Пристанище пилигримов

Пошёл сильный дождь, но я не обращал на него внимания. На мне была непромокаемая ветровка для яхтсменов, и я накинул на голову капюшон. Я вышел на пустынный пляж и замер: меня поразила мощь набегающих на берег волн и их высота. Казалось – зарождается нечто ужасное.

Однажды отец рассказал мне про своего деда. Я не придал тогда особого значения его словам, но в тот день, во время шторма, я переосмыслил всё сказанное моим отцом и круг замкнулся. Я так полагаю, что это была семейная легенда с некоторыми преувеличениями и художественным вымыслом, но доля правды в этой истории, конечно же, была.

Мой прадед был довольно одиозной фигурой, а если быть более точным и беспощадным в своих определениях, то он был фигурой совершенно зловещей, – богохульник и прелюбодей, подверженный практически всем человеческим порокам. В маленькой татарской деревушке он запугал и подмял под себя, как медведь, всех жителей. Люди пикнуть боялись. Красивым женщинам прохода не давал, каждой пытался залезть под юбку, и довольно часто ему это удавалось. Он брал женщин нахрапом, даже находясь в преклонном возрасте, – при этом орудовал своей неповторимой харизмой и дьявольской красотой.

Придание гласит, что в начале ХХ века одну молодую девицу, совращённую им, нашли в лесу недалеко от деревни, – она повесилась на берёзе. Двоих жён прадед загнал в могилу ревностью и битьём, хотя они были гораздо моложе его. Когда ему исполнилось 68 лет, женился на третьей – молодой и цветущей «матур». Ей было всего лишь девятнадцать. Через двадцать лет она выглядела как старуха: ходила сгорбившись, у неё совершенно не осталось зубов, потому что он бил её нещадно. Она чудом выжила, и в конце концов он оставил её в покое, превратив в рабыню кухни и хлева.

Папа вспоминал: «Бабушка ходила по дому буквой «Г» и всегда была чем-то занята: бесконечно готовила еду, мыла посуду, подметала полы, стирала бельё, возилась в курятнике, и при этом всегда улыбалась. Я не помню её сидящей на табурете. Когда я засыпал, она ещё колготилась. Когда просыпался, она уже доила корову или кормила домашнюю птицу. Дед умер в девяносто лет при странных обстоятельствах. В этом возрасте он выглядел на шестьдесят и был совершенно здоров, но соседский конь не оставил ему шансов, когда ударил его копытом в грудь. Никто подобного исхода не ожидал, поскольку коняга был совершенно покладистый, приученный кнутом и хомутом к непосильному труду и смирению, – это был обыкновенный пахарь и тягач с седою гривой. Старик тут же испустил дух. Он лежал мёртвый на земле и улыбался странной улыбкой, не предвещающей ничего хорошего. Через месяц деревня выгорела дотла. Осталось только несколько домов, в том числе и огромная чёрная изба моего деда. Многие люди ушли с этого проклятого места. Там и по сей день – пустошь».

Мой отец повторял неоднократно, что я очень похож на своего прадеда – и внешне, и по характеру, и выражение глаз, и походка. «Как сейчас помню, идёт по деревне вразвалочку, по-хозяйски, как будто вотчину свою обходит, а глаза орлиные, хищные, – рассказывал папа. – Я никогда его не забуду. Он оставил в моих детских воспоминаниях неизгладимый след, и я бы даже сказал – рубец. Мы, внуки и дети, испытывали к этому человеку животный страх. Он мог загипнотизировать меня одним взглядом, и я боялся шелохнуться… Это был незаурядный, но при этом страшный человек».

В тот момент, стоя на пороге великого шторма, я совершенно отчётливо осознал, что несу кармическую ответственность за бесчинства и грехопадение своего предка, имя которого было Хэнжер, что означает с татарского – кинжал. В это было трудно поверить, поскольку подобные вещи современному человеку кажутся дремучими суевериями.

«Неужели греховный образ жизни на генетическом уровне меняет человека, – задумался я, – и таким образом влияет на потомство аж в четвёртом колене? Ну почему моего отца не коснулась сия карма? Как он умудрился сохранить свою чистоту и порядочность? А может быть, я многого про него не знаю? Может, это всего лишь образ, который создаётся для жены и для детей? Каждый хочет быть эталоном для подражания, но у каждого есть скелеты в шкафу».

