Марсельская сказка

– Ты слишком много себе позволяешь, – вдруг прошептал он, и, посмотрев на него, я не увидела ни следа от былой растерянности.

– Тихо, – я продвинулась глубже в попытках очистить рану.

– Я говорю достаточно тихо.

– Правда? Мне так не кажется.

Осторожно взяв Реми за подбородок, я повернула его лицо вправо, чтобы открыть себе больший доступ к порезу. Мне ещё ни разу не доводилось обрабатывать раны, но я часто болталась рядом с Шарлотт, когда она заучивала университетские лекции.

– Что мы будем делать дальше? – желая отвлечься от лишних мыслей, спросила я.

Реми хмыкнул и поморщился, когда я надавила на рану сильнее.

– Сейчас у нас одна дорога – назад. Знаю, мы не должны останавливаться, но… чёрт, – он снова зашипел от боли, и я виновато поджала губы. – Нам нужно дождаться утра, чтобы увидеть, как выбраться к трассе. И я хотел бы поспать перед долгой дорогой. Как я понимаю, сажать тебя за руль бесполезно?

– Я не умею водить, – призналась я. – И обучению не поддаюсь.

Когда я в очередной раз попыталась вытащить частички земли из пореза на щеке Реми, он вдруг перехватил моё запястье и с молчаливой угрозой взглянул в мои округлившиеся глаза. Я втянула носом наэлектризованный воздух, а кожа запылала в том месте, где он её коснулся. Это было каким-то наваждением. Такая близость к нему. Без криков и упрёков, без ругани и почти без угроз. Всё внутри меня дрожало, и эту дрожь вдруг почему-то отчаянно захотелось назвать трепетом… я жаждала забраться в душу Реми, чтобы узнать, чувствует ли он то же, что и я, проникнуть в голову и растормошить все мысли в поиске единственной папки с моим именем – будет ли она пуста? Моя рука дрогнула над его лицом, когда он разжал пальцы и опустил ладонь на мою талию. Тогда мысли и чувства – мои и его – вмиг перестали иметь значение.

Нами стал править момент.

Я сама припала к его губам с неожиданным и долгожданным поцелуем, и Реми ответил на него со всей отзывчивостью, со всей страстью, прячущейся за толстым слоем показного равнодушия и отчуждения. Его руки крепче сжали мою талию, его губы полностью завладели моими – горячие, властные, они умело вгоняли меня в состояние абсолютной эйфории, они подчиняли меня себе, и я ничего не имела против. Лоскут ткани упал на землю, потеряв всю свою значимость, и я обвила его шею руками, углубляя поцелуй. Душу разрывало от эмоций, я плавилась внутри, плавилась и пылала, отдавая себя этому моменту, этим губам, этим рукам… Удивительный контраст ощущений. Мы целовали друг друга бесконечно долго, не желая разрывать момент, ведь как потом осознавать случившееся, как вести себя друг с другом, что будет дальше? Нет, у нас было это наше выстраданное «сейчас», оно было с лёгким привкусом моря, утреннего ветра и табака, оно всецело владело нами, а мы всецело владели им. И лишь самую малость – друг другом.

Но затем его хватка на моей талии вдруг ослабла, как и напор его чувственных губ, и Реми резко отстранился от меня, отворачиваясь. Не готовая к такому, я открыла глаза и растерянно вгляделась в его профиль. Мы оба часто дышали, наши губы, влажные от поцелуя, блестели в свете луны, и я слышала, отчётливо слышала, как колотилось его сердце. Почти в такт моему. Тогда почему же он так хмур? Что-то больно сжалось в груди, когда он снова посмотрел на меня и хриплым голосом пробормотал:

– Нам не стоит этого делать.

Глава 22. Полуночные откровения

«Нам не стоит этого делать».

Горло сдавил тугой ком. Губы, всё ещё пылающие от поцелуя, сжались в тонкую полоску. Я сощурилась, пристально вглядываясь в его лицо.

Он что, черт возьми, только что отверг меня?

Все самые противоречивые эмоции в один миг захлестнули мою душу. Да как он мог? И как могла я?.. Неужели… неужели я совсем лишилась разума, чувства собственного достоинства… да где моя гордость? Сама набросилась на него с поцелуем, сама уселась на его колени… Розалинду хватил бы удар, увидь она нас в таком положении. Чем же я думала, позволяя себе такую вольность? Реми ведь… он ведь даже не волнует меня, не вызывает во мне трепет, я не влюблена в него нет, я нисколько в него не влюблена.

