Марсельская сказка

– Что, если там живут люди? И они не захотят нас впустить? – бросил он через плечо, когда я почти поравнялась с ним.

– Ты сомневаешься в моём даре убеждения? – поправив платок, поинтересовалась я.

– Разве он у тебя есть?

– А разве мы бы сейчас шли по этой улице, не будь его у меня?

Он не ответил, потому как резко остановился, едва не выронив наш пирог. Я посмотрела на него с недоумением, а затем перевела взгляд, заметив выглянувшую из-за поворота улицу – она мало чем отличалась от той, на которой мы оказались, выйдя из переулка фабрики. Одинаковые дома, которые по крайней мере стояли на расстоянии друг от друга, и узкая полоса дороги – всё серое, безликое, бездушное. Или так казалось только мне, ведь взгляд Реми тотчас остекленел, и он сжал свободную руку в кулак, отчего костяшки на пальцах его побелели. Но едва я успела подобрать слова, когда он возобновил шаг, теперь не такой быстрый, может быть, даже нерешительный. Чувство вины больно кольнуло в груди. Я такая дура! Зачем заставила его проходить через это?

– Кажется, это он, – на выдохе произнёс Реми, когда мы, миновав большую часть улицы, остановились напротив дома, ничем не отличающегося от соседних домов.

Четыре этажа, каменные ступеньки, ведущие к деревянной двери, балконы на каждом этаже, а на балконах – цветы в длинных горшках. Дверь соседнего дома хлопнула, и на улицу вышел пожилой мужчина с маленьким мальчиком – вероятно, внуком. Реми громко сглотнул, не сводя с него глаз.

– Ты его знаешь?

– Да, – глухо ответил он. – Это месье Видаль. Он так изменился…

Мужчина смерил нас удивлённым взглядом и, крепче сжав руку мальчика, хромым шагом направился в противоположную сторону улицы – туда, где вовсю звенел детский смех и гудели машины. Реми снова посмотрел на меня, а затем перевёл взгляд на дом.

– Когда я вернулся с войны и понял, что нашу квартиру заняли другие люди, – вдруг тихо начал он, – я не знал, куда мне деваться. Почти все, кого я знал, уехали. Мои соседи, и месье Бенуа был среди них, передали мне письмо, где моя тётя рассказала о гибели мамы и Дайон. Я не хотел в это верить. Поэтому поселился в подвале этого дома. В том же письме тётя сообщила, что я всегда могу вернуться в Швейцарию, что дом, их дом, она завещает мне, но я не мог этого сделать. Я чувствовал себя недостойным дома. И остался здесь, – Реми горько усмехнулся, кивнув на дверь. – Идиот, который ждал, что они вернутся, и прислушивался к каждому хлопку двери. Когда я встретил Бартема на рынке, то солгал ему о месте своего… кхм, жительства.

– Так вот, почему он спросил тебя о квартире?

– Да. Я не нуждался в его жалости. И в помощи тоже. Достаточно было того, что он платил мне за рыбу.

– А как ты оказался у Зоэ?

– Это долгая история. После того, как Верн уехал, я прибился к кучке рыбаков, что шли на восток. Долго бродил один. Уже на подступах к Шеризу увидел, как шайка каких-то отморозков пытаются с вытрясти с пожилой женщины деньги.

– Это… это были бестирицы?

– Они самые. До полусмерти меня избили. Зоэ кое-как меня отходила. Я толком и не жил у неё, иногда приходил ночевать, Фабриса отваживал, когда тот выпьет. Я жил на пристани, в рыбацком доме, но и тот был общим.

Сердце моё болезненно сжалось. Если бы он только услышал все мои жалобы на роскошную жизнь в Роузфилде, его, должно быть, хватил бы удар. Насколько нелепыми были все мои недовольства в сторону скрипучей лестницы и надоедливых слуг? Насколько изнеженной и избалованной была моя жизнь? Я словно посмотрела на себя чужими глазами, глазами семнадцатилетнего юноши, прошедшего войну и засыпающего среди сырости и крыс, с надеждой увидеть утром лица своих погибших матери и сестры. Стыд и осознание собственной никчёмности охватили меня, но вдруг случилось что-то совершенно невероятное – я ощутила почти невесомое прикосновение его ладони к своей. Подняв взгляд на Реми, я едва не потеряла равновесие – он смотрел на меня с теплотой, какую я прежде ещё не видела в его глазах. Настоящее волшебство. Взгляд, полный равнодушия или источающий гнев, сейчас таил в себе небывалую нежность. Я не могла не позволить себе в ней утонуть. Это было выше моих сил.

