Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 5. Часть 7. Разбитые мечты

– Знаешь, – рассуждал он, – все-таки Воротников не лидер. Со всеми за руку здоровается, беспрерывно говорит «спасибо» и «пожалуйста», пропускает клерков в дверях. Другое дело Медунов. Он хозяин! Идет напролом, из глаз грозные молнии. Чувствуешь силу.

– Но ведь Воротников честный человек, а Медунов?.. – пробую я переубедить собеседника.

– Это уже второй вопрос, – парирует он, – лидер должен все-таки быть лидером.

Подобное представление о лидере было характерно не только для аппаратчиков. Знакомый дипломат возмущался советским послом в Сингапуре. «Это не посол, – утверждал он, – а так, тряпка. Гуляю я однажды по Сингапуру. Мимо едет он в лимузине под государственным флагом. Увидел меня, остановил машину и предлагает подвезти. Разве допустимо опускаться до такого?»

Спрашивается, как начальству можно было не вести себя по-хамски? Ведь мы добивались, требовали того сами!

Обратимся теперь к заповеди № 9. Хочу, кстати, пока еще не совсем поздно, подчеркнуть: нумерация заповедей не несет особой смысловой нагрузки, первая или третья не важнее шестой или десятой. И уж, конечно, девятая заповедь не уступает по значению восьми предыдущим.

Заключается она в железобетонной преданности организации. Как в том анекдоте о КГБ, который славился аналогичными традициями. Гость с Кавказа вошел в Мавзолей и при виде саркофага начал громко восклицать: «Ленин – как живой!». К нему подскакивает товарищ из органов и требует прекратить хулиганить. Но кавказец не унимается: «Понимаешь, друг, Ленин – прямо как живой!». В конце концов смутьяна увозят на Лубянку. Там на допросе он продолжает восхищаться: «Ленин – как живой!». Седовласый полковник в роговых очках вкрадчивым голосом осведомляется у задержанного:

– Гражданин, вы знаете, где находитесь?

– Ленин, говорю, как живой!

Полковник поднимает тон на пол-октавы: «Повторяю, вы знаете, где находитесь?».

– Послушай, правда, Ленин как живой!

И здесь старший офицер срывается и орет:

– Черт с ним, с этим Лениным! Ты знаешь, где ты находишься?

Так было и в аппарате ЦК. Не столь уж важно дело, которому служил. Главное – твоя фирма, твой рыцарский орден. Все помыслы посвящались тому, чтобы орден процветал и властвовал, кормил тебя и одевал, наделял полномочиями и престижем.

С особой болезненностью воспринимали в аппарате посягательства на привилегии. Самый робкий критик немедленно объявлялся контрой, жидом, агентом ЦРУ, шизофреником. Не по нутру были партработникам и любые другие попытки подорвать власть КПСС. Руководящая и направляющая роль партии была константой, ставить ее под сомнение считалось кощунством.

Десятая заповедь стояла несколько особняком от остальных. Это была не норма поведения, которой полагалось придерживаться, а особенность мировосприятия типичного аппаратчика. Речь идет о зависти. Будучи по своей сути человеком чрезвычайно честолюбивым, «карьерным» и в то же время в большинстве случаев бездарным, скучным, неинтересным, партработник завидовал всему и вся. Соседа по комнате бесило, например, то, что мне часто звонили друзья. Его аппарат, как правило, молчал, и когда он слышал очередную трель моего телефона, коллегу передергивало. После отсутствия (по случаю отпуска или болезни) я получал выговор: «Пока вас не было, невозможно было работать, – раздраженно отчитывал меня сосед. – Телефон взбесился, какие-то ненормальные люди!».

Еще тяжелее переносил визави приходы знакомых и друзей «живьем». Они потом спрашивали: «Почему твой сосед на нас зверем смотрит? Провинились чем-то?». Иногда, правда, «сокомнатник» менял тактику и пытался «отбить» посетителя (особенно, если гость был ему знаком). Он забрасывал пришедшего вопросами, осыпал любезностями и различными другими способами отвлекал внимание гостя от меня.

Довольно скоро, однако, я перестал удивляться, ибо аналогичным комплексом в той или иной степени страдали многие сослуживцы. Как-то я обнаружил, что один товарищ по работе на приемах в иностранных посольствах, в столовой, на улице, т. е. повсюду, неотступно следит за мной, точнее, за тем, с кем я общаюсь. После очередного коктейля он интересуется:

– Что это был за мужчина в очках, с которым ты разговаривал у колонны?

Я в ответ:

– А ты откуда знаешь, разве ты был на коктейле?

– Конечно, помнишь, ты еще с индийцем мимо меня прошел. Вы беседовали об индийско-пакистанских отношениях, ты пил пиво, а он вино из маленькой рюмки.

– Не заметил тебя, извини.

– Но кто все-таки был тот, в очках?

– Это ученый из Института востоковедения.

– И давно ты его знаешь?

– Лет пять.

– Наверное, хочешь защитить диссертацию, раз дружишь с ним?

– Какая проницательность!

– А скажи, пожалуйста, тот седовласый дядька, с которым вы лапшу уплетали, он ведь из МИДа, с американского направления?

– Ты как всегда прав. И если полагаешь, что я собрался на работу в Америку, то опять отгадал.