Тогда почему же в глазах так неприятно, так больно жжёт?

Конечно. Ответ на поверхности, не нужно копаться в себе. Он всего лишь задел мою гордость. Позволил себе думать, что что-то для меня значит. Это знание отрезвило меня, стало легче дышать, я словно прозрела. Он всего лишь задел мою гордость…

– Прошу прощения, – придав голосу как можно больше ядовитости, прошипела я. – Это было чудовищной ошибкой. Такого больше не повторится.

Я слезла с его колен и, подняв с земли лоскут, отвернулась, чтобы отойти от него, но Реми вдруг схватил меня за запястье и рывком развернул к себе. Он почти не дышал, волосы упали на его глаза, и он наклонился ближе ко мне. Интуитивное желание оттолкнуть его боролось с желанием снова напасть на него с поцелуем. Идиотка, какая же я идиотка! Очнись уже!

– Эйла, ты не поняла…

Неясная пелена почти мгновенно спала с моих глаз.

– Всё я поняла, – прервала его я, вскинув голову и презрительно сощурившись. – Мы просто поддались моменту. Все эти события… они сделали нас уязвимыми друг перед другом.

– Нет, я…

– Я вовсе не хотела тебя целовать, – разгораясь, как спичка, выплюнула я самую очевидную ложь.

– Мне так не показалось, – Реми понизил голос до насмешливой хрипотцы.

– Какое это теперь имеет значение? Разве я могу позволить себе хоть какую-то вольность в отношении тебя? – эмоции взяли надо мной верх, и я дёрнула рукой, безуспешно пытаясь освободиться от его железной хватки. – Не ты ли твердил мне, что я и вопросы тебе задавать не должна, и говорить с тобой, и касаться, – я вновь потянула руку на себя, но он крепко её держал, – тебя. Я ведь не заслуживаю этого, не заслуживаю даже простого общения. Да отпусти ты! Это был момент слабости, но я больше… больше не буду слабой. Оставь меня, Реми. Мне нужно остыть.

Наконец, он разжал пальцы.

Гнев отчаянно бился где-то меж рёбер. Я одарила Реми полыхающим взглядом, прежде чем броситься в противоположную от него сторону. Рассудок затуманила злость, задетое эго диктовало, куда бежать, на деле же я просто неслась вперёд, в пугающую тьму, туда, где никто не смог бы увидеть то, какая я слабая, какая я никчёмная и жалкая. Сухие ветки больно царапали руки, пытались ударить меня по лицу. Реми что-то кричал мне вслед. Я не слушала и не слышала из-за шума крови в ушах. Лишь когда я споткнулась о торчащий из земли корень дерева, каким-то чудом не упав, то, наконец, позволила себе остановиться и оглядеться по сторонам. Страх охватил мою душу: кругом стояла почти непроглядная тьма, пока луна скрылась за кронами деревьев, окруживших меня со всех сторон. Но ручей по-прежнему шумел достаточно громко, а значит, я не могла далеко убежать. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я опустила взгляд и заметила справа от себя упавший ствол дерева. На него я и опустилась, обхватив колени руками и устроив на них подбородок.

«Дура, какая же ты дура!»

Справившись с дыханием, я прислушалась к окружающим меня звукам. Справа шумел ручей, а где-то в глубине леса ухала сова. И всё равно мысли были громче, они разъедали, разъедали меня изнутри. Но ведь я не сделала ничего предосудительного! «Конечно, ты сделала», – прогремел в голове голос Розалинды. Шарлотт до сих пор краснеет, когда Луи целует её в щеку, а я набросилась на первого встречного, как последняя блудница. Реми давно дал мне понять, что я его не привлекаю, но ведь и он, он тоже не привлекает меня! Грубый, неотёсанный, холодный и молчаливый…

Правда, его поцелуи говорили об обратном…

При одном лишь воспоминании о его горячих чувственных губах по коже расползались колючие мурашки. Если я его не привлекаю, почему же он так пылко целовал меня в ответ? Едва я успела придумать действиям Реми оправдания, как за моей спиной вдруг хрустнула ветка. Я обернулась, испуганно уставившись на нежданного гостя, но сердце, пропустившее удар, вновь забилось в привычном ритме. А вот душа неминуемо вспыхнула обидой.

