Элизиум. Рассвет

Евгений благодарно закивал.

Он был от души признателен этим хорошим, пусть и, немного страшноватым, людям. Бывшим врагам! Они сделали то, чего, возможно, не сделал бы экипаж американского или европейского корабля, в силу своей западной угловатости и затаенного двуличия. Быть может, двое британских джентльменов в белых фуражках полчаса разглядывали бы Евгения в бинокли и, убедив самих себя, что он давно мертв и, к тому же, заразен, продолжили бы путь.

Потом был обмен душевностями. В порыве чувств, Евгений жал руки старпому Старогузову, радисту (он же переводчик) Волкову, главному механику Рявкину и помполиту Могиле. Общался с матросами.

Потом матрос Божко (тот, что назвал Евгения «дядь») с согласия старших товарищей, исполнил акробатический номер, сплясал чечетку, гопак и с искусством соловья продудел на расческе «Дорогой длинною».

Евгений искренне поддержал бурю оваций.

От внезапно нахлынувшего счастья он вновь не смог сдержать слезы. Он даже выпил три стопки горькой, хоть и до смерти боялся, что хмель развяжет ему язык.

Все были добрые, все было хорошо. И он был дома!

– Джек – это, по-нашему, Женька будет! Евгений! Так что, Женька ты теперь, мисьтер… как тя там? – говорил изрядно выпивший капитан, тыча Евгения кулаком в грудь. – Дадим тебе тельняшку! Язык выучишь, обязанности освоишь! Будешь н-настоящий… Э-э-ой!

Остаток вечера Евгений помнил смутно.

Крестик и стулья

Следующим утром Евгений проснулся в своей каморке, и понял, что жизнь, и правда, уже в четвертый раз началась с нуля.

Хорошо было то, что от него никто ничего не требовал. Евгений целыми днями слонялся без дела по судну, как экзотический, но бесполезный зверь. Работать ему было неохота (от такой работы он давно отвык). Однако, из чувства порядочности, он-таки предлагал порой жестами помощь, на что получал равнодушный, либо шутливо-презрительный отказ.

Матросы относились к нему неважно. Слышать летящие в свой огород камни: «Еще украдет что-нибудь…» «Да он тупой, как тетерев!» «Взяли нахлебника себе на шею! Сами крупу на воде жрем!» стало для Евгения привычным делом.

Евгений не обижался. Он сам сказал бы много «теплых» слов в их адрес, если б не чувствовал себя в неоплатном долгу.

«Я их люблю!» – внушал он себе, по-христиански скорбно закрывая глаза.

И потом, ведь они свято верили, что он ни на йоту не понимает, что о нем говорят…

С открытым хамством и угрозами Евгений, к счастью, не сталкивался.

Не видел он и улыбок среди обитателей «Моржовца» (разве что, туповатый смех над какой-нибудь сальной шуткой).

Сухогруз совершал обратное плавание в СССР, куда Евгению, по сотне причин, было совершенно не надо. По словам капитана, его должны были пересадить на первый встречный или попутный иностранный корабль (если тот, конечно, согласится принять незваного пассажира).

Евгений искренне пытался полюбить коллектив, в который попал. Он даже подумывал сымитировать быстрое обучение русскому языку, но сомневался в своих актерских способностях. Надежнее было изображать «тупого тетерева», знающего только: «сдрастуйте» и «товаришч».

Он стремился стать попроще, но мешало то, что на этом корабле, как раз, и не было обычной человеческой простоты. Все здесь, от кочегара до капитана, пытались отгородиться друг от друга ширмой, сотканной из пустейшей идеологической фанаберии, взаимного недоверия и какого-то векового подсознательного русского противления всему открытому и чистому.

Он стал подмечать, что прохладное отношение к нему среди матросов связано, прежде всего, с его пищевым рационом. Никто не мог простить ему сытной каши три раза в день, в то время как сами матросы ели что-то водянисто-жидкое и сгребали в горсти со стола хлебные крошки. Худое питание отражалось на лицах, бродило недобрым мороком в глазах.

Лишь молодец Божко отчего-то всегда выглядел бодрым и здоровым (от него Евгений ни разу не слышал упреков: только безобидные фамильярности).

Боцман Фомич (имени его, похоже, никто не помнил) пожилой богатырь с моржовыми усами, также являл собой пример здоровья – физического, но прежде всего душевного. В его глазах жила та самая, уничтоженная навеки Россия, которую Евгений беззаветно любил.

Старший матрос Кучков (тот, что напугал Евгения железным оскалом) вел себя с ним по-дружески и даже, шутя, заискивал, называя «сэр». Но за глаза обсмеивал и как-то высказал мысль, что «кабы этого пиджака связать, да к нам в Одессу, можно потом с его родичей миллион стребовать!» Шутка это или нет, Евгений не знал, но иметь дело с Кучковым ему после этого решительно расхотелось.

Собственное положение вгоняло Евгения в тяжкое замешательство. Гордый инстинкт требовал от него покончить с комедией, разорвать недостойный образ бессловесного полуидиота, просто открыв рот. Но страх, подкрепленный всеми доводами разума, запрещал и думать о таком.

Чтоб отсечь от себя риски, Евгений больше не притрагивался к спиртному, даже когда капитан (а случалось это почти каждый вечер) настойчиво его приглашал.

У старого морехода Ивана Григорича были свои слабости. Его широкое, скуластое лицо нередко отдавало водочным румянцем, а взгляд по утрам был мутно-высокомерен.

