Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 5. Часть 7. Разбитые мечты

Следующий начальник был человеком, пожалуй, еще более искусным по части внезапности. Как-то просит посидеть у него в кабинете, подежурить у «вертушки» (телефон специальной кремлевской связи). Я, говорит, выйду ненадолго. Вернулся он через неделю. Оказывается, выходил, чтобы отправиться в аэропорт, а оттуда в командировку в Западную Европу. В другой раз спрашивает, нет ли у меня знакомых в таком-то советском посольстве за рубежом. Друг, мол, едет туда. Проходит два дня, и уезжает сам шеф.

Чем выше партийный уровень, тем монументальнее скрытность. Подразделение, в котором я начал трудиться в аппарате, было принято при посторонних называть кратко – Отдел ЦК. Это всегда всех путало.

– Вы откуда? – спрашивает меня врач номенклатурной поликлиники.

– Из Отдела ЦК.

– А какого?

– Да просто Отдела.

– Но там же много отделов!

– Они все пишутся с маленькой буквы, только наш один-единственный с большой. Потому что это и есть его название.

Ситуация, конечно, глупейшая. Представляете, вы спрашиваете, в каком магазине человек работает, а он отвечает: «в Магазине». Или приятель предлагает вам встретиться у Перекрестка. На самом деле, как я уже упоминал выше, Отдел имел имя собственное: «Отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран». Но какой-то очень умный человек решил, что разглашать название негоже и засекретил его. Если вы спросите, почему негоже, я объяснить не сумею. И правда, по какой такой логике открыто признавать наличие в ЦК сектора каустической соды было не стыдно, а нашего отдела стыдно?

Тайной из тайн являлось распределение обязанностей среди членов Политбюро. Попав в аппарат, я стал интересоваться, кто курирует наш отдел (Отдел). К моему изумлению выяснилось, что ни один сотрудник среднего и низшего звена этого не знал (с представителями высшего звена беседовать на данную тему не довелось). В лучшем случае какой-нибудь аппаратный ветеран с двадцатилетним стажем неуверенно изрекал:

– Знаешь, наверное, нами руководит Лигачев, от него порой идут поручения, а может и сам Генсек.

Такая суперсекретность считалась у аппаратчиков вполне нормальной. Более того, и рядовые работники норовили окружить себя покровом таинственности. Один коллега горячо возмущался тем, что на наших дверях висели таблички с фамилиями.

– Это же рай для шпионов, – твердил он, – приходи и переписывай имена.

Я пытался спорить:

– Но ведь фамилию Горбачев заграница знает, почему же твою нельзя? Представляешь, приезжаешь ты в Америку, зайдешь в штаб-квартиру Республиканской партии и увидишь на двери табличку «Мистер Смит». Неужели это нанесет вред США?

Переубедить бдительного товарища не удалось. Он даже на пятом году перестройки, в условиях развитой гласности, многопартийности и парламентаризма, обозвал (за глаза) секретаря ЦК ренегатом за то, что тот в беседе с делегацией зарубежной компартии сообщил:

– Аппарат теперь не будет заниматься государственными делами, управлять экономикой.

«С такими секретарями, – сетовал коллега, – иностранной разведке и шустрить не надо, все выкладывается на блюдечке с голубой каемочкой». Дай упомянутому партийцу большую власть, он и то, что в СССР есть демократия, Верховный Совет, альтернативные выборы засекретил бы в мгновение ока.

Впрочем, товарища можно понять. Партийная «демократия» всегда осуществлялась в условиях полной тайны. Приведу забавный эпизод. Сразу после избрания высших органов на XXVII съезде КПСС (февраль – март 1986) мне поручили дежурить в приемной секретаря ЦК и заведующего нашим отделом К.Е. Русакова. Момент выдался наиответственнейший, поэтому инструктировал меня лично первый замзав отдела.

– Ясно, – рассуждал он, – что Русаков уходит, но неизвестно, кого избрали вместо него. На секретарской двери по-прежнему указано имя Русакова, но ты, если будут звонить, отвечай, что слушает дежурный по приемной отдела.

