Под флагом цвета крови и свободы

Все прошло как нельзя более удачно: через четверть часа оба они стояли перед капитаном Миллером – вернее, стоял один Морено, потому что боцмана приходилось держать под руки: его сломанный нос не слишком способствовал хорошему сохранению равновесия.

– От вас двоих я ожидал этого меньше всего! Смит, как вы могли прилюдно оскорбить старшего по званию, да еще и напасть на него?! – разорялся без того бледный и измученный ночным пребыванием на берегу Миллер. Антонио отвечал с как можно более глупым видом:

– Извините, сэр, но он первым оскорбил моего друга, а потом еще и толкнул его.

– Вранье! – сипло рявкнул боцман, утирая лившуюся по лицу кровь измочаленным платком. Капитан устало прикрыл глаза:

– Смит, я всегда с большим пониманием относился к вашему… недугу, однако в нынешних условиях лишать работы здоровых и молодых людей ради не способных полноценно выполнять свои обязанности в силу болезни или старости – несколько странно, не находите?

– Вероятно, сэр. Вам виднее, – пробормотал Антонио, едва сдерживая усмешку. Миллер откинулся на спинку кресла:

– Раз вы так привязаны к своему другу, то соберите свои вещи: вы уходите вместе с ним.

Кто-то из матросов за спиной Антонио, кажется, попытался было робко вступиться за слабоумного товарища – он уже не слушал: круто повернулся и вышел вон. В кубрике заботливый Дженкинсон вовсю возился у его рундука, выкладывая из него немногочисленные пожитки соседа по койке. При виде Антонио он насупился и неловко пробормотал:

– Том, я это… Тебе ж теперь до зарезу место нужно, да? Я тут припас кой-какие наводки – сам думал перевестись, но вам с Горбатым нужнее. В общем, на «Ласточку» к капитану Моррису сходите, ему как раз не хватает людей…

– Спасибо, – от души перебил его Антонио, принимая завязанные в простыню вещи. Похлопал ошеломленного приятеля по плечу, сдернул с соседней койки одеяло Эндрю и с гордо поднятой головой отправился прочь с корабля, долгие семь лет служившего ему домом. Странно, но сожалений по этому поводу Морено не чувствовал совершенно: куда больше его волновали мысль о том, что он может не успеть на Тортугу, и другая, прямо противоположная – о Фрэнсис, с которой он вскоре сможет увидеться вновь.

– Да стой же ты, стой! Недоумок несчастный… Ну вот что, что тебе стоило промолчать?! – набросился на него на пристани Эндрю, ошарашенно воззрившись на поданное одеяло.

– Давай-ка все соберем, – указывая на разбросанные в пыли пожитки товарища, усмехнулся Антонио. Горбатый вдруг с силой обнял его, отчетливо всхлипнув на ухо:

– Том, Том!.. Идиот ты разнесчастный, что ж мы делать будем? Я-то один бы еще устроился рабочим каким или сторожем, а тебя разве ж возьмут, слабоумного-то? Нет, ты не думай, я тебя одного точно не кину – вот тебе крест! – но на кой ты полез цапаться с ним?!..

– Эндрю, – внезапно тихо, спокойно перебил его Антонио, и горбатый матрос невольно замолк, – Эндрю, ты доверяешь мне? Ты всегда заботился обо мне, ничего не прося взамен – но можешь ли ты относиться ко мне так, как если бы считал человеком в своем уме?

– Так ты ж разве… – начал было Эндрю, но взглянул в черные глаза друга, вздрогнул и кивнул: – Ага, наверное, смог бы.

– Тогда скажи мне, – совсем тихо проговорил Антонио, кладя руку ему на плечо. – Что ты предпочитаешь: быть грузчиком или сторожем в порту на Челси-Эйдж – или старшим помощником капитана на Тортуге?

***

Когда на горизонте замаячил остров Меланетто, измученная всеми невзгодами команда «Попутного ветра» даже не испытала радостного облегчения. Боцман Макферсон, в одночасье ставший и капитаном, и квартирмейстером, и штурманом, и вообще всем офицерским составом на судне, распорядился поставить пиратский флаг – чтобы по ним не открыли огонь – но и это распоряжение было исполнено без особой радости. Скрещенные абордажные сабли под песочными часами когда-то выбрал своим символом Рэдфорд, и все знали это. Многие от ран не могли работать, даже если бы и захотели; другие ходили, словно в оцепенении, механически выполняя необходимую работу. В капитанской каюте плакал, время от времени затихая, Роджер: мальчишка сперва пытался крепиться и даже выходил на палубу, но потом снова запирался в бывшей спальне отца и ложился ничком на постель, уткнувшись носом в подушку, еще хранившую ставший для него родным запах Джека Рэдфорда.