– Давай просто сделаем это. Просто зайдём туда, – с придыханием сказал он.

Я молча кивнула. С каждым шагом тревога в груди разрасталась. Что, если нас и правда не захотят пустить в квартиру? Или, что ещё хуже, она просто будет заперта? Реми открыл тяжёлую деревянную дверь, и мы оказались в маленьком тёмном холле. На первом этаже была всего одна квартира, а справа от двери мы разглядели узкую деревянную лестницу. Мы двинулись к ней, осторожно ступая по скрипучим ступенькам. Вдруг Реми остановился и прикрыл глаза, втянув носом запах пыли. Он отпустил мою руку, чтобы коснуться ладонью тёмно-жёлтой стены.

– Здесь даже пахнет так же, как двадцать лет назад, – прошептал он, глядя на высокий потолок. – Пойдём.

Мы поднялись на последний, четвёртый этаж. Нас встретил тёмный коридор – не такой длинный, как в отелях, в которых мы останавливались, и совершенно неосвещённый. Реми снова взял меня за руку и повёл в самую его глубь.

– Одиннадцатая, двенадцатая, тринадцатая… – бормотал он себе под нос, пока мы шли мимо высоких деревянный дверей. – Четырнадцатая.

Он остановился. Я потупила взгляд, заметив клочок бумаги, вложенный в щель между дверью и стеной.

– Что это? – спросила я, доставая записку и разворачивая её. – Дорогой Симон, я не оставляю надежды на твоё возвращение. И не воспринимаю всерьёз наше расставание. Когда ты придёшь сюда и найдёшь эту записку, знай – мы с Лизетт ненадолго уехали в Страсбург, смотреть новый дом. Я знаю, что ты придёшь. Ты можешь жить у нас столько, сколько потребуется, хотя мы и подготовили все вещи к переезду. Я люблю тебя и всегда буду любить. Ключи ты найдёшь в том же месте. Пожалуйста, не держи на меня зла. Ничего себе.

– Она так и написала? Ничего себе? – Реми усмехнулся.

– Как думаешь, «в том же месте» – это где? – я проигнорировала его вопрос, обратив к нему возбуждённый взгляд.

Реми вздернул бровь, приоткрыв рот.

– Предлагаешь вломиться туда? Позволь напомнить, мы – не Симон.

– Мы большее, чем Симон. Этой девушке, которая позволяет себе пускать сопли о мужчинах, досталась квартира, которая принадлежала твоей семье. Ты никогда не интересовался, как это произошло?

– Шла война, Эйла. Тогда понятия собственности не существовало. Я не видел смысла бороться. И не мог доказать, что квартира принадлежит мне.

– Думаю, ключи под ковриком, – пробормотала я, присаживаясь на корточки и вдруг с ужасом понимая, что коврика у двери нет.

Смерив меня усмехающимся взглядом, Реми направился к небольшому окну в конце коридора и просунул руку в маленькую щель под подоконником. Я поднялась на ноги и с изумлением уставилась на сверкнувший в темноте ключ.

– Мама говорила, что это самое надёжное место, – он подошёл к двери, останавливаясь напротив меня. – Что, если нас заметят соседи? Что мы ответим?

– Покажем записку и скажем, что ты – Симон.

– Кто же тогда в этой безумной истории ты?

– Твоя молодая и ветреная любовница, – фыркнула я, выхватила из его рук ключ и вставила его в замочную скважину. Дверь сразу же поддалась. Толкнув её, я обернулась к Реми – он застыл, вглядываясь в сумрачную пустоту квартиры. – Ты готов?

Он кивнул. Слабо и неуверенно. Впервые я видела Реми таким. Я не знала, зачем делаю это, не знала, что управляет мной в этом глупом и бессмысленном желании ему помочь – как правило такая помощь всегда оказывалась ничем иным, как медвежьей услугой. И всё же отступать было некуда. Перешагнув через порог чужой квартиры, я отошла в сторону и дождалась, когда войдёт Реми. Он шёл медленно, продолжая бороться с собой, и когда дверь за ним захлопнулась, едва заметно вздрогнул и пару раз моргнул. Мне оставалось лишь гадать, как тяжело было ему сейчас.

Деревянный пол скрипел под каждым его шагом. В самом конце длинного тёмного коридора виднелась полоска света – вероятно, там находилась кухня или гостиная. Остановившись рядом со мной, Реми посмотрел на меня, а затем перевёл взгляд куда-то за мою спину. Он потянулся ко мне, и вдруг я услышала щелчок, за которым больше ничего не последовало.

