Разбойник Кадрус

– Мне нет никакого дела, – сказал Фоконьяк.

Завернувшись в свой халат, он сел у камина и затянул какую-то песню, развалившись в кресле, как человек, который хочет долго отдыхать. Кадрус следил за ним с тревожным и недовольным видом.

– Ты разве не едешь со мной? – спросил он вдруг, оторвав своего помощника от прелестей мелодии, которой тот казался занят вполне.

– Я? Нет! – ответил гасконец.

– А я думал, – продолжал атаман Кротов, – что ты каждый день будешь ездить ухаживать за Марией де Гран-Пре. Ты сам мне это говорил.

– Не отпираюсь, любезный друг. Не отпираюсь. Но согласись, еще слишком рано. Притом один день пропустить можно. Будут ждать с большим нетерпением.

– Ты нелепости говоришь, – сказал Кадрус, тайный гнев которого можно было видеть.

– Пожалуй, и нелепости, – ответил очень спокойно Фоконьяк. – но я остаюсь.

– Твое пение раздражает мои нервы, – сказал атаман Кротов, не будучи в состоянии воздерживаться долее.

– Почему же ты не сказал раньше, раздражительный друг? Я тотчас замолчал бы. Согласись, что ты сегодня в пресквернейшем расположении духа и непомерно взыскателен… На мои вопросы ты не хочешь отвечать. Хочешь, чтобы я ехал, не хочешь, чтобы я пел… Признайся, мой милый, что ты недоволен собой и не знаешь, на ком выместить твое неудовольствие.

– Как ты это понимаешь? – спросил Кадрус несколько спокойнее.

– Боже мой, очень просто! Ты был на свидании, которое тебе назначила Жанна де Леллиоль. Она, разумеется, тебе пропела: «Я люблю в тебе тебя…»

– Я запрещаю тебе говорить со мной таким образом о Жанне. Понимаешь? Запрещаю!

– Очень хорошо, – ответил Фоконьяк с величайшим хладнокровием, – но если, с одной стороны, ты заставляешь меня замолчать с первого слова, а с другой – не настолько откровенен, чтобы сказать мне, чего ты хочешь от меня, мы вряд ли поймем друг друга. Хочешь, я разом скажу тебе все? Ты до безумия влюблен в племянницу Гильбоа. Ты обещал сегодня утром просить ее руки у ее дяди и желаешь, чтобы я помог тебе в этом. Так ли?

– Ну да, признаюсь…

– Почему же ты не сказал сразу? – смеясь, заметил Фоконьяк, который поспешно встал с кресла и сбросил халат. – Я одеваюсь, наряжаюсь и еду с тобой.

Пока оба занимались своим туалетом, гасконец, не пропускавший никогда случая подтрунить, говорил своему озабоченному другу:

– Хорошо ли ты обдумал? Ты мне часто говорил: брак – могила любви. Не стану припоминать тебе тысячи правил в том же роде, которые ты мне напевал на все лады.

– Оставь меня в покое! – грубо ответил Жорж. – Брось свои глупые шутки. Едешь ты или нет?

– Как же! – сказал Фоконьяк. – Скачу! Могу ли я пропустить единственный случай сделаться твоим кузеном? Летим в замок… Да, летим!

Через несколько минут оба начальника Кротов поскакали на своих превосходных лошадях в Магдаленский замок.

Гильбоа принял их в гостиной. Барон, очень естественно, дрожал. Он находился во власти этих людей, приезд которых всегда делал ему неприятности. Однако, скрывая свои чувства, он очень любезно пригласил их сесть, а сам думал: «Боже мой! Чего они от меня хотят?»

Однако он во все не подозревал, что дело идет о новом браке. Фоконьяк не заставил его ждать.

– Я читаю на вашем лице, барон, – сказал он, – какое удивление причиняет вам наш ранний визит…

– Помилуйте! – ответил Гильбоа, придавая своему лицу все лицемерное благодушие, на которое он был способен. – Вы всегда будете дорогими гостями. Но вы, вероятно, желаете говорить со мной… о миллионе… Вам нужно какое-нибудь обеспечение, кроме моих слов, маркиз?

