Элизиум. Рассвет

– То что, Х-христа распяли… это кр-расиво! – мямлил помполит.

– За Христа!

Потом они затянули песню про ямщика и степь.

– Щас, п-погоди, достану! – заговорщически шептал капитан.

– Апельсины, что ль?

– И лимо-ончики… с секретиком! Ножик где!

– А?

– Вот… Погодь, ё! Держ-жи, ну! Стой! Перцем посыпь!

– Кто ж лимон перцем?

– С-сыпь, грю!

– М-м! Там р-ром внутри, что ль?!

– Ага!

– У-у!

– Э-эх-х, дер-рет, мать! Фуф!

– Ого-онь!

– Это американцы ш-штуку придумали. У них же там закон…

Евгений хлопал глазами. Минуты ползли.

– Ацетон потом… Его ч-чуть-чуть, для запаху! К-как в коньяк, только еще меньше!

– Хух!

– За Коминтерн!

– За Третий…

– Иэ-эх-х!

– Ф-фу!

– Свиньи!!! – прошипел Евгений, в бешенстве отбросив одеяло.

Потом Могила куда-то выходил, и Евгений, смог, наконец, вздремнуть.

В стену стукнул кулак.

– Женька! Иди сюда! – орал капитан. – Ч-человека из тя сд-делаем!

«Господи…»

Евгению захотелось выть.

Потом он слышал, как окончательно поплывший Могила начал мерзко, без удержу льстить капитану и в какой-то почти дьяческой манере внушал ему, что он на корабле прямой наместник Сталина, наделенный от бога его властью.

– Ваня! Ва-аня! – стенал помполит.

– Да т-ты че! Э-э! Ч-че ты к-ко мне, как баба… П-петрович! Ну-ка, д-давай ё…

Потом кто-то с грохотом упал. Разбилось стекло. Что-то покатилось. Евгений услышал, как некто (вероятно, Могила) почти на четвереньках, опрокинув стул, выполз из каюты и, хватаясь о стену, поплелся, куда глаза глядят.

С этой ночи попойки продолжались регулярно, с наступлением темноты. Ивана Григорича явно увлекали пьяные проповеди помполита.

Евгений отчаянно надеялся, что хоть какой-нибудь корабль, наконец, возьмет его на борт. Иногда на горизонте виднелись дымы. Но радиограммы, с предложением принять американца (если их вообще кто-то отсылал) не встречали согласия.

На «Моржовце» между тем начинало происходить что-то неладное. Евгений чувствовал это. Порой он со страхом думал, что всему виной он сам (хоть он и не просил никого о помощи, даже когда его вынимали из воды).

Он видел капитана, с каждым днем все более неряшливого, оплывшего и самодовольно погруженного себя. Видел матросов, которые не могли этого не замечать. (Что изумляло: пьянствовавший синхронно с капитаном, Могила не менялся ни на йоту).

Однажды дневальный замахнулся на Евгения шваброй за то, что тот задел ногой ведро, и выругал матом.

Потом Евгений узнал, что матросу Коровкину «сделали темную»: подбили оба глаза, вышибли зуб и сломали палец.

Коровкин два дня, хныча, шатался со своим кривым, опухшим пальцем, тщетно ища помощи. Потом палец посинел, и судовой врач Блохин, напоив беднягу водкой, произвел ампутацию.

– Довольны, дубье? – ругал матросов Могила. – Кормили одного дармоеда, теперь двух будете! Хоть он и ни хрена не стоит…

Экипаж корабля, как любой организм начинал разлагаться, вслед за угасшим мозгом.

– Скоро уж дома будем. Куда его-то девать? – услышал как-то Евгений разговор старпома и главного механика, куривших на палубе.

– Да пес с ним! Сдадим куда надо, там разберутся.

У Евгения похолодело внутри.

Он потерял сон. Стиснув зубы, слушал он теперь сочащиеся сквозь стену пьяные гнусности.

– А хош-шь я те м-морду набью? – отупело повторял капитан один и тот же вопрос.

– А тя люблю!

– А я те, с-се р-равно, набью-ю! Ты ч-че думаешь!

Однажды Иван Григорич не выходил на палубу целый день.