О, Камбр! или Не оглядывайся в полете!..

Но Белал только мотала головой, продолжая плакать. Наконец она слегка успокоилась, частично вняв утешительному лепету Камбра, частично под действием капель, которые Камбр выпросил для нее у фей, и более-менее связно рассказала, что когда они с фуриями собрались в Юму, она просто места себе не находила от тоски и удрала, когда все садились в кар-бас в Тинки-Ю. Прибежала в лагерь, а там уже никого нет. Она безумно испугалась, что больше никогда не увидит Камбра, и все это время пока его не было проплакала…

Камбр прижал ее к себе.

– Глупая, – только и сказал он.

– Пойдем отсюда, – позвала Белал.

– Пойдем.

Они пошли вглубь леса и долго брели, обнявшись, не разбирая дороги. Потом вышли на маленькую полянку, даже и не полянку, а прогалинку всю поросшую колокольчиками хайаны, лайкой и сизой чицей. Там они снова стали целоваться. Потом упали на мягкую лайку, будто специально созданную для любовников. И слились в долгом, страстном поцелуе, от которого у любого закружилась бы голова и прервалось дыхание… Задернем же за нашими героями лесной занавес, пусть предаются любви, не стоит им мешать наслаждаться друг другом. В конце концов это даже не этично, подсматривать за влюбленными в столь важный для них момент…

Предвижу разочарование на некоторых лицах. Да-да, мы не будем во всех подробностях расписывать, что сделал Камбр и как на это отреагировала Белал, не станем воспроизводить учащенное полное страсти дыхание и сладострастные стоны… Есть ведь у вас воображение, наконец! Коль уж вам так неймется, вообразите себе все это в мельчайших деталях сами.

Мы же прогуляемся пока по ночному лесу. Ах, как же великолепны финиковые кедры, сколь сладостно благоухает все усыпанное крупными белоснежными цветами дерево Ра, как упоительно поет самаритянка, скрытая в густом придурке. Жуликоватые окрыски вылезли из нор, потявкивая и поводя длинными носиками, не пахнет ли где едой. Кругом шорох, шелест, цокают высоко в ветвях ореховой липы манкушки, вопит сцилла, хохлатые кубрики, неуклюже переваливаясь и мешая друг другу, тащат громадного, раза в два больше их, абрикотина. Как только исхитрились такого поймать?! К постоянному рокоту прибоя добавляется журчание родника и плеск ручья, играющего разноцветными камешками…

Лес занят собой и только собой. Какое дело ему до двоих, испытывающих в этот миг неизъяснимое блаженство, понявших, что такое счастье, и ощутивших вдруг в себе силы одарить любовью весь мир, хотя на самом деле не способных одарить ею даже друг друга…

Это был прекрасный миг! И миг этот прошел.

***

На следующее утро Камбр вернулся в лагерь. К его великому огорчению там было пусто. В палатке Камбр нашел записку. Феи писали, что вынуждены срочно уехать, но будут ждать его вечером в Клюквине на вокзале, если он захочет, то может поехать с ними. Уезжать, покинуть Белал было невозможно, но и расстаться со стукалками вот так, не попрощавшись, Камбру совсем не хотелось. Он бросился к Белал. В лагере фурий царило оживление. В Тинки-Ю вот-вот должен был прийти парусный шипс, и фурии собирались продолжить путешествие морем.

Договорившись с фуриями и Белал, что найдет их в Юме, Камбр пошел в Тинки-Ю, в поисках велодрына. Ему повезло. В третьем по счету доме древняя согбенная старушонка согласилась дать свой велодрын, с условием, что Камбр заедет к старушкиному племяннику Балюне, передаст посылочку да и велодрын заодно оставит.

Камбру велодрын, ухитрявшийся сочетать в себе качества абсолютно для велодрына несочетаемые – покладистость и резвость, – очень понравился. С виду-то он казался весьма обшарпанным и потертым, но, похоже, седло, так приятно поскрипывавшее, когда на него садились, было создано именно для Камброва зада, а руль – для длинных, нервных Камбровых пальцев и, что самое удивительное, выгравированный на руле идиотский призыв «Не оглядывайся в полете», выглядел совершенно уместно, более того, многозначительно. В общем, через пару минут общения, Камбр стал относиться к велодрыну, как к своему.

Велодрын тоже почуял в Камбре родственную душу, даже разрешил (что для велодрынов большая редкость) звать его по имени (имечко у него было – не привели господь, что-то вроде Ррррмбрряукртрафт-фрфр, Камбр для краткости назвал его Трафтом, и тот, вы представляете?! – не обиделся).