Потом я начал вспоминать родственников по отцовской линии: своих дядюшек и тётушек, двоюродных братьев и сестёр, – ничто не отличало их от нормальных людей: никто не сидел, никто не злоупотреблял наркотиками или алкоголем, никто не убивал людей, за исключением моего деда-фронтовика, но и тот был самым настоящим героем.

«Выходит, что в этой генетической лотерее я хапнул больше всех от нашего деда, – размышлял я, сидя на краю прибрежного утёса. – Из чего следует, что мне теперь маяться всю оставшуюся жизнь из-за какого-то урода!»

В очередной раз стихия распахнула свою тёмную пасть и обрушила на берег гигантский шквал воды с белой накипью. Над морем не было ни единого просвета: всё заволокла свинцовая хмарь, в которой мерцали электрические вспышки и повисла мутная пелена дождя, – но, несмотря на это, я всё-таки увидел, как закручивается хвост урагана и тянется к небу, словно дьявольская поросль. Дух захватывало от этого зрелища.

«Теперь я знаю всё», – подумал я без страха и сомнений.

– Я знаю, кто я! Я и есть Хэнжер! – крикнул я во всю грудную клетку, но мои слова потонули в грохоте шторма.

– Хэнжер, – тихонько повторил я. – Вечный странник. Неприкаянный бродяга, отверженный всеми. Он воплотился во мне. Я должен его уничтожить, а иначе он уничтожит меня и всех моих птенцов. Только я могу искоренить это зло, или оно никогда не закончится и в каждом поколении будет потерянная жизнь.

Я вспомнил глаза моего сына, и меня накрыла настоящая эмпатия по отношению к нему, чего раньше никогда не было: я редко его видел, редко вспоминал и уж тем более никогда ему не сочувствовал. Долгое время ко мне не приходило осознание моего главного предназначения и трепетом не отзывалось сердце при виде грудничка в обосанных пелёнках. Я видел в детях лишь источник дискомфорта и ненужных проблем. Я не понимал людей, у которых этого добра много и которые тратят свою жизнь лишь на то, чтобы оставить на земле генетический след. Я считал их полными идиотами, и вдруг меня накрывает чувство отцовства, как снежная лавина, которая копилась в горах восемь лет.

«Он такой милый, – прошептал я, – особенно в минуты задумчивой отрешённости. В обществе детей, на игровой площадке или в цирковом кружке, он держится независимо и обособленно, а значит не является зверьком в этой стае. Он не похож на своих сверстников: они слишком резвые, шумные, навязчивые, бестолковые, безжалостные, а он самый настоящий Маленький принц с золотистыми волосами. Он как будто прилетел с другой планеты, а эти огромные распахнутые глаза небесного цвета, в которых затаилась недетская печаль… Он не ищет внимания взрослых, а напротив, избегает его, прячется от наших глаз. Он не по годам серьёзен и не любит, когда над ним потешаются. Он готов дать отпор любому, кто нарушит его личное пространство. Чувство собственного достоинства развито неимоверно. Он не любит драться, но всегда к этому готов. В нём нет ни капли добродушия и глупости, которые так свойственны многим детям. Когда он общается со мной, я слышу в каждом его слове подчёркнутую сдержанность. Она звенит в нём натянутой струной. Он боится меня, хотя я пальцем его не тронул за всю жизнь. Совершенно уверен, что он меня не любит. Наверно, он просто отвечает мне взаимностью. Между нами – незримая стена, такая же как между мной и моим отцом, такая же как между моим отцом и моим дедом. Мансуровы вообще не умеют любить. Им не свойственны нежность и проявления чувств. Мне иногда кажется, что у членов моей семьи совершенно отсутствует «сердце». Как мне хочется спасти своего ребёнка. Как мне хочется оградить его от этого ужасного мира и последствий моего порочного бытия».

А потом на меня обрушились потоки слёз… Ветер трепал мокрый капюшон, бросал в лицо охапки дождя. Я сидел на каменном уступе, нахохлившись словно альбатрос, и вглядывался в зыбкое пространство. Раздвигая пелену дождя, словно занавес, на меня надвигался бледный витиеватый смерч. Мне даже не верилось в его существование, настолько он был нереальный.

В тот момент вся моя прошлая жизнь показалась мне опереточным фарсом, бессмысленным движением в никуда, воплощением моей слабости и гордыни. То, что я когда-то называл поступками, теперь выглядело сплошным позёрством. То, что я считал силой, на деле оказалось жестокостью. Моя индивидуальность обернулась эгоизмом. Свобода – безответственностью. Все мои таланты, не возделанные трудолюбием и упорством, зачахли, а над ними взошли живучие и цепкие сорняки пороков. Шторм разделил мою жизнь окончательно и бесповоротно на жизнь «до» и «после».

