Балтийская сага

Глава тридцать седьмая

Досрочный отъезд из Светлогорска

Пятнадцатого числа плавный ход августа переломился затяжным дождем. Пляж опустел, только чайки носились над ним, над мелководьем, крича сварливыми голосами.

Я позвонил Измайлову, пригласил приехать к нам в санаторий.

– Так ты в Светлогорске, – сказал он, громко дыша. – Да, надо повидаться. Но, понимаешь, Вадим, я не совсем… ну, не в форме. Ты с женой? Так приезжайте к нам. В любой день… А-а, у вас процедуры… Ну, в субботу… Знаешь, что? – Он подышал в трубку. – Я попрошу сына, он приедет за вами и привезет. Значит, в субботу, к трем часам.

Сын Измайлова, тоже, как и отец, Александр, приехал к нам на хорошей машине – «Тойоте». Он нисколько не походил на отца – был светлоглаз, светловолос, с крупным улыбчивым ртом – весь в маму, покойную жену Измайлова Зину.

Всю дорогу до Калининграда Александр-младший выжимал большую скорость и рассказывал, посмеиваясь, о своих трудных отношениях с окружающей действительностью:

– Я же рыболов. Плавал стармехом на большом морозильном траулере. Это ж, знаете, плавучий рыбзавод. Не только ловим, но и разделываем рыбу. А ее, рыбу, брали на Большой Ньюфаундлендской банке, – это знаете, где? Ну точно. Боялись, что она, ньюфаунд-рыба, кончится, ее же много брали. А вместо нее, хе, кончилась советская власть. Кто ожидал? Я не ожидал. Я простая русская девушка. Правда, вся задница в ракушках. Пардон! Сорри!

– Ничего, – сказал я. – У меня она тоже в ракушках, никак не соскребу.

– Ну точно. Вот, значит, как произошла перемена власти, так рыболовный флот застрял у стенки. На одном энтузиазме в океан, хе, не пойдешь. Кушать надо? Семью кормить надо? А как, если зарплаты нету? Ждали, ждали, потом пошли устраиваться кто куда. Меня дружки в бизнес позвали – делать теплицы для огородов – ограды, сетки там. Мощная отрасль народного хозяйства. Но я не пошел. Там большие знания нужны, а я…

– А вы простая русская девушка, – кивнул я.

– Точно! – Александр-младший хохотнул. – Ходил я, значит, ходил продавать рабочую силу. Наконец нашел свою мечту. Тут большая торговая фирма, сеть магазинов, взяла меня приглядывать за холодильным хозяйством. Вот я теперь, хе, холодильников начальник и фреона командир.

– А как отец отнесся к вашему… ну, к береговой жизни?

– Отец? – Александр помолчал, наморщив лоб. – Ну что отец… Он всегда недоволен… Фу, опять припустил, черт кособокий, – ругнул он дождь, ударивший в лобовое стекло, и включил дворники. – Отцу не нравится, конечно. Мои дела – еще так-сяк, а вот Игорем зело недоволен. Сыном моим.

– А в чем дело?

– Хе! Игорь окончил биологический факультет, но идти в школу учителем отказался. Объявил, что не будет влачить нищенскую жизнь. Связался с ловкими парнями… ну, там двое школьных дружков и бывший десантник из морпехоты… дядька их морской… Короче, учредили общество по торговле автомобилями. Мотаются в Польшу, Германию, пригоняют подержанные машины. Спрос на них тут большой. Зарабатывают мальчишки. Игорь себе на квартиру почти накопил… А вот начинается рыбный порт. Царство, хе, Селедочных Хвостов.

Мы уже въехали в Калининград. Сквозь живую сетку дождя смотрю на черные корпуса судов у причалов, – они кажутся уснувшими, не видно на них людей.

– Это сэ-эр-тэ, то есть средний траулер, – тычет пальцем в окошко Александр, – а за ним малый, я на малышах начинал свое плавание… А вон, правее, видите? Это большой морозильный, я на нем пять лет в море хаживал. Здоровенная посудина, а?

Он смеется, счастливый от встречи со своей «посудиной».

Едем по набережной Прегеля, то есть, как эта река теперь называется, Преголи. Вот и Кафедральный собор вырисовывается, и пристроенная к нему колоннада – там могила Канта. Я же помню Кенигсберг сильно разрушенным. В 46-м году наша «щука» пережидала разыгравшийся шторм в Пиллау, и я съездил на попутной машине в Кенигсберг, только что переименованный в Калининград. Огромный город лежал разбитый, громоздились горы развалин – страшный апофеоз войны. Меня поразил уцелевший среди руин памятник Шиллеру, – мелькнула мысль, что силы разрушения бессильны перед поэзией. Ну, это вопрос спорный…

И вот спустя много лет снова еду по бывшему Кенигсбергу, и что-то тревожит меня. Проносятся мысли о странной судьбе этого города, некогда вставшего на зыбкой границе между немецким и русским мирами. Какая-то заложена в его основание фантасмагория. Не случайно, наверное, родился в нем удивительный фантаст и романтик Эрнст Теодор Амадей Гофман (где-то я вычитал, что третье имя у него было Вильгельм, но он заменил его на Амадей, потому что обожал Моцарта). Ну и, конечно, Иммануил Кант, великий философ, с его знаменитым восхищением двумя вещами – звездным небом над нами и моральным законом в нас…

За прозрачной завесой косого дождя разворачивался странный город. Две башни недостроенного Дома Советов на месте разрушенного королевского замка (он уцелел при штурме, но был снесен решением калининградского обкома, проигнорировавшего многочисленные возражения). Белые типовые коробки домов по соседству с темными уцелевшими немецкими. Старый форт, краснокирпичный призрак далеких времен. Бар «Сэр Фрэнсис Дрейк» – а это что за причуда?