В кулуарах сотрудники шушукались по поводу кандидатуры нового шефа. Назывались фамилии новоиспеченных секретарей ЦК А.Н. Яковлева и М.В. Зимянина. Выбор выглядел логичным, ибо оба имели опыт деятельности в сфере международных отношений. Накануне дежурства я решил заглянуть в приемную, задать несколько технических вопросов помощнику Русакова. Подошел к двери и с удивлением обнаружил, что на ней появилась другая табличка. Она гласила, что отныне кабинет принадлежит В.А. Медведеву. Списки обновленного руководства КПСС я еще не успел изучить и понятия не имел о В.А. Медведеве. Зашел в приемную и не успел открыть рта, как помощник секретаря, разводя руками, воскликнул:

– Прямо чертовщина какая-то! Приперся мужик в спецовке и с ящиком. Снял прежнюю табличку, прикрутил новую. Я спросил, зачем он это сделал. Ответил, что, дескать, из Общего отдела велели. Поинтересовался, не спутал ли, ту ли табличку прикрепил. «Нет, – сказал, – именно так и приказали».

На следующий день (субботний), уже в ходе дежурства, я несчетное количество раз пересказывал эту историю изумленным коллегам. Выложил ее и замзаву, который тем не менее предложил следовать первоначальным инструкциям и величать себя дежурным по приемной отдела, а не секретаря Медведева. Спустя какое-то время в приемную заходит сослуживец и рассказывает о еще более загадочном казусе. Он только что ездил с докладом в больницу к новоиспеченному секретарю ЦК, заведующему «братским» (как мы его называли) Международным отделом А.Ф. Добрынину. Тот спросил:

– Ну как мой сосед, Михаил Васильевич, уже вышел на службу?

– Какой Михаил Васильевич?

– Зимянин, он же назначен заведующим отделом ЦК!

– Да нет. Там вроде Медведев.

– Медведев? А кто это такой?

Чудеса в тот памятный день продолжали происходить и дальше. Раздается звонок, в трубке женский голос.

– Говорит телефонистка товарища Горбачева. Михаил Сергеевич просит соединить его с Александром Николаевичем Яковлевым.

– Здесь нет Александра Николаевича!

– Как нет?! Это же отдел ЦК?

– Да.

– А у вас разве не Яковлев?

– Нет. Похоже, что Медведев.

– Да?! А где же Яковлев?

– Ходят разговоры, что в Отделе науки!

– Странно. Ладно, позвоню туда.

До сих пор не могу уразуметь, кто и как делил наверху портфели. Заповедь № 4 предписывала аппаратчику изображать из себя кристально чистого партийца, беззаветного и бескомпромиссного борца за счастье трудового народа. В кабинете полезно было иметь полное собрание сочинений В.И. Ленина, пару-тройку работ Маркса, ну и, конечно, труды живых классиков (сначала Л.И. Брежнева, начиная с 1985 года – М.С. Горбачева). Все это на виду, так чтобы человек, входящий в кабинет, мог немедленно «запеленговать» марксистско-ленинскую библиотеку. Еще лучше продемонстрировать, что вы ею пользуетесь. Томик стоило держать рядом с собой на столе, открытым.

Неплохо было читать Ленина на собрании и на виду у всех жирно подчеркивать гениальные мысли. Один коллега так увлекался демонстративным чтением вождя, что штудировал его труды даже в переполненных вагонах метрополитена. Там, правда, преобладали случайные и никчемные люди, но могли попасться и свои. Я же видел его, жадно впитывающим бессмертные идеи, на перегоне «Третьяковская» – «Площадь Ногина» (ныне «Китай-город»). Вполне вероятно, что подобную сцену лицезрели и другие «братья по сословию».

В почете были цитаты из Ленина. Секретари ЦК, поручая консультантам подготовить очередной доклад, требовали подкреплять основные тезисы ленинскими откровениями. И те, не испытывая ни малейших угрызений совести, выдергивали из контекста несколько фраз, которые звучали подходяще. С помощью манипуляций в одном случае благословлялись рыночные механизмы в экономике, в другом – они начисто отвергались. Восхвалялись либо поносились (в зависимости от заказа сверху) сотрудничество с иностранным капиталом, демократия на производстве, разделение партийных и государственных функций. Когда консультанты не справлялись, недобирали перлов, секретарь ЦК самолично доставал с книжкой полки томик вождя и извлекал оттуда ладно звучавшую мысль.

