Генеральный инсект. Господин ощущений – 2

Анна была уверена, что в конце концов Кокорев возьмет с нее вексель.

Этого, однако, не происходило.

Мебель под воск с зеленым шерстяным репсом отзывалась Апраксиным; с ногами Анна уже могла бросаться на диван.

В спальне было слышно каждое слово.

Говорил Владимир Ильич, что-то о Рабкрине: застоявшийся воздух гремел в тусклой комнате.

– Разве Рабкрин не ушел в народ? – Анна спросила мужа.

С Алексеем Александровичем она лежала на сцене и потому могла только имитировать.

Алексей Александрович имел возможность подключаться к ней и заряжался ее энергией. Если много-много раз задавать себе вопрос и всегда отвечать «нет», то рано или поздно обязательно возникнет «да» (не отсюда).

После известного происшествия на железной дороге Анне прибыло ощущений – Алексея же Александровича стали преследовать мысли.

«Чувство долга, протяженность и уверенность в победе слышат шведы в этом звуке» (не отсюда).

Принявшись размышлять, он пришел к выводу, что Толстой и есть то коллективное и бессознательное, что так сильно на них давит; не только шведы дошли до Полтавы, но и часть норвежцев: шведы давили на Пушкина, норвежцы – на Толстого, и все они вместе —

Когда домочадцы, смешавшись, садились обедать за небольшой, в сущности, стол, скатерть свешивалась, закрывая им ноги – Каренин не знал, что делает Ибсен в своих прюнелевых ботиночках и потому приказал еду норвежцу подавать отдельно (его так научили в Полтаве): манекен отсажен был за геридон, который крутился на единственной своей ноге, напоминая Вронского на балу.

В реальной жизни, если она существует, каждое событие (почти) – само по себе; правда же культуры (Каренин искал) в том, чтобы почти всё свести (воедино).

Француженка легко совпадала с Инессой Арманд, всё лучшее перепадало детям, и заплясать можно было когда угодно – и только Егоров худо лепился к тому, к чему или кому его прилепляли.

«Может статься, Егоров – источник наслаждения? – задумался Алексей Александрович наедине. – Источником наслаждения самоуверенно женщины считают себя, но ведь мужчина – сам источник своему наслаждению, оно в нем самом, и это легко доказать, достигнув наслаждения без женщины вовсе. Женщина – лишь момент приложения, живая иллюстрация возможности или фантазия».

Мужчина острым взглядом прошил женщину, и на ее поверхности заплясали разноцветные червячки.

Мужчина острым взглядом прошиб женщину —

Женщины куда более биологические существа, чем мужчины.

В живой природе им (мужчинам) не может быть равенства.

Глава девятая. Заманчивое единство

Определенно, этот Егоров был вещью в себе.

Келдыш, Мичурин, отец Гагарина заметно начинали тяготиться своею индивидуальностью, как и Крупская, Книппер, Лора: всё было за то, что они своей цели добьются, слившись с кем (чем) им слиться полагалось: с ближними своими, дальними, хоть с неодушевленной природой.

Вероятно было, что и люди, которые своей индивидуальностью дорожат и не соглашаются от нее отказаться ради ближних или ради возвышенной идеи – Алабин, Каренина, Толстой – сохранят себя (останутся собою) на более или менее продолжительный срок, пока им не надоест.

В конце концов (знал один Менделеев) все они сольются в некое заманчивое единство.

Если этим единством был Егоров —

– Когда-то я ходил с косой и поедал собственных детей! – Дмитрий Иванович затемнял, переводя на себя.

«Истина от логики не зависит», – понимали.

Узкие филологи, цеховые специалисты и любители-антиквары комически приседали: быв необыкновенным человеком (!), Егоров сделался вещью.

– Когда-то, – Дмитрий Иванович говорил, – я —

«Пугал и радовал не только словами, но и мыслями!» – прибавляли.

Решительно на Сенатской площади не было повода стрелять – усталые, как после широкого бала, декабристы разошлись по домам.

Я оказался подпоясан пестрым кушаком, как подпоясываются уличные разносчики; кто-то пустил слух, что я пользовался от одной старухи.

Тем временем персонифицированные добродетели свободно расхаживали с человеческими лицами: Ленин был ходячая Человечность, Чехов – самая интеллигентность; Толстой и Ибсен представляли Борьбу противоположностей.

Старуха, от которой я пробавлялся, собою олицетворяла сразу две добродетели: Целомудрие и Умеренность.

В молодости, по дороге в Киев, ее пытался препарировать какой-то исследователь, но разноцветные червячки не дали разыграться трагедии.

Единственная дама в среде декабристов, она мечтала возвести на престол старца Федора Кузьмича.

– Кажется, это он – мелкий бес? – не мог я сформулировать точнее.

– Мелкий бес, – щерилась Груня Фаддеевна (она!), – и должен править Россией!

По совпадению, тогда же, купец и мастер Иоганн Кумберг по собственной модели заканчивал изготовление грандиозной аллегории: часы «Благословение России» отсчитывали время назад – благословителем же отчизны выступала фигура не Бога вовсе в образе Менделеева: это был какой-то трудно узнаваемый бронзовый человек.

Человек этот был я, был мой двойник: это был бывший солдат Струменский, наказанный за побег.

Глава десятая. Воздух гремел

Волшебство – это то, что было с нами прежде.

Прежде я был комическим приседателем – нужно было кого-нибудь осмеять, и вызывали меня: я приходил с группой филологов, цеховиков и малосведущих антикваров: показывая пальцами, мы держались за животы.

Мы представляли заманчивое единство – на самом деле не были им: мешал Егоров.

Егоров срывал маски добродетели: люди оказывались неглубокими мыслями, расхожими словами, стандартными знаками препинания.

Многие оказывались не отсюда.

Кто-то, напротив, – не туда.

Воздух гремел, и ощущений прибывало.

На утренник хватало с лихвой.

Детские утренники, да, имеют свою специфику.