если же на улице творилось такое, что даже они предпочитали находиться под крышей, то Генри читал, а Джоан шила – или Джоан читала, а Генри строгал ложки. Тогда время текло медленно и тягуче, как сахарный сироп, а невысказанные слова застывали в воздухе, делая его тягучим и вязким.

Поэтому больше всего Генри и Джоан любили ходить по горам.

Их прогулки скорее следовало называть походами – но Генри вырос здесь, а Джоан была нечеловечески вынослива, поэтому расстояния и перепады высоты значили для них не очень много. Они шли куда глаза глядят по большей части молча и неоправданно быстро, как будто у них действительно была цель, которой нужно было достигнуть как можно скорее. Однако каждый вечер они вновь оказывались там же, откуда уходили, в прямом и переносном смысле, и Генри оставался на улице стучаться головой, а Джоан шла в дом готовить ужин – и ломать ложки.

Генри порой было интересно, что обо всем происходящем думает Сагр. Однако Мастер драконов всегда заставлял Генри чувствовать себя болтливым, несдержанным и крайне экспрессивным человеком – а сейчас Сагр если и разговаривал с ними обоими, то лишь о чем-то совершенно незначительном и сиюминутном. Когда Джоан рассказала наконец Генри, что с ней произошло, у него с Сагром состоялся тяжелый разговор, в процессе которого последний сухо и коротко дал понять, что думает обо всем произошедшем. Однако Сагр ни разу не обмолвился о том, что думает о происходящем теперь – а Генри не особо хотел его расспрашивать. У него и так уже порядком болела голова.

В конце концов Генри пришел к выводу, что должен уехать. Ему самому не очень нравилась эта мысль, но что-то нужно было делать – а ничего лучше Генри придумать не мог. Он решил, что скажет Джоан о своем отъезде во время прогулки, чтобы избежать сцены в доме Сагра. И дом, и Сагр и так уже повидали за последние годы слишком много.

Они вышли после обеда и пошли в неопределенном направлении, время от времени короткими вопросами уточняя друг у друга, куда же именно они идут. Как обычно, Генри поражался спокойной уверенности, с которой Джоан двигалась, ее скорости в сочетании с неослабевающей точностью движений. Бывали моменты, когда он с трудом поспевал за ней. И иногда ему казалось, что она знает об этом.

Возле знакомого обрыва Джоан остановилась – горная лужайка здесь резко обрывалась, а дальше раскрывалось ущелье, плавно змеящееся между темно-зеленых склонов. Когда они приходили сюда, Джоан неизменно вставала на самом краю, закрывая глаза и подставляя лицо солнцу и ветру. В такие моменты Генри всегда чувствовал, что она становится еще дальше от него, чем обычно. И всегда было невероятно тяжело не попытаться хоть немного это расстояние сократить.

Сегодня все было сложнее, поскольку Генри не знал, когда они снова окажутся здесь. Он стоял и смотрел, как Джоан раскрывает руки – или крылья? он никогда не мог сказать наверняка, – как закрывает глаза, как отрывается и улетает в неведомые края, где ему никогда не дано побывать. Она была драконом, одинокой душой, недоступной загадкой – она уходила все дальше и дальше, стоя в двух шагах от него, а ему все еще не хватало смелости пройти эти два шага и вернуть ее себе. Вернуть? Генри слабо усмехнулся. Если подумать, ее никогда у него и не было.

Джоан продолжала стоять неподвижно на самом краю, и он почувствовал, что больше не в силах это терпеть. Но, вместо того чтобы все-таки подойти к ней, он тихо позвал ее:

– Джо.

Она опустила руки и обернулась, медленно, как будто плавно закладывая поворот в воздухе, подстраиваясь под восходящие и нисходящие потоки, опускаясь, опускаясь все ниже – что-то в ее глазах вспыхнуло и погасло, и наконец она снова стояла рядом с ним, на земле, в двух шагах – ближе, чем это позволял этикет.

– Да?

Генри всегда вздрагивал, когда она говорила вот так – тихим, немного отстраненным голосом. Он сразу начинал особенно остро чувствовать несовершенство всего мира вообще – и себя в частности.

– Мне пора возвращаться.

– Я знаю, – наконец сказала Джоан и отвернулась.

Он молчал, надеясь, что она скажет что-то еще, но она просто стояла, по-прежнему отвернувшись, так что он не мог увидеть ее лицо. Генри смотрел на ее узкую спину, как обычно в такие моменты чувствуя, что начинает тихо ненавидеть эту слишком прямую спину, излучающую спокойствие и уверенность в то время как он чувствовал себя взвинченным и потерянным, – как вдруг Джоан слегка согнулась и схватилась за голову руками. Генри увидел уже знакомое странное мерцание, и почувствовал, как постепенно реальность заменяется невозможным идеальным миром, как перед глазами вместо существующих гор вырастают невыносимо пронзительные пейзажи, мерцающие и манящие…

Он подскочил к ней одним прыжком, схватил за плечи, развернул и прижал к себе, стараясь сжать как можно сильнее, не дать превратиться, совершенно не думая о том, что еще несколько мгновений назад он не мог заставить себя к ней подойти, и только надеясь, что ему хватит силы воли ее удержать. В голове крутился вихрь странных видений, они мелькали все быстрее и быстрее…