За неимением рабочих рук освободили Генри: к удивлению Макферсона, втайне надеявшегося на избавление от него таким способом, юноша не сбежал ни на тот же день, ни в дальнейшем. С совершенно сухими остекленевшими глазами он без устали работал, берясь за что угодно и снося все презрение, питаемое к нему матросами. Его не избивали, не пытались столкнуть за борт или застрелить – все помнили о цене, отданной капитаном за жизнь юноши; но от него отсажива

лись и отходили подальше в брезгливом молчании, в обеденное время чуть ли не швыряли в лицо отдельную миску со скудной порцией еды и отгоняли прочь за работой тихими, но явственными ругательствами. Фокс, казалось, не обращал внимания на это: с тех пор, как Эрнеста Морено покинула борт шлюпки, а они сами, пропрятавшись, как крысы, на берегу двое суток и забрав затем нетронутый корабль, вновь вышли в открытое море, он не проронил ни единого слова.

Джон Рэдфорд встречал их сам, мрачный и настороженный даже больше обычного. Макферсон вышел вперед и поклонился, отчетливо сознавая, что это совершенно ни к чему.

– Капитан Джек в испанском плену, – ответил он на незаданный вопрос властителя Меланетто и кратко рассказал обо всем. Тот слушал молча, изредка переспрашивая или задавая уточняющие вопросы. Имя Хуана Гарсии явно было знакомо ему, и притом не в положительном свете: черные глаза его на мгновение расширились, а затем в них померещилось что-то, похожее на сожаление и гнев одновременно, когда он услышал его впервые. Новость о пленении сына он выдержал почти спокойно, однако Макферсон успел заметить, как судорожно дернулся, будто от боли, его рот при этом известии. Роджера Рэдфорд приветствовал необыкновенно тепло для тех, кто знал его отношение к детям, назвал своим внуком и даже на мгновение провел рукой по его голове, – мальчишка отшатнулся, настороженным волчонком глядя на него, и Рэдфорд-старший не стал настаивать. Дослушав рассказ Макферсона, он повернулся к одному из своих сопровождающих и глухо проговорил:

– По всей видимости, он не лгал.

– Кто именно, капитан? – осторожно спросил старый боцман – он не особенно рассчитывал услышать ответ, но хозяин Меланетто объяснил без малейших колебаний:

– Утром прибыли Фрэнсис Морено и с ней человек, назвавшийся посыльным от Антонио.

– Антонио – Антонио Морено и его жена?.. Разве они не мертвы уже много лет? – совершенно перестал понимать что-либо Макферсон. Рэдфорд поджал губы:

– Я тоже так думал, но Фрэнсис я знал много лет и не принял бы за нее ни одну самозванку. Что до Антонио… – на мгновение он задумался, однако продолжил: – Переданная им информация совпадает с вашей. Между Джеймсом Рочестером и этим Гарсией определенно есть сговор, направленный против нас. Рэнди, – обратился он к одному из сопровождающих, – немедленно разыщи всех капитанов на острове и передай, что я приказываю выдвигаться к Тортуге. Пошлите весть к мистеру Мердоку и мистеру Скэлли, пусть сделают то же самое! Нам нужны будут большие силы, чем те, которыми мы располагаем сейчас. Идемте со мной, – кивнул он Макферсону и остальным членам команды «Попутного ветра», небрежно и покровительственно одновременно сжимая плечо стоявшего рядом Роджера. – Вас накормят и дадут кров, а раненым окажут помощь. Завтра мы отправимся в путь!