Они много в пути не разговаривали. Камбр кратко рассказал велодрыну, зачем ему так срочно понадобилось в Клюквин, добавив заодно, что трейка отправляется в шесть вечера, и неплохо было бы к этому времени оказаться на вокзале. Велодрын проникся к Камбру сочувствием и старался изо всех сил. От этаких стараний они чуть было не улетели с трассы в пропасть, когда велодрын занесло на особенно крутом вираже, однако каким-то чудом удержались и продолжали мчаться дальше, обгоняя тяжелые кар-басы и юркие сотки. И все-таки они опоздали. Уже на въезде в Клюквин дорогу им перегородил тяжело груженый кар-мудрик с тремя прицепами, и пока они выбрались из гигантского затора, пока добрались до вокзала, трейка ушла. Камбр увидел лишь ее быстро удаляющийся повиливающий хвост. Конечно, мало было надежды, что стукалки высматривают не появился ли он на перроне, а даже если и так, вряд ли бы они сумели углядеть его в толпе дуркан, но Камбр все равно помахал вслед исчезающей трейке, горько сожалея, что вот так неожиданно прервалась их столь удивительная дружба, и почти не надеясь встретиться со стукалками вновь.

«Вряд ли они будут помнить меня, – с грустью думал Камбр, возвращаясь к велодрыну, терпеливо поджидавшему его на привокзальной площади. – У них своих забот хватает. Что за дело им до какого-то там дурканина, который даже и попрощаться толком не сумел».

Повздыхав, Камбр влез опять на велодрын и поехал разыскивать племянника Балюню.

Балюня, или Бальмон Сбырки, был личностью в Клюквине весьма известной. Когда-то очень-очень давно пра-пра-пра-прадед Бальмона Егги Клюкинг, прибыв в Шару из Офанарета, основал на этом самом месте городишко Тарум, который, после того как Егги покинул сей мир, переименовали в Клюквин. Другой предок Балюни, знаменитый архитектор Штопор Сбырки спроектировал знаменитую клюквинскую башню, с часами, секрет которых до сих пор не могут разгадать дурканские ученые. Сам же Бальмон выделялся многими талантами. Он был выдающимся музыкантом (виртуозно играл на рояле, скрипке, даблонире и флейте), замечательным писателем, прекрасным художником, скульптором и в придачу отличным механиком (велодрын, который так понравился Камбру – дело рук Бальмона Сбырки). И при всех своих талантах Балюня Сбырки – гений и виртуоз – сидел себе тихохонько в Клюквине, никем не замечаемый, починял соседям утюги, велодрыны и стиральные машинки, играл шансоны в «Зубе Дракона» да иногда, раз в три-четыре года, посылал своему другу – издателю Бряклу Фрискису – в Миску рассказ-другой или повестушку, которые тут же становились бестселлерами. Брякл умолял его переехать в Миску или хотя бы писать почаще, на что Балюня всегда пожимал плечами и басил: «Да что я в этой Миске забыл? Мне и тут хорошо. А там суетиться надо. Не хочу».

Камбра Балюня встретил очень приветливо. Обрадовался ему как родному, провел в дом, угостил чаем с черным медом, а когда Камбр вручил ему старушкину посылочку, вообще не знал куда посадить да чем угостить. Камбр от такого радушия засмущался и в благодарность за гостеприимство почитал Балюне свои стихи. Балюня растрогался, долго обнимал Камбра и рыдал у него на плече, особенно после жалостливого «Поздней ночью я один бреду домой». Там еще есть такие строчки:

«Велодрын мой пьян! Но что же делать?

В этом черном мире только он да я…»

Вытирая слезы и всхлипывая, Балюня сказал:

– Камбр, ты – гений! Ничего лучше я раньше не слыхал. Потрясающе!!! Я должен сделать тебе подарок. И не возражай! Нет! Я должен! Это!.. Это!.. Восхитительно! Камбр! Я подарю тебе тетушкин велодрын. Это замечательный велодрын. Я знаю. Я сам его собирал. А еще, я покажу тебе секрет прадедушкиных часов. Пошли.

Они вышли на улицу. Уже стемнело. Хайана была в зените, и оттого все казалось обманным, неверным. Тени от домов и деревьев вытягивались, раскачивались, перемешивались. Тени словно жили своей собственной жизнью, водили хороводы, кружились волчком, прыгали до небес. Камбр приостановился, кто ж гуляет, когда Хайана в зените, но Бальмон потащил его на привокзальную площадь. И вовремя. Часы как раз били одиннадцать.