– Уходи, Реми. Ложись спать в машине. Я разбужу тебя к рассвету, – озвучила я единственную разумную мысль, родившуюся в моей голове, и отвернулась.

Глупо было надеяться на то, что он тотчас послушает меня. Перешагнув через упавший ствол, Реми сел на него на расстоянии вытянутой руки от меня и тяжело вздохнул. Я следила за ним боковым зрением, хмурясь и нервно кусая губы. Загадочные звуки и дурманящие запахи летней ночи нисколько не успокаивали.

– Эйла, ты должна меня выслушать.

– Я же сказала, что всё поняла, – раздражённо фыркнула я.

– Когда началась война, мне было тринадцать, – вдруг сказал Реми – настолько тихо, что сперва я и не поняла, что он обращается ко мне.

Я нахмурилась, не понимая, что происходит, а он медленно продолжил:

– Мы жили в Марселе: я, мама и старшая сестра, Дайон. С нами был ещё отец, но он служил на флоте и появлялся дома пару раз в год. Я плохо его помню. Только его грубый голос и большие мозолистые руки. Он часто трепал меня по волосам, что, знаешь ли, жутко меня раздражало.

Ничто не могло объяснить чувств, захлестнувших меня в этот момент. Я оглохла, ослепла, онемела, и мир мой сомкнулся вокруг его голоса, жадно желая знать правду. Мой взгляд был устремлен на его бледное осунувшееся лицо, изредка опускался на запястья, что нервно заламывал Реми. Казалось, каждое слово даётся ему с трудом, будто сам он исследует запретную территорию своих воспоминаний – болезненных и тяжелых. Зачем же он рассказывает это? Воздух вокруг меня превратился в смолу. Я повернулась к нему всем телом, видя лишь его профиль. Взгляд Реми был направлен куда-то вглубь леса, и он снова заговорил.

– Сколько я себя помню, он без конца твердил мне: встречай опасность гордо и стойко, как корабль встречает волну в шторм. Ведь быть смелым – это единственный способ спастись. Я помню то утро, как сейчас. Август, даже в ранний час стоит невозможная жара. Мы с Дайон сидели за столом в нашей просторной светлой кухне, молча завтракали. Мама выглядела счастливой и встревоженной – мы все ждали письмо от отца. Она вся светилась, когда выпорхнула из квартиры на улицу, чтобы взять утреннюю почту, – его голос задрожал, а к последней фразе и вовсе перешёл на шёпот.

Я знала, что каждое сказанное им слово острым кинжалом вонзается в горло. Знала, потому что по какой-то таинственной причине пропускала через себя всю боль его воспоминаний. Но что заставило его пойти на это? Мои слова? Моя обида? Разве не этого он добивался? Пытаясь убедить себя в том, что мне безразличны его терзания, я из раза в раз терпела неудачу. Эгоистичное «пусть немедленно расскажет мне правду и утолит моё любопытство» разбивалось о глухую тоску в сердце, его тоску… почему же она так заполонила меня изнутри?

Не позволив Реми продолжить, я придвинулась ближе к нему и, положив ладонь на его бедро, заглянула ему в глаза.

– Не надо, – прошептала я. – Не говори. Я знаю, что тебе тяжело. Я не стану давить.

«Будь я на твоём месте, я бы никому не рассказала о своих истинных чувствах, о своей настоящей боли после похорон отца. Это только моё горе. Только мой шрам», – едва не слетело с уст, но Реми был непоколебим в своём стремлении донести до меня что-то важное. Он посмотрел на меня – в ночи его глаза казались почти чёрными, сияющими, но совершенно не опасными, ведь я видела в них свое пристанище, свой покой, – и тихо продолжил свой рассказ.

– Она зашла в кухню, села за стол, открыла конверт и развернула письмо. Мы с Дайон замерли в ожидании. Мама всегда сначала читала письмо про себя – думаю, ей хотелось оставить какую-то часть его мыслей неозвученными, сберечь их даже от нас, своих детей. Между ними всегда была особая связь… И вот она принялась читать. Мы видели, как с каждой строчкой выражение её лица меняется. С взволнованного на воодушевленное, затем на радостное, а затем… полное ошеломление. Мы были одними из первых, кто узнал, что немцы уже на подступах во Францию. Он не прощался с нами в письме, но мы знали, что оно было последним.