Преданность великому делу доказывалась и с помощью различной символики. Каждый начальник, помимо настенного портрета Ленина, хранил в кабинете и бюст основателя Советского государства. Одни предпочитали размером побольше, другие, напротив, видели шик в максимальной миниатюризации облика Владимира Ильича. Варьировались в зависимости от вкуса хозяина материал и цвет бюста: от стали до мрамора, от белого до матово-зеленого. Как правило, держали одного-двух Лениных, но имели место и исключения. Секретарь ЦК Демичев собрал целую коллекцию ленинских бюстов. В его кабинете их было, наверное, больше, чем в музее Ленина.

Большое значение придавалось произнесению здравиц в честь вождя партии и пролетариата. Даже на внутренних совещаниях опытный аппаратчик величал пролетариат самым передовым, совестливым, стойким, умным классом. При этом на практике партиец всеми способами старался отгородиться от рабочих и уж во всяком случае не пропустить их к спецпайкам и спецдачам. Максимум усилий прилагалось к тому, чтобы никто из отпрысков никогда, даже на один день, не стал рабочим.

В то время как высокопоставленные папы лобызались с партизанами из африканских саванн и грозили увесистым кулаком империализму, их детки десятилетиями представляли Советский Союз в Париже и Нью-Йорке, Бонне и Риме. И оторвать их от капиталистической «соски» невозможно было никакими ухищрениями. Один такой начальник, всю сознательную жизнь раздувавший меха холодной войны, умудрился пристроить на загнивающий Запад всех детей, а также племянника и брата с семьями. Да и сами пролетарские вожди предпочитали наведываться в разлагающиеся, а не революционные земли.

Ранее (т. 1, ч. 2) я уже рассказывал о визитах в США в 1970-х годах высших руководителей КПСС (Л.И. Брежнева, Б.Н. Пономарева, П.Н. Демичева). Не отставали от них и провинциальные партработники. Так, в те же 1970-е годы залетал в Америку (еще будучи партийным лидером моего родного города Сочи) и член ЦК КПСС, первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС С.Ф. Медунов. Как и его соратники, он ужасался линчеванием за океаном негров, страданиями трудового народа под гнетом капитала, о чем и поведал в путевых заметках, опубликованных в краевых газетах. Правда, партийный вожак не упомянул в них, к сожалению, о том, что возил с собой мешочек с металлическими рублями. Перед прыжком через океан он собрал городской актив, чтобы поговорить об Америке.

– В США, – проинформировал Сергей Федорович, – очень ценят наши металлические рубли, особенно юбилейные. За каждый, говорят, дают по 15 долларов.

Поведав эту волнительную новость, любимец Л.И. Брежнева предложил присутствующим раскошелиться и сдать имеющиеся в наличии рублевые монеты. Начальник КГБ пожертвовал 3 рубля, подсобил парочкой монет и главный милиционер города. Некоторые обещали донести экспортный товар позднее. История на первый взгляд тривиальная, но на самом деле весьма показательная. Представьте себе, политический лидер города, затем края, чуть-чуть не угодивший в Политбюро, во-первых, намеривался спекулировать валютой и не скрывал противозаконных планов даже от правоохранительных органов, а во-вторых, наивно верил, что за наш рубль американцы выложат ему 15 долларов.

Медунов, кстати, явил миру много других образцов глупости, прежде всего ханжества. Распоряжаясь в Сочи, он любил, например, стыдить неаккуратных курильщиков. Восседая в черном лимузине, вдруг замечает, что едущий впереди на мотоцикле милиционер бросил окурок на мостовую. Вождь сочинского пролетариата молниеносно дает команду блокировать нарушителя чистоты. Останавливает, отчитывает, а на следующий день вызывает несчастного сержанта с начальником сочинской милиции к себе в кабинет. Там уже собраны «сливки» города.

В присутствии «хурала» С.Ф. до хрипоты ораторствует. Требует не только неукоснительного соблюдения чистоты в городе-курорте, но и избавления сочинцев от вредной привычки курить. Когда все пристыженные, понурив головы, расходятся, борец за коммунистические идеалы мчит на гору Ахун на прием в честь иностранной делегации.

Гости – из капиталистической страны, и Медунов, сверкая очами, убеждает их, что все советские граждане как один беззаветно любят КПСС, готовы лечь за ее дело под танк. В войне с гитлеровцами, утверждает партийный глава, народ выстоял только благодаря партии, вере в нее. По окончании приема в зале задерживаются советские товарищи. Кто-то из журналистов, бахвалясь напряженным графиком работы, заявляет: