Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 5. Часть 7. Разбитые мечты

В нашем отделе при мне сменились четыре зама, курирующих азиатские дела. Первый был классическим представителем брежневской школы партработников. Его кабинет был завешан портретами Ленина и Горбачева; вначале в соотношении 4: 2, но, когда над замом сгустились тучи грядущей отставки, число изображений лидера «перестройки» возросло до пяти. На стол под стекло легли вырезки из газет с горбачевскими цитатами. Замзав постоянно клялся в любви к Горбачеву в широких аудиториях и поносил в компании доверенных лиц.

Но если Горбачеву замзав явно не симпатизировал, то его отношение к Ленину было более сложным, с трудом поддающимся анализу. Как-то беседуя в присутствии подчиненных с секретарем Русаковым, он восхищался: «Какой кладезь знаний труды Ленина! В подходе к любой проблеме нужен ленинский метод. Должен Вам доложить, что я регулярно перечитываю Ильича и постоянно делаю для себя открытия, нахожу в них ответ на злобу дня. Мы еще поверхностно, мало знаем наследие вождя!».

Далее Русаков, видимо, дает высокую оценку трудам Маркса. И зам реагирует:

– Должен, Константин Викторович, признаться, что его штудирую меньше, хуже освоил. Каюсь. Не хватает времени. Но даю обещание использовать ближайший отпуск для ликвидации этого пробела. Обязательно прочту всего Маркса!

Все это выглядело как ханжество, реализация одной из аппаратных заповедей (о которых речь шла выше). Но всякий раз, когда случался кризис в международных делах, замзав в самом деле усаживался за Ленина и часами выискивал у Ильича рецепты разрешения современных противоречий. Собственно, Горбачев первые три-четыре года пребывания у власти занимался тем же, что всячески подчеркивал в публичных выступлениях. Несмотря, однако, на любовь к основателю партии и государства, первого зама сняли.

Следующий замзав отличался патологической трусостью и никогда не высказывал никаких мыслей. Молчал и дрожал. Ему на смену пришел человек более решительный, но до неприличия невежественный. Я попал к нему на совещание, когда уже был наслышан о «талантах» нового начальника. Он информировал группу сотрудников об очередном заседании Секретариата ЦК.

– На Секретариате отмечалось, – начал замзав, – что в стране выпускается слишком много легкой музыки, а серьезной не хватает. Так, только некоего Розенбаума в прошлом году вышло несколько сот тысяч граммов пластинок.

Тут начальник споткнулся.

– А что, – поинтересовался он у присутствующих, – пластинки теперь измеряются на граммы?

Вслед за паузой кто-то, ранее других оправившийся от шока, объяснил разницу между грампластинками и граммами пластинок.

Вторым пунктом повестки дня была критика товарища, не заметившего опечатку в важном документе. В ЦК такое всегда считалось величайшим преступлением. Текст цековского постановления мог содержать любой вздор, любую глупость, и за это никто не отвечал. С опечатками было иначе. В соответствии с партийными традициями форме придавалось большее значение, чем содержанию.

Возьмите, например, строгости с партбилетом. Член КПСС мог быть негодным человеком, бездельником, пьяницей. Другой же являл собой пример для подражания, но стоило ему потерять партбилет, по сути дела кусочек картона, как следовали сюрреалистически суровые оргвыводы. Чтобы уберечь себя от кар партийной инквизиции, члены КПСС принимали самые тщательные меры предосторожности. Женщина – ветеран партии призналась как-то, что всю жизнь проносила партбилет в трусах. Неудобно, но зато за сорок лет ни единого взыскания!

На упомянутом совещании замзав минут пятнадцать орал на несчастного функционера, напоминая, что при Сталине за такие проступки расстреливали. Здесь, кстати, шеф немного ошибался. Я, конечно, не могу утверждать, что Иосиф Виссарионович никогда не казнил за опечатки. Но, по крайней мере, иногда он этого не делал. Знаю доподлинно, ибо в нашем отделе работала пожилая дамочка, которая еще в бытность у власти Сталина допустила в цековской записке тягчайшую ошибку. В слове «Сталин» вместо буквы «т» напечатала «р». И ничего, выжила.

Выжил и функционер, провинившийся в 1980-е годы, но замзав своей тупостью оставил тягостное впечатление. Тупость, правда, не мешала заму заставлять подчиненных сочинять за него многочисленные книги и статьи. Он только подписывал труды, зачастую даже не читая. Был такой случай. К «автору» подводят человека, которого он живописал в качестве героя «перестройки» в одном из «своих» опусов. Напоминают, кто он. А летописец абсолютно не может взять в толк, о чем и о ком идет речь. Он же не читал «собственное» произведение.

Данный замзав отличался, кроме всего прочего, полным отсутствием знаний в области, которую ему доверили курировать. За время общения у меня сложилось твердое убеждение, что он вряд ли был способен найти на карте мира «подотчетные» ему страны (Китай, Корея, Вьетнам и т. п.). Однажды куратор вызывает меня и взволнованным голосом начинает выпытывать, когда Горбачев обсуждал с Фомвиханом вопрос о ликвидации «каких-то военных баз».

Я спрашиваю: «Вы, наверное, имеете в виду не Фомвихана, а Нгуен Ван Линя?»

– А кто такой этот Нгуен Вань?

– Руководитель Вьетнама.

– А Фомвихан?

– Лидер в Лаосе.

– А базы где?

– Наши?

– Я так понял помощника Горбачева, что наши. Или у СССР нет баз?

– Во Вьетнаме есть.

– А в Лаосе?

– Нет.

– Тогда наверняка разговор о вьетнамских. Так вот, – растерянность проходит, и у шефа в голосе звучат привычные нотки хамства, – срочно сделать справку о подноготной вопроса.

Через пару часов доставляю главному советскому стратегу в Азии требуемый документ. Читает и задает «глубокомысленные» вопросы.

– Вот ты здесь пишешь Нгуен Ван Линь. Это кто?

– Лидер Вьетнама.

– А Фомвихан кто?

– Лаосский лидер.

Еще один «босс» был человеком интеллектуальным, но малосведущим в международных, в том числе в азиатских, делах. Как искренний поборник перестройки он считал своим долгом постоянно генерировать идеи. И с утра до вечера строил воздушные замки, причем очень обижался, когда встречал скептицизм в отношении его проектов.

Перед любым визитом советского лидера за рубеж или иностранного в СССР наш новый шеф развивал бешеную активность. Во все бумаги и бумажки, посвященные визиту, вставлял сочные словосочетания: «историческая встреча», «эпохальное событие», «переломный момент», «судьбоносные переговоры». Подчиненным предлагалось подкрепить эти характеристики конкретными предложениями: о подписании пакта о ненападении, увеличении в 5–6 раз товарооборота, сооружении монумента дружбы на границе.

Чем грандиознее (а одновременно – неправдоподобнее) была идея, тем большее умиление вызывала она у шефа. Я даже хотел подсунуть ему при случае предложение об обмене с Китаем делегациями зоопарков в составе 100 слонов и 330 жирафов. В последний момент не рискнул, хотя он, скорее всего, «проглотил бы» даже такую «наживку».

Ведь загорелся же замзав фантасмагорическим проектом выжившего из ума ученого о превращении советской территории в 1988–1992 годах в главную транзитную артерию между странами бассейна Тихого океана и Европы. Помню, вызвал меня в кабинет. Вхожу и вижу двух людей со сверкающими глазами – начальника и незнакомца в помятом костюме.

– Знакомьтесь, – кричит срывающимся голосом замзав, – крупный ученый-транспортник. Предлагает построить от китайской границы до западных рубежей СССР специальные пластмассовые трубы и пустить по ним транзитные грузы. Сможем решить многие наши проблемы!

– Идея, конечно, прекрасная, – возразил я, – но пока мы не в состоянии перевозить даже собственные грузы. Не хватает подвижного состава, линий, электричества.

Шеф так крепко обиделся, что не замечал меня с месяц. Я, однако, не расстраивался, памятуя, что маниловщина – наша традиционная российская слабость. Как-то в мемуарах итальянского дипломата XVIII века натолкнулся на замечание о том, что русская сторона на переговорах всегда выдвигала блестяще звучащие, но нереальные прожекты. И очень расстраивалась, когда они отвергались.