– Света нет, – прошептал Реми скорее с усмешкой, чем с досадой. – Но я знаю самую освещенную часть квартиры.

Я сама не знаю, почему задрожала, когда он взял меня за руку и повёл по коридору к той самой полоске света. Его ладонь, тёплая и сильная, крепко сжимала мою, и это дарило мне надежду на то, что моё присутствие успокаивает его, может быть, так же сильно, как и злит. Но сейчас Реми совсем не злился. Он толкнул двойные деревянные двери, и я почувствовала где-то на интуитивном уровне, как он взволнован.

Яркий дневной свет ударил нам в глаза, когда мы вошли в просторную комнату – гостиную. Небольшой диван стоял рядом с правой стеной, возле него – башенка из коробок с подписями. У огромных окон без штор разместился круглый деревянный стол, а у противоположной стены я увидела пустой шкаф для книг. Блёклые жёлто-оранжевые обои дарили обманчивое впечатление проникающего сюда солнечного света, стёкла запылились, а краска на полах потрескалась. Это место казалось застывшим во времени, безжизненным, и будто вечно чего-то ждущим. Или кого-то? Реми прикрыл глаза, рвано вздохнул и, отпустив мою руку, направился к окну. Он положил на стол наш пирог и сцепил руки за головой. Его напряжённая фигура застыла напротив решётчатого окна, но, как оказалось, ненадолго – Реми выдохнул и направился к проходу, который соединял гостиную с другой комнатой. Кухня, спальня его родителей, их с сестрой комната – я молчаливой тенью шла за ним, видя лишь его спину, боясь каждого его вздоха. Дольше всего он задержался в своей комнате – она оказалась совершенно пуста. Никакой мебели, только голые стены и маленькое окно, выходящее на окна соседнего дома. Как они с сестрой уживались в таком крохотном пространстве? Невольно я вспомнила свою спальню в Роузфилде. И спальню Шарлотт. Наши комнаты находились на разных этажах, а спальня родителей и вовсе в противоположном крыле поместья. Как же люди живут так непосредственно близко друг к другу? А личное пространство? Свой маленький уголок, где можно побыть наедине с собой? Пока я размышляла об этом, Реми уже вышел из комнаты. Я последовала за ним и остановилась, увидев его посреди пустой гостиной. Его глаза блестели, плечи были опущены, но – так странно – почему-то он улыбался.

– Здесь всё совсем по-другому, – Реми вздохнул, глядя мне в глаза. – В то же время я чувствую себя так, словно ничего не изменилось.

– Это твой дом, – тихо отозвалась я, подходя к нему ближе. – Что бы ни произошло, ты всегда будешь чувствовать себя так.

Между нами оставалось всего несколько дюймов. Тишина окутала нас, и я слышала его сбивчивое дыхание, слышала грохот своего сердца, чувствовала странное волнение, щекочущее ребра. Мы смотрели друг на друга, даже не осознавая, насколько глубоко увязли в капкане наших взглядов. Но я не могла повторить свою ошибку. Не могла позволить себе взглянуть на его губы, снова вспомнить их вкус, их пламенную страсть и одурманивающую нежность. Это было бы… неправильно.

– Эйла, – голос Реми продолжал отзываться шёпотом. Он шагнул ещё ближе, сокращая между нами последние крохи дистанции, и осторожно взял меня за подбородок. Моё сердце затрепетало в груди, мурашки атаковали всё тело. – Я не могу описать все, что чувствую сейчас. Мне тяжело находиться здесь, я всюду вижу силуэты матери и сестры…

Я опустила взгляд, ужаленная чувством вины.

– Прости меня, – прохрипела я, – я думала, так будет…

– Знаешь, когда я вернулся сюда после войны, у меня было множество возможностей пробраться квартиру, но я не делал этого, потому что боялся. Я боялся снова почувствовать то, что чувствовал в свой последний день здесь. Боялся снова пережить всё заново. Утонуть, захлебнуться в чувстве вины. Будто… будто посмотреть со стороны на себя тринадцатилетнего и понять, что я ничего не могу изменить. Я каждый день прокручивал это в голове. Каждый день это висело камнем на моей шее. Я считал себя трусом, но не мог вернуться сюда и всё это пережить. А теперь… я здесь. И, знаешь, кажется, всё не так плохо.

– У тебя нет ощущения, словно ты вернулся в тот день?