Усё

– Только вот это. Сильно заметно?

– Пф. Не выдумывай.

Я сжимаю пальцами плотную чужеродную складку на брюхе. Я легко набираю вес.

– Ну я и кабан, – вздыхаю.

– Пф. Не выдумывай.

Вздохнув, мы направляемся к шкафу: Крис выуживает черную водолазку, я извлекаю спортивные трикотажные штаны.

– Вот бы сесть в хлебопечку и улететь… – мечтательно тянет Крис.

– Куда?

– Не знаю. Далеко. В другую галактику.

– Тут тоже хорошо. Красиво.

– Без охранников было бы лучше.

Баба на баобабе

Монрепо – одно из моих любимых мест. От вокзала два часа на электричке, потом несколько минут на такси и вы попадаете в живописнейшее место. Из белой беседки открывается монументальный вид на реку. Холодно, чуть выше нуля, хотя для ноября это почти южный градус. В термосе у нас чай. На природе, среди снегов и сосен, выпить чайку с чабрецом, особенно после долгой прогулки, – большое удовольствие.

Я не спеша леплю своего усё, добродушного одинокого вдовца. Его жена умерла двадцать пять лет назад при родах. Надежды усё на то, что сын продолжит занятие своих предков, пошли прахом – Косуке предпочел жизнь в городе и профессию менеджера. На рыбу у парня аллергия. Усё продолжает надеяться, что когда-нибудь передаст древнее искусство укай внуку. Он неисправимый оптимист, хотя и понимает, что может стать последним усё в их старейшем и трудолюбивом роду.

– Как ты пьешь? – удивляюсь я. – Горячий же.

– Я огнеупорная девушка.

Шапка у Крис цвета свеклы с майонезом. Невысокие угги со стразами выглядят как выходные, нарядные валенки. Крой пуховика я бы определил, как застегнутый не на ту пуговицу.

Я искал в телефоне свои японские снимки, чтобы показать, и долистал до старых Риткиных фотографий.

– Это наша Рита?! – Крис таращит глаза.

И поскольку Рита никогда не делала из этого секрета, я показал Крис и другие снимки.

– Какая пышечка! – комментирует Крис.

Рита как раз начала полнеть, когда мы с ней познакомились, за пару месяцев набрала килограммов двадцать. Затем села на диету, занялась спортом и скоро из круглощекой дивы превратились в худую стерву. За те пять лет, что я знаю Ритку, она несколько раз то расширялась, то сужалась, преображаясь до неузнаваемости, и повторяя время от времени:

– Я женщина-гармонь!

Откуда вылетели птицы непонятно. Произошло все стремительно. Но вдруг мы увидели, как в воду падает белый голубь. Всплеск. Ворона атакует его. Бьет клювом. Резко, жестоко. Отлетает, садится на ветку дерева, торжествует. Будто ждет похвалы, рукоплесканий. Голубь лежит на боку истерзанный. Из воды торчит острое крыло. Из последних сил он бьет крылом по воде.

Кристина вскрикивает. Я отворачиваюсь. Ему уже не помочь. Но Крис подбегает к берегу, в ее лице отчаяние, я всерьез опасаюсь, как бы она не полезла в воду спасать тонущую птицу. Но птица далеко, метров тридцать-сорок. Крис беспомощно мечется, наблюдая, как голубь гибнет.

– Пойдем, – говорю я.

Мне все кажется, что она не выдержит и прыгнет в ледяную воду. Крис смотрит на меня, как будто чего-то ждет.

Остаток дня она подавлена. Бредет, уставившись в землю, ушла вперед, думает, я уверен, об утонувшей птице. А у меня дико, совершенно нестерпимо чешется ступня. Я пытаюсь согнуть ее в ботинке, потом разогнуть, предпринимаю неудачные попытки почесать ее о стельку, без конца останавливаюсь, от зуда у меня дергается лицо, я едва сдерживаюсь, стучу ногой о землю, тру подошвой асфальт. От этого трения башмака об асфальт эффект ровно обратный – ступня чешется в разы сильнее. Я все-таки останавливаюсь, развязываю шнурок и, пробравшись в недра ботинка, с упоением раздираю ступню чуть повыше пятки двумя стрижеными ногтями, испытывая истинное блаженство. Залезаю под носок. О-о, шепчу я, о-о.

Крис убежала далеко вперед. Я думаю, случись со мной приступ, она бы даже не заметила, поглощенная своей травмой. В электричке Крис глядит в окно, со мной не разговаривает, будто я в чем-то виноват. Я сижу без ботинка, он болтается на большом пальце ноги, чешусь и крайне озабочен составом ткани носка. Полиэстер с шерстью, прикидываю я. Вернусь домой, выброшу к чертовой матери. Я мысленно составляю отзыв для Озона, где я заказал эти носки, у меня еще четыре пары таких. Я собираюсь спасти человечество.

Не покупайте носки фирмы «Сальвадор»! Вас ждут зуд отверженности и неумолимая чесотка небытия.

Крис сидит прямо, похожая на Сиддхаттху Гаутаму, узревшего за пределами дворца страдания человеков.

Жить страшно, жить страшно, повторяет она весь вечер.

В следующее воскресное утро я предлагаю пойти кормить птиц. Просвет в лице! Улыбка безнадежно больного! Да!

Наварили пшена, перловки. Зашли в магазин, взяли двести грамм изюма, синицам кусок свиного жира, перевязали веревкой. Купили сыр, для щей капусты, моркови, это уже себе.

– Как страшно жить! – одергивая липнущую к ногам плиссированную юбку, Крис развешивает кормушки на ветках, кидает щедрые горсти пшена голубям на асфальт. – Такой жестокий мир. Такой жестокий.

Я молчу, что тут скажешь. Этой планете ноль.

– Птицы – это души умерших. Посредники между тем миром и этим. Их глаза – окна поезда, из них можно взглянуть на нас, пока еще живых. Но когда видишь смерть птицы, что это значит? Поезд сошел с рельсов?

– Может, безбилетник?

Крис смеется, окруженная голубями.

– Куда повесим сало?

– Подальше.

Мы идем и идем.

– Тут?

Крис забирается на пригнутое к земле дерево, осторожно шагает по стволу, выше и выше, подбирается к рядом стоящему второму дереву, хватается за ветки, с шуршанием и легким треском они тянутся и гнутся. Падают сухие сучья. Она привязывает сало. Машет.

– Лезь сюда! Тут прекрасно!

– Не-е…

– Хочу дом на дереве, – кричит она.

Спускается. Спрыгивает, отряхивает ладони.

– Я смотрела передачу. Дома на деревьях. Вот я денег заработаю и уеду в Африку. Буду жить на баобабе.

– Баба на баобабе.