Элизиум. Рассвет

При этом, не без досады, отмечал, что капитан общается с ним вполне по-дружески и без малейшего осуждения (либо искусно его скрывая) наблюдает все это бесовство.

То, чем занимался помполит, превосходило даже пещерную пропаганду времен братоубийственной войны. Это была настоящая тьма.

«Неужели там теперь все такие?» – с содроганием думал Евгений.

Он мечтал выбраться с «Моржовца», хоть и прекрасно знал, что никто в целом свете его нигде не ждет.

Один за другим тянулись бесконечные дни.

Как-то раз Могила раскрыл газету с речью Сталина и, не сочтя себя достойным цитировать вождя, подобострастно пригласил капитана.

Капитан, с явной осторожностью и глубоким почтением, принялся читать.

В конце каждого абзаца он делал долгую паузу, в течение которой (Евгений не верил своим глазам и ушам) все сидевшие в камбузе восторженно хлопали, не щадя ладоней.

От его внимания не ушло то, что капитан сам понемногу начинал входить в роль и все больше глядел на публику орлом поверх своих щетинистых усов.

«Это же палата для душевнобольных…»

Капитан завершил чтение, спровоцировав новый залп оваций.

Вытер с бровей пот.

– Что на меня-то смотрите! Наш вождь и учитель – он вот! Я-то что… – Иван Григорич, с ложной скромностью, продемонстрировал портрет Сталина на первой странице. – Знать надо, кому хлопаете!

Вдруг Могила сделал всем знак молчать и, хищно водя языком по губам, подошел к матросскому столу.

– Кто не старался? – задал помполит страшный вопрос.

Евгений был уверен, что не старался только он сам. Вместе со всеми он тоже ударял в ладони, но делал это привычно, как в театре или на лекции.

Один из матросов пихнул локтем соседа, с испуганно-заспанным лицом.

– Что, лень было? Или ручкам больно? – подскочив к нему, взъелся Могила.

– Никак нет, товарищ помполит! – залопотал тот. – Как н-надо хлопал!

Помполит кивнул Кучкову.

Тот охотно поднялся с места. С руками в карманах штанов, насвистывая какой-то одесский мотивчик, вприпляску подошел к халтурщику.

«Ему явно позволяют здесь многое», – подумал Евгений.

– Зуев! – рявкнул Кучков в ухо сослуживцу. – Я говорил, что ты у меня достукаешься?

Матрос побелел и вжал голову в плечи.

– Ты почему товарищу Сталину не хлопал, а? Шкура ты банановая!

– Я х-хлопал, – чуть слышно промямлил Зуев.

Кучков взял его за вихор.

– Товарищ помполит, товарищ капитан! – с артистичным придыханием заговорил он, положа руку на сердце. – Разрешите, я его прямо здесь об стол шарахну! Это ж морда вражеская! Да вы поглядите, а! Ему ж ни пса не стыдно, что он при нас, при всех…

– Отставить! – громыхнул Иван Григорич. – Чтоб при иностранце никакого балагана! Сел!

– Есть! – сникши, улыбнулся Кучков.

– Товарищ помполит, надо будет провести разъяснительную работу с младшим составом, – примирительно сказал капитан, кивнув на матросов. – Такие олухи – им хоть кол на голове теши! Хлопают – сами не знают кому, ваньку валяют…

Евгений не знал, о какой «разъяснительной работе» говорил капитан. Сам капитан, кажется, предпочитал об этом не думать.

Все прояснилось через пару дней, когда экипаж вновь собрали в камбузе.

– С каждым поговорили по душам, каждого пошерстили, – Бодро докладывал Кучков. – А вона, что нашли!

На табурете лежали потемневший от времени серебряный крестик и книга с надписью «Основы прикладной физики».

– Вот это у Коровкина, – он указал на крестик. – В носке прятал! А это у Божко!

– Чего ж плохого, что матрос физику взялся учить? – криво усмехнулся Могила.

– Это такая физика, товарищ помполит! – осклабился Кучков, беря в руки учебник. – Такая… хе-хех физика! Всем физикам физика!

Он пролистал страницы, и все увидели, что большая часть из них обклеена вырезками из какой-то ни то газеты, ни то журнала.

Могила взял книгу из рук Кучкова и в омерзении скривил рот.

– «Двенадцать стульев» называется! Нэповская бульварщина, похабень!

Могила и капитан вдруг как-то разом вспомнили про Евгения и перевели на него недобрые взгляды. Потом Иван Григорич что-то сказал Волкову, и тот как мог, объяснил Евгению, что матросы сильно провинились и должны держать ответ перед коллективом.

Это было худшее, что Евгений лицезрел с момента последней встречи с Генби.

Могила, брызжа слюной, орал на, заливавшегося детскими слезами, тщедушного Коровкина, грозил тюрьмой, расстрелом, оскорблял покойную мать, оставившую ему крест.

Матросы также, словно цирковые собачки, по очереди участвовали в травле. Особенно изгалялся Зуев.

На Божко тоже оттоптались, но не столь свирепо. Большинству в душе не хотелось его обижать.

– Слышь, балбес, чтоб это последний раз было, понял! – прикрикнул на него Кучков, дав подзатыльник.

– Что ж… Не дело это… похабень-то читать, – смущенно выдал, все это время молчавший Фомич.

– Как обратно приплывем, пинком тебя! В пивнушке будешь счастье искать! – цедил через губу Могила. – Там таких плясунов любят. Ч-черти… Да его за одну только «Дорогу дальнюю» надо было на трое суток в форпик! Чей-то я не сообразил…

Божко сидел, горько потупив взор и тяжело сопя.