Измайловы жили в новом доме на улице 9 Апреля (это был день окончания битвы за Кенигсберг, чрезвычайно кровопролитной).

В прихожей отчетливо пахло жареным мясом. Мы обнялись с Измайловым. Его седые усы по-прежнему выглядели щеголевато, но лицо показалось постаревшим, с обвисшими щеками. На нем был темно-синий тренировочный костюм с белыми полосами от плеч до ступней.

– А это Джим, – указал Измайлов на крупного, хорошо подстриженного пуделя с кисточкой на конце хвоста. – Он член нашей семьи.

Джим неторопливо обнюхал нас.

– Дай, Джим, на счастье лапу мне, – сказал я.

Пудель лапу не дал и отошел, сохраняя достоинство.

А вот и Людмила Геннадьевна. На ее миловидном лице широкая улыбка с золотым зубом. Темно-серое платье с голубой вышивкой красиво облегает статную фигуру. Я вручаю ей букетик гвоздик.

– Какие вы молодцы, – говорит она, – что выбрались к нам в Калининград.

В гостиной у них очень уютно. Тюлевые занавески на окнах обрамлены золотистыми шторами. Стенка тоже сияет золотым лаком. Посредине на полке сидит длинноносый задумчивый Буратино. Множество фотоснимков. На самом крупном – группа офицеров и матросов, среди них улыбающиеся женщины, на фоне платформы с пушкой немалого калибра.

– А-а, заметил? – улыбается Измайлов. – Ну да, вот я стою, а рядом Зина. Это к нам в сорок третьем на бригаду желдор-артиллерии приехали ленинградские шефы. Так мы с Зиной познакомились. Ну, прошу к столу.

Вот странность какая: всё у Измайловых как бы золотилось. Не только мебель. Золотистой была нежная корочка пирога с капустой. Отливало золотом рыбное блюдо, украшенное зеленью. Соте из баклажанов тоже. (Мне вспомнилось вычитанное где-то, кажется, у Флобера: «Перу – страна, где всё из золота». Вот у Измайловых было как в Перу.) И как вкусно всё!

– Вы прекрасная хозяйка, Люда, – сказала Рая.

– Спасибо. – Людмила пристально посмотрела на мою жену. – У всех налито? Предлагаю – за здоровье наших гостей.

Дамы выпили по бокалу алиготе, а мы с Александром-младшим – джин с тоником. Старший Александр чуть пригубил из своей рюмки.

Тут пришла худощавая женщина средних лет в темно-синем брючном костюме, с откинутой на спину волной желто-золотых волос.

– Ой, здрасьте! – Оглядела нас сквозь очки. – Извините, что опоздала! Водила экскурсию!

– Моя жена Настя, – представил ее младший Александр. – Работает в Музее Мирового океана.

– А вы были у нас в музее? – вопросила Настя, принимаясь за пирог. – Ой, ну как же! Приходите, это близко, возле спорткомплекса «Юность». Столько интересного! На Преголе «Витязь» стоит, это трофейный немецкий корабль «Марс», он вывозил из Кенигсберга раненых. Теперь он – научно-исследовательское судно «Витязь». А рядом – наш музей. Людмила Геннадьевна, пирог очень удачный получился!

– Ты знаешь, с капустой пришлось… – начала было Людмила, но остановить Настю ей не удалось.

– Один экскурсант сегодня, – понеслась та во взятом разбеге, – замучил меня вопросами. У нас во дворе музея пушки, мины, якоря и – рубка подводной лодки. Так этот усач спрашивает: «Девушка, а почему у вас рубка только шестьсот тринадцатой лодки?» – «А что вас, – говорю, – не устраивает?» А он: «Лодки шестьсот тринадцатого проекта не воевали, их после войны стали делать. Воевали “щуки”, “эски”, “малютки” – почему нету ни одной рубки этих лодок?» – «Знаете, – говорю, – ко времени создания нашего музея лодок, о которых вы вспомнили, уже не существовало». А он насупился и говорит: «Вы плохо искали. “Щука”, на которой я служил, долго после войны стояла на корабельном кладбище. Ржавела, конечное дело, и вида не имела. Но можно ведь было почистить, покрасить…»

– Этот усач, – сказал я, – был, наверное, из команды нашей «щуки». Может, мой штурманский электрик Коронец. Он как раз отличался дотошностью.

– Да нет, Вадим, – сказал Измайлов. – Нашу «щуку», я узнавал, порезали на металлолом.

Я предложил выпить за память о ней – о лодке, битой глубинными бомбами, израненной артогнем, наполненной трудным дыханием полузадохнувшейся команды.

Измайлов, хрипло дыша, поднял рюмку:

– За нашу «щуку» и ее экипаж.

– Саша! – Людмила сделала предостерегающий жест.

Но Измайлов медленно осушил рюмку до дна. У него, видимо, неладно с легкими. У всех людей, доживших до преклонных лет, что-нибудь неладно. И уж тем более – у подводников.

Пошел разговор о бывших сослуживцах. Конечно, вспомнили Федора Ивановича Кожухова, нашего «батю», почти сорок лет миновало со дня смерти, но мы помним его – живую историю советского подплава. Я не раз писал о нем статьи.