Однажды (Евгений услышал это на правах иностранца) капитан, стоя рядом с ним у борта, бурчал себе под нос: «Черти, черти, черти… О-ох, разнеси меня!» с явным похмельным отвращением к себе.

Но капитан, все же, оставался капитаном.

Трупным пятном на теле команды выглядел помполит Могила. Невзрачный, сутулый пятидесятилетний тип, с землистым, плохо выбритым лицом, с нечесаными, сальными волосами, в россыпях перхоти, вечно курящий и облизывающий свои лиловые, прожженные всеми сортами спирта, губы.

Как явствовало из его шутовского чина, он принадлежал к касте жрецов, то есть, отвечал за политическую обработку экипажа. Евгений брезгливо представлял себе, что он им скармливал за закрытыми дверями.

– Да капитан-то че, капитан ничего мужик. А помпа… помпа – это… тот еще… – услышал как-то Евгений разговор двух матросов.

Мало кто из них позволял себе подобные откровения. Было очевидно, что в иной обстановке матрос бы очень многое добавил в адрес этого расчленителя человеческих душ.

Скоро Евгению-таки довелось его послушать. В камбузе, объединявшем здесь и кухню, и столовую, и культурный уголок, был установлен радиоприемник, который ничего не ловил. В качестве замены, отдельным, умевшим сносно читать матросам, полагалось зачитывать на политсобраниях статьи из газет месячной давности. После каждого такого доклада помполит Могила ленивым тоном давал некоторые разъяснения и выводил резюме.

Кое-что зачитывал он и сам. Тон его при этом был настолько бесстрастный и мученически-заунывный, что Евгений (на четвертый день его также стали посвящать в святая святых) сперва принимал это за нескрываемое презрение Могилы к себе и к своей работе. Лишь потом ему стало ясно: Могила презирал, но не себя, а публику. Которая, по его мнению, просто не стоила его ораторских талантов.

Оживал он лишь при чтении зарубежных новостей, щедро рассыпаясь в едких комментариях и насмешках. Премьер-министра Британии он называл Макдональдишкой и лакеем денежных мешков, призывал не доверять его «двуличной» дипломатии. Германии пророчил скорый распад, если та не поднимет знамя коммунизма. Особенно доставалось в его тирадах Польше:

– Вот такая, понимаете, вша завелась на теле Европы! И знает же, паскуда, что скоро ее пришлепнут, вот и бесится со страху! Границы 1772 года ей, вишь ли! Надо было нам в двадцатом Варшаву брать! О-ох, надо было!

«Отчего же не взяли-то?» – мысленно ехидствовал Евгений.

– Загнанный в исторически неизбежный тупик, капиталистический мир видит последнее средство спасти себя от кризисов и неотвратимой и окончательной гибели в новом перераспределении рынков сбыта и источников сырья, в превращении СССР, с его громадными природными богатствами в свою колонию! – грохотал Могила, потрясая кулаком и шелестя газетой. – Иных путей, кроме новой войны, капиталисты всех мастей не видят! Иначе разрешить свою судьбу они не могут!

Евгений видел, как от этих речей загораются блеклые глаза моряков, как машинально сжимаются их кулаки.

Он видел врага. И этот враг стоял прямо перед ними. Враг, с которым Евгений ничего не смог бы сделать, даже если б имел в кармане револьвер.

«Стадо!» – с болью размышлял он. – «Несчастное, злое, глупое русское стадо… Сколько еще жизнь должна бить по вашим дубовым головам, чтобы в них пришли самые простые истины!»

Никто из этих людей не помнил четырнадцатый год, когда огромная страна, с шутками и прибаутками пошла брать Берлин, а всего через три года, продав и предав все и вся, разнесла из пушек Москву.

Евгений совершенно точно знал, что в следующий раз все будет еще хуже. Гораздо хуже. Что вся эта пирамида, составленная из деревенских дурачков, пьяниц, хвастунов и негодяев посыплется, едва столкнется с реальным, а не газетно-шутовским натиском западных армий.

Могила между тем возвращался к внутренним делам и, уже не теряя злобного запала, отвешивал словестные тумаки двурушникам, вредителям, кулакам, мещанам, троцкистам, интеллигентам, растратчикам и любителям джаза.

– «Пленум обращает особое внимание всех райкомов партии на абсолютно недопустимые темпы проведения уборочной кампании, на отставание Московской области от других краев и областей…» Да-а! А кто виноват-то? А?! «Необходимо систематически очищать колхозы от проникновения в их ряды враждебных элементов…» Не просто очищать, а вешать! Вдоль дорог! А баб их с детьми за полярный круг! Тэк-тэк-тэк… «За злонамеренную подрывную деятельность, приведшую к дефициту чулок, приговорен к пятнадцати годам…» Мало! К стенке надо! «Новый гнусный поклеп на советских людей от белоэмигрантши З. Гиппиус!» Тоже мне новость… Да что о ней вообще писать! Мерзкая, подлая, ничтожная тварь! Еще бы Бунина вспомнили…

После таких (к счастью, нечасто случавшихся) гневных извержений, моряки выходили воодушевленные. Спорили о том, сколько нужно аэропланов, чтобы разбомбить Париж и как терпеть, когда тебе в плену загоняют под ногти иглы.

– Вас всех нужно сажать перед радио и заставлять слушать «Нессун-Дорма»! – скрипел зубами Евгений наедине с собой. – Раз за разом! Пока не проймет! Бар-раны!

Могилу он даже не ненавидел, а воспринимал его (и ему подобных) как грязный оползень, как пожар или чуму.