Глава XVIII. Истина во лжи

У капитана Гарсии под командованием было восемь судов. Эрнеста, с детства с какой-то явно передавшейся ей через испанскую кровь страстью обожавшая огромные, тяжеловесные и могучие галеоны, к концу первого дня повторяла себе их названия: «Бесстрашный» – гигантский флагман, в чреве которого прятались длинные пушечные батареи; «Верность Испании» – с высоким ютом и красивейшей формы бортами, изящно сходившимися к форштевню и распускавшимися обширной кормой; «Кровь и честь» – мрачный и темный, с выкрашенными в коричнево-бурый цвет парусами, прямо-таки источавший угрозу; «Несокрушимый» – из светлого дерева, с лучшими лихими абордажниками во всей команде Гарсии, состоявшей из более чем восьмисот человек; «Месть тысячи морей» – миниатюрнее своих собратьев, но с бритвенно-острым бушпритом, словно в любую секунду готовым протаранить любое судно противника, и отметками на обоих бортах, облегчающими процесс килевания пленных; «Величие победы» – тяжеловесный и массивный, оснащенный наикрупнокалибернейшими из орудий; «Память потомков» – прокрашенный каким-то интересным способом, придающим дереву цвет чуть темнее расплавленного золота; и «Вечная слава» – окруженный огромной короной из сияющих белизной парусов, самый маневренный и быстрый из всех восьми галеонов.

Увидь мистер Дойли это великолепие – он, наверное, принялся бы долго и вдохновенно говорить что-то умное, желая скрыть собственное восхищение и не зная, что блестящие глаза давно выдали его со всеми потрохами… Мистер Дойли не мог ничего увидеть – он был мертв, и Эрнесте порой казалось, что она тоже уже не живет, а лишь ходит, двигается, смотрит вокруг себя, как беспокойный призрак, привязанный к миру живых только собственной целью.

Джека, как она успела узнать, перевели на «Кровь и честь» – должно быть, опасались неожиданной попытки его освобождения, но Эрнеста не сильно обнадеживалась: действовать силой против такой армады означало почти гарантированный проигрыш. Оставались лишь хитрость и неожиданность, единственное ее оружие – и девушка молилась, чтобы Рэдфорду хватило сил продержаться до тех пор, пока она не придумает план. Оставалось уповать на то, что пиратский капитан был нужен испанцам живым, пока они не получат бумаги; в том же, что его подвергнут пыткам в любом случае, Морено уже не сомневалась.

Ей выдали карту; первый, пробный фарватер она чертила прямо в каюте капитана Гарсии, демонстративно не делая вычислений на бумаге и как можно меньше пользуясь приборами – обычно Эрнеста так не делала, предпочитая перестраховаться, но на испанцев нужно было произвести впечатление. По-видимому, у нее это получилось: когда она закончила, за ее спиной собрался уже целый консилиум из офицеров, старавшихся найти в предложенном маршруте недостатки. В том, что у них ничего не получится, Эрнеста не сомневалась; действительно, спустя десять минут сдались самые яростные критики.

Гарсия был доволен. Она читала это как в теплеющих искрах в его глазах, так и в том, что он теперь снова обращался к ней по-испански, не утруждаясь английской речью вообще. С одной стороны, это было хорошо, однако теперь от Морено требовалось быть внимательнее: этот язык она хоть и знала лучше большинства европейских, но все же недостаточно хорошо, чтобы не допускать ошибок в разговоре совсем и сходу подбирать слова. Благодаря урокам отца ее испанский был беглым и практически лишенным акцента, однако Эрнеста успела порядочно забыть его за многие годы и теперь лихорадочно вспоминала нужные слова и обороты – что-то подсказывало ей, что с Гарсией на английский лучше не переходить.

– Я приказал подготовить для вас каюту, сеньорита, – любезно заговорил он по завершении испытания с картой. – Мистер Фокс, помнится, говорил, что у капитана Рэдфорда вы также привыкли жить отдельно. Если у вас возникнут какие-то пожелания, обратитесь лично ко мне.

– Большое спасибо, меня все устраивает, – кивнула Эрнеста и внутренне содрогнулась, осознав смысл этих слов; капитан, заметив ее сомнения, усмехнулся:

– Вас удивляет, что я заранее наводил о вас справки?

– Значит, у вас с самого начала было две цели: капитан Рэдфорд и я? – тихо спросила Морено. Гарсия не стал отпираться:

– Хоть я и неплохо знаю навигацию и эти воды, но после сегодняшней демонстрации вашего искусства мне стало очевидно, что отличает настоящего штурмана от любителя. Я рад, что смог убедить вас присоединиться к нам.