«Они правильные? – вспомнил Камбр. – Если ты правильный, то и они правильные».

– Они правильные? – спросил он у Балюни.

– Если ты правильный, то и они правильные, – загадочно улыбаясь, ответил тот. – Смотри! Смотри!

Над башней взметнулся рой серебристых лисичек. Они порхали, серебряным ливнем омывая башню, потом раздался скрип, и тяжелые створки резных ворот медленно-медленно распахнулись.

– Что это? – Камбр вгляделся в темноту, и сердце его заколотилось сильно-сильно. В глубине башни он увидел знакомую фигурку. От нее исходило слабое сияние, и вся она казалась более хрупкой и тонкой, но, несомненно, это была она, Белал. И она звала его! Его!.. – Что это?

– Знаешь, что это? Это часы судьбы. Иди же. Твое время пришло!

Камбр шагнул. Ворота с лязгом захлопнулись за ним.

Глава 10. Как Камбр ел зеленые сливы забвения

Прошло три года. Три длинных силизендских года с того дня, как за Камбром захлопнулись ворота клюквинской башни судьбы. Где он был, что поделывал, так никто из его друзей до конца и не узнал.

Иногда до Мукеза доходили смутные и странные слухи о Камбре. Болтали, что он связался с какой-то дурной компанией, стал наркоманом, женился, решил уехать из Шары, а в Дурмунурзаде появляться боится, не хочет расспросов и объяснений, что он бросил писать стихи, стал банкиром, отправился в кругосветное путешествие на шикарном шипсе… Топу Коламеи, например, всюду рассказывал, будто его дружок, Бадди Офигениц, сам хоть и не видел, но один его знакомый говорил, что встретил своего приятеля, у которого племянница брата троюродной сестры его первой жены ездила в Миску, и там, вроде бы, видела, как Камбр выступал в большом зале «Прибамбаса» с новой зажигательной поэмой, и все были в полном отпаде. Конечно, эта самая племянница приврать-то не дура, но с другой стороны, кто ж Камбра знает, а вдруг правда? На что Берри Струпник, если оказывался поблизости, неизменно кричал, что это совершеннейшая чушь, ничего в «Прибамбасе» Камбр читать не мог, кто б его еще туда пустил! А он сам, сам лично! слышите вы?! видел Камбра пару месяцев назад в Леденце в издательстве Греквуса с какой-то умопомрачительной платиновой красоткой. И было хотел крикнуть: «Камбр, дружище, где ты пропадаешь?» Но этот гад, заметил его и удрал, скотина неблагодарная…

Клинк Донел, вообще говорил, что Камбр вовсе никуда не пропадал, а поселился в Ловисе и разводит там вислорогов с очаровательной фермершей. Фермершу зовут Биль, и ноги у нее прямо от шеи растут, не иначе. Он даже адрес называл: Малая кривая, 15, частный дом, владелица Юкка Сми. Однако это было настолько непохоже на Камбра, что Руфус не поленился съездить в Ловис. И что же оказалось? Да ничего подобного. Камбр там не только не живет, но даже и не появлялся ни разу, а Юкка Сми – вовсе не очаровательная фермерша, а старая карга, хотя вислорогов действительно разводит.

И так все время. Камбра видели то тут, то там, но на деле оказывалось, либо его с кем-то перепутали, либо вообще все полное вранье. Руфус совсем уже отчаялся увидеть когда-нибудь друга, а тут еще глюк Хамфри, встречая его на улице, уныло улыбался и душераздирающе вздыхал. Помоги нам Дракон, унылый глюк – зрелище совершенно непереносимое!

Как-то в Тамар на один день по делам приехал из Миски старинный приятель Руфуса Берен. Узнав об этом, Руфус тут же, несмотря на отвратительную погоду (в конце осени в Тамаизе всегда погода кошмарная: либо ураганы следуют один за другим, либо дождь льет так, что все мелкие речки превращаются в бурные потоки, а Мерка, Недомерка и Отрада вздуваются, грозя выйти из берегов и затопить округу), отправился к нему в гости. Они проговорили всю ночь, а на прощанье Берен обещал навести справки. И навел. Так Руфус узнал о Белал, и о «Новом порядке», и то, что он узнал, ему очень не понравилось. Поначалу он решил никому ничего не говорить, но, промаявшись со своими знаниями с неделю, пошел-таки к глюку Хамфри и выложил ему все. Они немного посовещались и решили после новогодних праздников навестить одного знакомого морока, но тут Камбр вернулся.

Произошло это в последний день, вернее, вечер, празднования Нового года, когда мукезцы, слегка подустав от веселья, в последний раз перед длинной рабочей неделей зажигали свечи и устраивали вечерние концерты.