Тем временем смерч постепенно увеличивался в размерах. Он напоминал огромный призрак, летящий над морем. Он произвёл на меня небывалое впечатление, особенно когда я заглянул в его пустые холодные глаза.

Я не пытался бежать, не пытался спасти свою никчёмную жизнь, и не было во мне рабского смирения, а напротив, с неописуемым восторгом я ждал встречи со смертельной стихией. Сердце яростно колотилось, но не было паники, – я помню лишь неукротимое желание схватки, исход которой был для меня совершено неважен.

В тот момент мне нужна была победа над страхом, первобытным человеческим страхом, который с незапамятных времён определяет наше бытие и сознание. Я устал бояться. Я решил делать всё наперекор своей природе, а не плыть по течению. Было интересно: «А куда меня это заведёт?» Смерть уже не пугала – в тот момент она виделась как исцеление от болезни под названием «жизнь».

«Надоело. Всё надоело. Пить, жрать, трахаться. Лишь Смерть может предложить что-то кардинально новое», – бормотал я себе под нос, а в это время ужасный великан, сотканный из воды и ветра, семимильными шагами приближался ко мне…

Я чувствовал его смертельное дыхание, и он уже занёс ногу, чтобы раздавить меня, но в последний момент что-то случилось и он передумал: изменил своё направление… В ста метрах от меня он вырвался на берег и полетел на возвышенность, где проходила автомобильная трасса. Я видел, как гнулись вековые сосны под его напором, как он начал втягивать в себя флору и фауну побережья. Он темнел, словно наливаясь кровью, и пожирал всё на своём пути.

Когда я окончательно вымок и промёрз до костей, я понял вдруг, что совершенно избавился от абстинентной симптоматики. Я ощутил, как моё тело наливается жизненной энергией. Я увидел окружающий мир с удивительной чёткостью, вплоть до мельчайших деталей, каким не видел его уже давно, с тех пор как начал беспробудно пить. Водка притупляет зрение, и после запоев оно восстанавливается постепенно, в течение нескольких месяцев, но в тот день словно убрали мутное запотевшее стёклышко и я увидел мир таким, каким его видят только птицы.

Когда я вышел на трассу, она была совершенно безлюдна и завалена обломками деревьев… Я простоял минут десять в ожидании попутки и двинулся пешком в Небуг. Мне было невыносимо ждать на обочине продолжения этой истории – мне хотелось подстёгивать историю, как говорится, творить её собственными руками.

Опять пошёл сильный дождь. Я прикинул в уме время, за которое смогу добраться быстрым шагом до Небуга. «Минимум два с половиной часа. Петровича нужно брать тёпленьким, а значит, нужно ловить попутку. Когда он накидается, разговаривать с ним будет бесполезно», – подумал я и оглянулся через плечо: дорога была по-прежнему пуста, над нею простирались тёмно-фиолетовые облака, а по асфальту стелилась белёсая рваная хмарь.

Я двинулся дальше с упорством, достойным лучшего применения, хотя прекрасно понимал, что иду навстречу той фатальной неизбежности, с которой полчаса назад ещё собирался бороться, – неистово рвал на себе тельняшки, плакал, сопереживал, – а теперь вновь меня тащит незримая сила навстречу смерти и ужасным потрясениям.

Я должен был закрыть этот гештальт. Я не мог просто уехать и забыть об этом, словно ничего и не было. Я понимал, что такое великодушие обернётся для меня навязчивым состоянием, которое будет подъедать меня всю оставшуюся жизнь.

«Я просто перестану себя уважать, – подумал я. – Кто-то должен умереть, а иначе зачем была нужна эта встреча? Почему мне опять сохранили жизнь? Теперь нужно отработать очередной аванс, как и десятки прошлых одолжений».

В то время я не хотел и не умел прощать, считая что на это способны только слабаки и трусы.

– Ведь даже батюшка сказал, что добро должно быть с кулаками! – воскликнул я, хотя батюшка никогда этого не говорил, но мне очень хотелось в это верить, особенно в тот момент.

Я нахохлился под проливным дождём, сунул руки в карманы, и наборная текстолитовая рукоять легла в ладошку как самый весомый аргумент.