Эрнеста осторожно улыбнулась, хотя последние слова неожиданным холодом отдались в ее сердце. Для пиратского капитана говорить о себе и команде как о едином целом было бы совершенно естественно; однако все, что она успела заметить в своем новом окружении, заставляло ее думать прямо противоположное об этих людях. Прежде всего, команда была отнюдь не поголовно испанская: большинство матросов, как раз наоборот, оказались французами, голландцами и даже англичанами – но все они и между собой, и с начальством разговаривали исключительно на испанском языке. Любого человека, сколько-нибудь знакомого с мореходством, насторожило бы такое отсутствие особого смесового жаргона внутри команды, и Эрнеста не стала исключением; однако то была лишь первая из многочисленных странностей, подмеченных ею.

Все эти матросы, представители низшего звена корабельной иерархии – юнг или «пороховых обезьянок» Морено за время своего пребывания не заметила еще ни разу – все они оказывались на редкость исполнительны и почтительны: на любой приказ Эрнесты, также вошедшей в число их начальства, они откликались незамедлительно и ни разу не допускали небрежности в работе. Словом, вели себя именно так, как Морено обычно требовала от подчиненных, однако прекрасно сознавала, что это неосуществимо. Больше всего поражали ее их лица: одинаково неподвижные, бесстрастно-покорные, как у каменных статуй, и голоса под стать им; Эрнеста, неплохо знавшая многочисленные морские суеверия, могла бы представить себе такими людей, зачарованных волшебным пением сирен. Но она не настолько верила в подобные истории, чтобы так думать – вместо этого она внимательно изучала все вокруг себя, замечая еще более странные вещи: отсутствие разговоров между матросами даже в кубрике, пустую шлюпочную палубу, не считая капитанской гички, полностью состоявший из испанцев офицерский состав…

Она искала, ждала и мучилась, проклиная себя за бессилие, и удача улыбнулась ей: на третий день пути Эрнеста приметила на борту знакомое лицо. То был бывший матрос-испанец из команды капитана Антонио, немолодой мужчина с усталым и словно бы обвисшим лицом, на котором странно торчала вверх коротко остриженная щетка усов; однако он никак не показывал, что каким-либо образом знаком с Эрнестой, и, когда она подошла к нему, лишь вежливо спросил, имеются ли у нее распоряжения. При этом он мимолетно скользнул взглядом по ее лицу с самым непонимающим видом; не знай девушка его прежде более десяти лет, она посчитала бы, что обозналась. Но эта неудача не слишком встревожила ее в первый раз; в конце концов, в окружении врагов не следовало выдавать, что она была знакома с одним из них. В тот же день ближе к вечеру Эрнеста улучила момент, когда этот человек отправился в кладовую пересматривать кули с припасами, и прокралась следом за ним.

– Теперь уже можешь не молчать, здесь никого нет, – прошептала она, закрывая дверь и прижимаясь к ней спиной. У нее даже немного отлегло от сердца – от радости, что она больше не одна. – Я была уверена, что ты мне поможешь…

– Простите, сеньорита, я вас не понимаю, – деревянным голосом ответил тот, заставив ее вздрогнуть. – Каким образом я могу вам служить?

Девушка схватилась за голову: ей показалось, что она находится в каком-то страшном сне.

– Ты не можешь меня не помнить! Я Эрнеста Морено, дочь капитана Антонио, а ты – Педро Санчес, вы с ним много лет ходили по морю, – торопливым шепотом заговорила она. Мужчина скрипнул зубами:

– Извините, сеньорита, я такого не припомню. Должно быть, вы путаете меня с другим человеком. Я должен идти, – он отвернулся и действительно намеревался покинуть кладовую, однако Морено мгновенно метнулась к нему и схватилась за его плечи – гладкая кожа самошитой куртки норовила выскользнуть, и девушка с силой впилась в нее ногтями.

– Что это значит? Почему тебе нельзя разговаривать со мной? – настаивала она, а в сознании истошно колотилась одна-единственная мысль: вот оно, вот что здесь не так!

Педро нервно огляделся по сторонам, дернул плечами и чуть слышно произнес:

– Не здесь. Идемте со мной.

– Ладно, – тоже мгновенно насторожилась Морено – как ей в голову только не пришла мысль о слежке, про себя выругалась она, – ладно, только куда?