Масса любопытной публики работала в аппарате на других должностях. Знал я товарища, который никак не мог взять в толк, откуда в Стране Советов появились проститутки, воры, взяточники, наркоманы. «У нас же, – горячо убеждал он меня, – для этого нет социальной базы, эксплуатации человека человеком!» Я попытался растолковать товарищу, что социальные язвы отсутствуют в тезисах ЦК КПСС, которые он сам же и готовит. А в жизни язвы есть и в обилии. Он смотрел на меня с сожалением и выносил суровый приговор: «Ты ничего не смыслишь в марксизме!».

Другой коллега любил нещадно поносить Запад за декадентство. «Вот Вы, – упрекал он меня, – поддерживаете гласность, а ведь дело кончится тем, что к нам потекут реки порнографии, разврата! Вам по душе такое в перспективе?» Я робко отвечал, что не по душе, восхищаясь при этом целомудренностью товарища. Позднее я узнал, что он весьма уважал порнографические издания с Запада и имел целый гарем любовниц.

Идеологический «сдвиг», впрочем, не был самой распространенной в аппарате болезнью. По-настоящему верили в замечательную социальную базу нашего общества лишь немногие. Преобладали иные «сдвиги». Один из них – на Сталине. Как-то в столовой я оказался рядом с еще довольно молодым человеком, который сразу же завел сталинскую пластинку.

– Вот был вождь! Магазины ломились от продуктов. Воров не было. О пьянстве не слыхивали. Люди улыбались. А какие трактора выпускали!

Я напомнил товарищу об определенных недостатках сталинского режима. О концлагерях и прочих прелестях.

«Да что вы! – последовало взволнованное разъяснение, – разве не понимаете, что он боролся с врагами! На момент революции 1917 года правящие классы составляли 30 % населения. Часть разбили в Гражданскую, а потом добивали. Причем не забывайте, что эксплуататоры продолжали размножаться и нужно было выкорчевывать и следующие поколения врагов». Далее сосед по столу заявил, что и перестройку начали недобитые внучки фабрикантов и помещиков. Они же устроили Чернобыль, потопили судно «Нахимов», подарили империализму Восточную Европу.

Впоследствии мы не раз вступали с упомянутым «революционером» в дискуссии. Постепенно выяснилось, что его волнуют не судьбы социализма в целом, а в основном защита «чистого имени» Сталина. Когда я уж очень «доставал» его аргументами, товарищ выкрикивал:

– Что вы все Сталина вините? Он не при чем! Это Ленин, Троцкий и Дзержинский придумали концлагеря и стали уничтожать людей!

Вскоре не осталось ни одного большевика, кого бы мой новый знакомый ни лягнул за тот или иной проступок. И лишь Сталин в его глазах оставался непогрешимым. Я встречал немало других аппаратчиков, соглашавшихся с хулой в адрес Маркса, Энгельса, Ленина, но содрогавшихся от любого мало-мальски нелестного замечания в отношении Сталина. Первые трое были идеалисты, интеллигенты, слюнтяи, Иосиф же Виссарионович – это хозяин, тот человек, который дал власть не каким-то там матросам и батракам, а аппарату!!!

Вернемся, однако, к моему сталинисту. Однажды он пригласил меня в гости. В квартире поразила коллекция бюстов и изображений Сталина. Гипс, керамика, масло, дерево, акварель – всевозможные материалы и вещества использовались для увековечивания памяти тирана. После осмотра экспозиции, занявшей практически все стены и значительную часть площадей квартиры, сели за стол. Хозяин беспрерывно произносил тосты за Сталина и чокался с каждым из пришедших. Гости реагировали по-разному: одни вторили панегирикам, другие проделывали священнодействия молча. Были и такие, кто допускал колкости по поводу вождя всех народов.

На следующее утро я выразил аппаратному сталинисту удивление, зачем, мол, столько славословить. «Я хотел проверить, кто есть кто, – последовало разъяснение, – удалось выявить врагов и недоброжелателей нашего дела. Они будут взяты на заметку».