Надо сказать, что музицировать в Новый год на Силизенде считается хорошей приметой, ублажением духов. И чем слаще музыка, чем длиннее концерт, тем счастливее будет год. А посему все пять вечеров праздника дуркане по всей Силизенде проводят обычно дома либо у самых близких друзей, играя на различных музыкальных инструментах и загадывая различные желания.

Дурмунурзад уже погрузился в сумерки и в божественные звуки флейт, гитар и даблониров, когда усталый и замерзший Камбр с трудом вылез из кабины громадного кар-мудрика, который тут же, тяжко урча, отправился дальше, и медленно побрел по улице Нерасплюхи к своему дому. Он был один. За спиной болтался сильно похудевший вещевой мешок, да и сам Камбр, никогда не страдавший от избытка веса, словно истончился. Войдя в подъезд, он поднялся на третий этаж, осторожно касаясь пальцами изрисованных буйной мукезской ребятней стен. Постоял немного на площадке, прислушиваясь к музыке, льющейся из соседней квартиры. Наконец, открыл дверь и вошел. Сбросил на пол мешок с вещами, раскинул широко руки, будто обнимая все, улыбнулся и сказал:

– Ну вот я и дома!..

Потом достал из мешка флейту и сыграл на ней коротенькую жалобную мелодию. Отдав таким образом дань традиции, Камбр спрятал флейту обратно в мешок, но тут же пожал плечами, кисло улыбнулся, выудил ее оттуда и сунул на полку с книгами, а сам потопал в ванную смывать с себя дорожную пыль.

О том, что в Дурмунурзаде вести разносятся сами собой со скоростью света, Камбр имел счастье убедиться на собственной шкуре через минуту после того, как вылез из ванной и растянулся на диване.

Первым примчался Руфус. Он оборвал звонок и чуть не выломал дверь, пока Камбр возился с замком, а потом, истошно вопя что-то бестолково радостное, полез обниматься и чуть не задушил Камбра от избытка чувств. Вслед за Руфусом появился глюк Хамфри, и Руфусовы объятья показались Камбру нежной лаской.

– Пустите, – заорал он, наконец, не выдержав, – вы мне все ребра переломаете!

А в дверь уже ломились Берри Струпник, Клинк Донел, Вогуз Мичел – старый Камбров приятель, с которым они часто сиживали в «Дринквике», большой любитель выпивки и стихов, Еллор Кряксвуд – редактор «Мукезских хроников», считавший себя большим почитателем Камброва таланта, и даже Блинк Пупус – восходящая звезда местного телевидения, которого Камбр и знать-то никогда не знал.

Шум поднялся невообразимый. Берри притащил бутылку хряполки и заявил, что вот сейчас-то, наконец, они отметят Новый год по-настоящему. Невесть откуда взялся Дигги Сориц с большой миской шарского салата, огромным пакетом брякликов и даблониром подмышкой. Миска вырвалась у него из рук и непременно упала бы, разбрызгивая содержимое, но все бросились ее спасать и спасли, правда, при этом сломали стул и разбили любимую Камброву чашку. Вдребезги. Камбр только руками развел и печально улыбнулся, А глюк Хамфри, собирая осколки, проехался по поводу плохих примет и неуклюжих мордоворотов.

Компания бурно отпразновала и Новый год, и возвращение приятеля, оплакала чашку и жалкие обломки, бывшие раньше стулом, после чего разбрелась по домам. Но Камбру не пришлось долго скучать в одиночестве. На следующий день опять пришел Клинк Донел и долго рассказывал Камбру о зоопарке, крокозяблах, о том, что у хрюкозоида Дингла появилась подружка Прю, и в скором времени они ожидают пополнение – очаровательных маленьких хрюкозявликов. Позвонил Топу Коламеи и пригласил Камбра в ресторан, пришел Берри Струпник, и они долго обсуждали планы на будущее. Самшит Рейф – директор театра принес билет на премьеру нового спектакля «Друбл и кольчатка»… Всю неделю, кто-то звонил, приходил, куда-то звал…

Камбр со всеми был чрезвычайно мил: ни на кого не ворчал, всем был рад, всем улыбался, однако старался побыстрее ото всех отделаться. На вопросы о том, где был да что делал, отвечал, что путешествовал, а теперь надоело, решил вернуться. Ничего интересного не видел, ни с кем не знакомился, никого не встречал, ничего не писал, и вообще, не могли бы вы прийти как-нибудь в другой раз, а то от долгого путешествия ему что-то нездоровится.