Такого рода допросы учинялись чуть ли не ежедневно, и не только этим товарищем. Был коллега, который сидел в комнате, чьи окна выходили на мои (наши кабинеты разделял внутренний двор). Товарищ непрерывно наблюдал за тем, кто ко мне приходит. Потом задавал вопросы, а заодно «докладывал» ситуацию в соседних кабинетах. Двигала им отнюдь не страсть к доносительству (доносить-то было нечего, да и времена наступили другие), а все та же элементарная зависть, самолюбие, уязвленное чрезмерной «популярностью» коллеги.

Особенно больно ранили аппаратчиков контакты товарища по партии с иностранцами. Когда мне прислали из сингапурского посольства букет цветов (для жены к 8 Марта), коллеги оторопели. Один был настолько уязвлен, что в течение месяца поносил на чем свет стоит упомянутое посольство и представляемое им государство.

Я вообще-то пришел в аппарат человеком, уже хорошо осознавшим всю деликатность проблемы контактов с чужеземцами. Ведь в течение многих лет работал в советских представительствах за границей, а там, как уже отмечал, постоянно находишься между молотом и наковальней. Завел широкие связи с местной публикой, значит, по тебе ударит молот (КГБ). Не сумел наладить солидный круг знакомств – попадаешь на раскаленную поверхность наковальни (посол, который требует от тебя дипломатической активности).

Несмотря, однако, на солидный опыт лавирования, я скоро понял, что в аппарате зависть достигла более высокой точки накала и контактов с иностранцами, хоть они и нужны, лучше избегать полностью (или сверхтщательно маскировать их от коллег). На первых порах, правда, я все-таки пытался действовать открыто. Пришел как-то к начальнику, доложил, что на прием желает прибыть гость из курируемой страны. Шеф скривился и сказал:

– Я думаю, что сотруднику столь уважаемого ведомства, как наше, не следует опускаться до встреч с кем попало!

– Но это высокопоставленный дипломат!

– Не забывай, мы не Совмин, не Верховный Совет, мы ЦК!!!

В дальнейшем начальник под разными предлогами продолжал «оберегать» меня от встреч с иностранцами. Зато когда гости просились к нему, он забывал все на свете и, упиваясь, готовился к беседе.

Грудью защищал меня шеф от поездок за кордон. Однажды из МИДа сообщили, что меня приглашают на конференцию за рубеж. Попросил переслать текст приглашения начальнику. Секретарь отдела через пару часов проинформировал, что письмо получено и под расписку вручено шефу. Я стал ждать. Прошло две недели, а начальник не только о бумаге не заикается, но вообще избегает контактов. В конце концов поймал его в коридоре и поинтересовался приглашением.

– Да, да, вчера вот принесли, – смущенно лопочет член авангарда советского общества.

Проиграв первый раунд, шеф начал второй. В аппарате существовали всякие хитроумные способы, с помощью которых только и можно было «протолкнуть» любую бумагу. В той или иной степени ими владели все сотрудники. Мой же шеф являлся в данной области специалистом экстра-класса. Чтобы сорвать мероприятие, требовалось совсем немного усилий. Достаточно было направить человека по ложному следу. На следующий день шеф предложил пойти с приглашением к замзаву, который нас не курировал и меня абсолютно не знал. Очевидно было, что откажет в поездке. Так оно и вышло.

Но то, что я никуда не поехал, это лишь полдела. Приглашение от зама попало заведующему отдельского секретариата. Тот так расстроился из-за моей популярности за рубежом, что решил отомстить. Загнал меня работать на очередной съезд КПСС – раздавать вместе с девушками-машинистками мандаты и материалы делегатам. Кстати, на ту же конференцию за кордон приглашали еще одного сотрудника отдела. И его не пустили. В порядке мести зав. секретариатом сосватал бедолагу в поездку то ли в Рязань, то ли в Сызрань.

У шефа была еще одна особенность: при том, что он не любил, когда другие путешествуют, сам испытывал колоссальную тягу к перемене мест. Заграница манила его как мощный магнит. И он абсолютно не сопротивлялся «электромагнитному полю», из-за которого коллеги все реже видели его в родных цековских стенах.

Предметом острой зависти на Старой площади мог стать костюм. У товарищей возникали вопросы: где достал, на какие деньги приобрел? Одновременно выносилось порицание за то, что партийный работник расфуфырился, потерял скромность. Машина, личная дача тем более воспринимались с глубочайшим раздражением. Даже телевизор порождал отрицательные эмоции. Жена сослуживца, увидев, что наш телевизионный аппарат имел большой экран, всплеснула руками и воскликнула:

– Ой, где же вы такой экранище оттяпали!?

Как выяснилось, ее телеприемник был не меньшим, но ей хотелось, чтобы у другого было хуже.

Самое же большое омерзение вызывали успехи коллеги на интеллектуальном поприще. Никто не должен быть умнее! В ЦК велась настоящая охота на лиц, публикующихся в печати. Их шельмовали на партийных и профсоюзных собраниях, вызывали на «ковер» в высшие инстанции. В конце концов партком ЦК принял разгромное решение, поименно осудившее плодовитых «писак» и фактически объявившее выступление в прессе вне закона.

Парткомовский функционер гневно разъяснял: «Если у ответственного сотрудника хватает времени для написания статьи, значит, он недорабатывает, не все силы отдает делу партии». «Кроме того, – продолжал марксистский философ уже совсем в духе Оруэлла, – люди сочиняют опусы, сидя в служебных кабинетах, на казенных креслах и орудуя аппаратными перьями. И опираются при этом на знания, информацию, кругозор, полученные благодаря работе в ЦК».

Я пытался возражать: