Родом из шестидесятых

____

Зашел к Юре Ловчеву в Дом литераторов, он теперь секретарь правления Союза писателей, участвовавший в захвате его коммунистами. Он уверенным говорком:

– Я выпроводил пришедшего к нам Солженицына, когда ему предложили уехать из Союза. Теперь прославлюсь!

Показал письмо Евтушенко Демичеву, курировавшему культуру, с четкими отдельными буковками. В нем тот умолял отпустить его в Штаты, и клялся, что не будет говорить ничего антисоветского.

Юра такой же циничный в своих изречениях: "Не будите массы, пусть они спят", "Думай о массах, но не забывай о себе".

____

Как-то встретил Колю Кутькова. Он раздобрел, пьяный. Пошли с ним в ЦДЖ. Он все говорил, убедительным тоном, как ему нужны 50 рублей.

– Железный, вполне безопасный вклад – до июля. Получаю крупную сумму – гонорар. Надо заплатить за прописку, не могу от себя мясо оторвать. Вклад. Обеспечение надежное.

У меня денег не было. Набрали на пиво. В ЦДЖ увидели Костю Графова, ставшего заметным в среде писателей. Он пил за столиком с героем Советского Союза. Сделал вид, что не заметил нас.

Коля спился. Да и как бы он встретил новый мир? Наверно, не принял бы, как бабка в повести Распутина, помывшая комнату перед затоплением села.

____

Встретился с Батей на Волхонке, он в дешевом побелевшем плаще. Подвизается в заводской газете, альфонс по-прежнему.

Батя опять не мог ужиться «ни с одной». Приятели считали, что в нем лишком много «говна» отталкивает сожительниц. Он не считает себя несчастливым неудачником, но у меня сжимается сердце. Жалко тех, кто так и не достиг желанного берега.

Он рассказывал, как ему попало от очередной жены за пропитые двадцать рублей.

– Я сказал, что у тебя был. Ничего? Давай зайдем к нам, и ты мимоходом скажи: «А хорошо мы с твоим выпили на его двадцать!»

Я кивнул.

Он разводится.

– Мы договорились, что при первой возможности я мотаю.

– Почему разводишься?

– Знаешь.. Трудно сказать… Не хочет она расти. Я говорю – учись, а она нет.

– А конкретнее?

– Да и холодная она. Не желает, и баста. Любовницу заводить? Это не решение вопроса.

– Значит, из-за того, что не дает?

– Во-во… Да брось ты, расти она не хочет, вот причина.

Он прочитал одну из моих повестей, случайно изданных в электронном издательстве. И понес свое:

– Ты все такой же, с мрачным взглядом.

– Ты никогда не переживал трагедии в жизни! – возмутился я. – У вас у всех нет боли!

И вдруг понял: я сам такой, неисправимо оптимистичный, не могу пробить броню даже в моей трагедии.

____

В своих статьях Гена Чемоданов, мой приятель молодости, не оставлял камня на камне эпоху тоталитаризма, из-под обломков которой мстительно не видел здравую жизнь той эпохи. Шестидесятые были романтическим временем, оттепелью, и обманкой – началом пути вниз. Романтические настроения родились после сороковых – великой победы и освобождения народного духа, и в пятидесятых – освобождения заключенных из лагерей и тюрем, космических проектов, расселения в крупнопанельные пятиэтажки. Правда, уже к концу пятидесятых не верили в «одобренный» сверху путь к успеху, и советская «фабрика грез», лишенная тревог и утверждающая стабильность примитивности, начинала работать вхолостую. Искренность была больше в личном пространстве (например, в любви), а не в социуме.

В эпоху Хрущева и Брежнева, писал он, мы получили прогрессирующую серость и уравниловку, что привело к застою семидесятых и безразличию восьмидесятых. Романтизм шестидесятых выветрился, стало страшно – не стало спасительной цели.

На круглом столе его поддержал писатель Солоухин, потирающий всей пятерней широкое красное лицо: народ семьдесят лет был под гипнозом. Академик Лихачев возражал своим робким голосом: народ никогда не был под гипнозом.

И я считал, что нельзя зачеркнуть шестидесятые годы прошлого века из-за того, что тогда жили в ритуале. Это была маска, под которой скрывалась борьба добра и зла. Под ней, вспоминал я лица моих сослуживцев и приятелей, были живые порядочные и не очень люди, приспособившиеся под обряд, и делали тяжелое дело жизни.

***

По телевизору слушали беседу представителя МИДа о международном положении. Наверно, с таким же устойчивым мышлением, как у того, кто когда-то выступал в министерстве.

У нас превосходство в пехоте, танках. Отсюда – осторожность у НАТО по отношению к Варшавскому договору. Никсон будет менять акценты в своих выступлениях, на чувство реализма. Договариваемся по процедурному вопросу до начала переговоров о запрещении стратегических вооружений. Но есть тенденция к экономической общности двух систем, и в близком будущем возможно слияние. Соцлагерю нужна "либерализация". Там, где мы объективны к тем и другим, там ослабление наших бывших непримиримых позиций, и возможно усиление новых.

Нет, это уже другой лектор, наверно, один из идеологов, окружающих Горбачева.

Бомбежка Вьетнама окончена, будут долгие переговоры. Интересы США – в арабских странах, потому упал авторитет восточного направления. Ближний восток становится взрывоопасным пунктом (удивительно, и в новом веке ничего не изменится!).

Новое правительство социал-демократов Брандта подписало договор о нераспространении ядерного оружия, обращается к соцстранам: хотят заключать договоры по отдельности. ГДР согласна объединиться с учетом равноправных отношений, но Брандт отвел. Я спрашивал Андрея Андреевича, как идут дела. Сдвигов мало: те предлагают договор о невмешательстве и неприменении силы, а мы вначале – признать границы по мюнхенскому соглашению. Как быть с ГДР?

В Китае мы ведем переговоры, по их мнению, о спорных границах. В 52 году по картам не было претензий, но сейчас Мао заявил: отойдите и уступите вроде бы "ничейную" территорию. Их доводы – боятся нашего атомного оружия. Наша с ними граница 7,5 тыс. км. Всюду укрепить невозможно, провокации делать легко. Складывается военно-бюрократическая система. Армия руководит всем. Авторитет компартии упал. Угля и нефти мало, совсем нет газа. Крестьянину остается на полгода 25 кг. риса, немного. У них опора на националистические предрассудки, играют на чувствах студенческой молодежи. Но нам нужно терпение исходя из долговременных интересов.

В голосе лектора ощущалось что-то неподдельно тревожное, человечное. Я воображал отроги будущего, еще не устоявшегося, за которыми, может быть, будут те же самые угрозы.

27

Дальнейшие события, в начале девяностых, слишком свежи в памяти, и описаны в бесчисленных книгах и статьях. Я с недоверием видел их через новое телевидение, революционные и консервативные издания.

Основная масса людей, как обычно в революциях, вначале не замечала падения империи, потому что выживала, думая о своих детях и стариках. Главное, чтобы все было мирным путем – это было желание уставшего, выбитого войнами народа.

Однако рассеивался туман, выплеснулось все, что раньше таилось под тяжелой плитой запретов, на разлагавшемся трупе заплясал карнавал. Началось раздевание, до кальсон, сакральных личностей и их действий, культов, накрепко внедренных идеологией. Люди уже хотели увидеть их реальными, а не теми, кого раньше уносили на крыльях своей веры.

Под сакральными ликами оказались обычные мятые люди, со своими переживаниями, скверными характерами, со своими скелетами в шкафах, тщеславиями и харассментами, и жестокие, и смешные. Оказалось, что главное в них – трудный и осторожный путь наверх.

В азартных общественных спорах вырвались на свободу те личности, которых в молодости превозносил Гена Чемоданов. Схлестнулись противоположные убеждения и мнения вырвавшихся на волю личностей, порой самые безумные.

На заседаниях Верховного совета впервые начались "политические шоу" депутатов, ощутивших тревожную для себя неизвестность свободы. Особенно сильно было давление той самой «опущенной» большевиками среды, убежденной в оправданности грубого попирания жизни. Они призывали к защите социалистической родины, как на плакатах к 23 февраля – дню защитника Отечества: «Сила, мужество, честь». Я бы выпустил плакат: "Совесть. Честь. Защита личности". Гена Чемоданов писал: когда появится человек сложной культуры, тогда сила, мужество и честь будут звучать иначе. Бердяев утверждал: «Свобода не демократична, а аристократична».

Отвергнутая населением партия, переставшая задирать инакомыслящих, панически пыталась воззвать к региональным ячейкам с требованием продолжать борьбу, перехватить средства массовой информации. И требования с мест в пустоту центра – очнуться, дать бой, противник захватил власть, но оказался слаб, и надо воспользоваться. И в тоже время призывали либералов к согласию. В этом была выгода, ведь в их руках все еще была какая-то сила, и сыграть можно было на согласии.

____