– Полноте, любезный барон, – с пренебрежением сказал гасконец, – эти вещи устраиваются нотариусами… За кого вы меня принимаете?

– Справедливо, справедливо, – жалобно ответил барон, дрожа, что так промахнулся перед такой знатной особой. – Может быть, вы хотите поговорить со мной о бриллиантах, которые должны украшать свадебную корзинку?

– Об этом мы поговорим в свое время и в своем месте, любезный дядюшка. Я заранее убежден, что вы великолепно расщедритесь. Но вот мой благородный друг, кавалер Жорж де Каза-Веккиа, желает поговорить с вами о свадебной корзинке и о приданом.

Гильбоа с изумлением вытаращил глаза.

– Я не понимаю… – пролепетал он.

– Это очень ясно, – смеясь, ответил гасконец. – Мой благородный друг также желает жениться…

– Решительно ничего не понимаю, – со вздохом ответил барон.

– О, вы очень хорошо понимаете! Но если вы непременно желаете более ясного объяснения, то я скажу вам, что имею честь просить руки вашей племянницы девицы Жанны де Леллиоль для моего благородного друга кавалера де Каза-Веккиа.

Гильбоа побледнел и судорожно ухватился за ручку кресла.

– Как! – вскричал он. – Моей племянницы Жанны! Но вы хотите меня разорить!

– Неужели вы хотите уверить нас, – сказал гасконец, – что ничтожный миллион, который вы так любезно обещали мне, составляет все ваше состояние? Это не может быть. Мы очень хорошо знаем, что состояние, законно принадлежащее мадемуазель Жанне, так хорошо управлялось, что довольно кругленькая сумма помещена в… Мы знаем даже где.

Смеясь над испуганным лицом барона, Фоконьяк продолжал, хотя Жорж и пытался заставить его молчать.

– Да, любезный Крез, мы знаем, что от провизии, предназначенной для императорского войска, растолстели не солдаты, а ваш кошелек.

– Это ложь! Это ложь! Вы не сможете этого доказать! – вскричал барон.

Он знал, что Наполеон не любит разглашать плутовство такого рода. Император, несомненно, велит замять это дело, если оно обнаружится. Следовательно, он мог бесстыдно отпираться.

– Да, – лукаво продолжал гасконец, – я очень хорошо понимаю причины ваших энергичных отпирательств. Но я вам докажу, когда наступит время, что и с этой также стороны вы не будете в состоянии спастись. Императора можно заинтересовать в том отношении, чтобы объявить вас виновным. Он не побоится огласки. Позвольте задать вам один простой вопрос.

Барон приготовился получить новый удар.

Фоконьяк продолжал:

– Да, один простой вопрос: разве вы намерены оставить у себя состояние девицы Леллиоль, если вскричали при первом слове о браке «я разорен»? Это мне напоминает историю похищения молодой девушки подкупленными негодяями. Цель угадать легко…

При этих словах Гильбоа страшно побледнел. Он старался отпираться движением руки, но слова не могли выйти из его пересохшего горла.

Кадрус наблюдал за лицом барона, по мере того как Фоконьяк наудачу догадывался о причинах похищения Жанны. Гильбоа, как все трусы, начал плакать.

– Вы знаете, – говорил он, ломая руки, – вы знаете, я невинен!.. Меня самого обокрали… Я продал мое отривское поместье… Воры украли у меня эту сумму… полтораста тысяч!

– Шардон отдал эти деньги Дюбуа, парижскому нотариусу с улице Сен-Дени, – сказал Кадрус, грозно подходя к барону, который подумал, что настал его последний час.

– Пощадите, пощадите!.. – вскричал он, падая на колени перед Жоржем. – Пощадите мою жизнь!.. Возьмите мою племянницу… но не губите меня!

Кадрус оттолкнул его ногой.