– Почему его не оказалось со мной в тот злополучный вечер? Я бы их похоронил в этой синей «девятке»! – накручивал я себя, наращивая внутреннюю мотивацию.

Много лет назад работящий урка, весь покрытый синими «портаками», готовил это оружие для бандитского промысла. Когда-нибудь его выкидное лезвие должно было войти в человеческую плоть, и однажды это случилось. Если ты носишь в кармане «перо», то рано или поздно оно тебе пригодится, – это бесспорная истина, проверенная множеством уголовных дел.

Итак, это была прекрасная летняя ночь. Я чувствовал себя влюблённым Петраркой, прогуливаясь под сенью вековых тополей, сквозь верхушки которых просвечивала яркая луна. Я никому не мешал, тихонько бормотал себе под нос только что сочинённые стихи, пробовал их на вкус, выравнивал рифму, хотя давно уже заметил за спиной слежку: шарканье шагов и длинные зловещие тени в свете уличных фонарей.

Простые граждане в подобных ситуациях либо убегают (если повезёт), либо умирают, потому что стая гопников представляет самую большую опасность в каменных джунглях. К тому моменту я уже имел неприятный опыт общения с этими гиенами: однажды они напали на меня, когда я пьяненький возвращался домой, и начали пинать ногами, – тогда я чудом уцелел, но мне сломали два ребра, свернули нос набок и устроили черепно-мозговую травму, после чего мне поставили диагноз «диэнцефальный синдром».

Этот случай послужил для меня хорошим уроком, но я не перестал гулять по ночам – я брал с собой молоток или нож. А ещё с тех пор я искал новой встречи с этими демонами – после полуночи уходил на прогулку и шатался как неприкаянный по тёмным пустынным улицам. Ленка однажды спросила: «А может, ты маньяк?» – на что я ей ответил: «Отнюдь, я карающий меч в руках Бога».

В некотором смысле она была правда: моё дикое сердце требовало реванша, и я был просто одержим местью. Мой гнев был сильнее страха и требовал выброса. Он душил меня как петля. Он превратился в навязчивое состояние. Между первой встречей и второй пролегла полоса ночных кошмаров и горьких воспоминаний. Я их слишком долго ждал, чтобы просто так отпустить.

В какой-то момент я свернул в подворотню – через несколько секунд послышались лихие возгласы и гулкий топот. Я мог бы спрятаться в кустах или затаиться в тёмной нише, я мог бы убежать от них, как завещал мой тренер по боксу, но я остался их ждать с распростёртыми объятиями.

Адреналин зашкаливал. В висках упруго пульсировала кровь. Ноги и руки стали ватными. Не было никаких эмоций, кроме всепоглощающего страха. Я смутно помню: на меня набегают зловещие тени, и только лампочка над козырьком подъезда разбрасывает в пространство тусклый свет.

Мышечная память, отшлифованная десятками уличных драк, делает своё дело – сознание накрывает беспросветная кровавая пелена, и ещё долго после этой резни я буду выковыривать из памяти застрявшие в ней осколки.

Они обратно убежали в подворотню, словно плёнку отмотали назад, но кто-то остался лежать на асфальте, корчился и скулил в темноте. Это был молодой пацанчик. На груди у него расползалось большое тёмное пятно. Я опустился на колено и начал вглядываться в его черты: две тёмных впадины вместо глаз, и третья – открытый рот, жадно хватающий воздух, – это уже было не человеческое лицо, а хоккейная маска Джейсона.

– Вызови скорую, братан, – прошептал он, захлёбываясь в крови, заполняющей его легкие.

– Не надо, – ласково прошептал я. – Не надо тебе больше мучиться и мучить других. Спи спокойно, и пускай земля тебе будет пухом.

Он тянул ко мне свою распахнутую пятерню, чувствуя приближение конца.

– Как тебя зовут, сынок? Я помолюсь за тебя.

Он захрипел что-то нечленораздельное, и тогда я…

– Дурачок, отпусти руку. Дурачок… – Я смеялся сквозь слёзы, отрывая его коченеющие пальцы.

Я помню, с каким удивительным упорством его молодое тело цеплялось за жизнь, хотя душа уже давно отлетела. А была ли она – душа?

Я хотел выбросить этот нож от греха подальше, но не смог с ним расстаться: после убийства он превратился для меня в фетиш. Я разобрал его и замочил на несколько дней в керосине. Одежду и обувь спалил во дворе, возле мусорного бака. Потом вернулся домой и лёг рядом с женой под одеяло.