Ана Ананас и её криминальное прошлое

– Что, во-вторых? – спросила я.

Бюдде, Ходжа и Барсук стояли с ошеломлённым выражением лиц. Как будто у каждого в штанах было по ежу с банкой йода. Ананас вступает в большую игру, наверное, думали они, вот ещё новости! Но это было ещё только начало. Надо было выпендриваться. Выпендриваться до последнего. Уж очень хотелось поставить эту недоделанную банду на место!

– А во вторых… первым твой ход, – сказал Олли и отвернулся.

Что бы такого спросить для начала? Я не имела ни малейшего понятия. Поэтому спросила сущую ерунду.

14

– Кто из вас может ответить на вопрос… ну это… почему у меня криминальное прошлое? Или как там его? – я слишком долго подбирала слова.

Надежда была на то, что кто-то, наконец, даст мне внятный ответ. Криминальное то, криминальное сё, каждый день только и слышишь о своём криминальном прошлом. Понятно, что это как-то это связано с моим папой. Но ведь Репербан Репербаном,

Бармалеи Бармалеями, а случись что-нибудь серьёзное из области криминала, бабушка Тобольская с уверенностью расколола бы это дело как орех. И папа мой – будь он настоящим представителем криминалитета, конечно, сел бы в тюрьму лет на пятнадцать (Я специально сгустила краски! Надеюсь, этого не произойдёт никогда).

– Вопросы по существу давай. – запрыгал на месте Барсук. – Завязывай издеваться. – Никаких издевательств. Просто хочу знать, как вы сами представляете себе это криминальное прошлое, – отрубила я с нахальным видом.

– Эээ, смотри… – Олли был сбит с мысли и никак не мог сообразить, что к чему. Наверное, он рассчитывал, что разговор пойдёт совсем о другом. Но игра в вопросы это серьёзно. Сейчас он мне всё выложит, думала я и в мыслях уже потирала руки.

– Я понимаю это так… – Нож-для-Огурцов ещё раз надолго задумался… – криминальное прошлое во всяких странах это вещь… ну такая вещь, одним словом. Никто толком не знает, что за этим может стоять. Даже по телевизору теперь редко показывают всяких политических беженцев. Их показывают только после того как их выслали обратно или посадили в тюрьму «Санта-Фу», – он помолчал ещё немного и добавил увереннее. – А твой папа здесь. Поэтому никто не знает, что за вами стоит. От него можно ожидать чего угодно, понимаешь?

– Чего угодно, это как понимать? Баллистические ракеты? Бомба-вонючка в аэропорту?

Я старалась понять, честное слово.

– Допустим, из-за своего прошлого он возьмётся вдруг кофе варить, – с глупым видом ляпнул Барсук.

– Папа работает в водка-баре. Некогда ему кофе варить. – Я даже топнула ногой. – Он никакой не политический беженец. Может он и беженец, но самый обычный. Уяснили?

Может быть, я и уяснил. А сейчас мой вопрос – напомнил Олли. – Хотелось бы, раз уж такое дело, поинтересоваться, чем отличается политический беженец… так говорится?.. от самого обычного? Ну, того, кем является твой папа.

Тут я задумалась. Вопрос вернулся ко мне в обратку, а Олли всё-таки выкрутился.

– Можно мне ответить? – неожиданно задал вопрос Ходжа.

– Можно. Только тогда потом я ещё раз спрошу, – мстительно сказал Олли.

Нечестно, подумала я. Но было интересно, что спросит Ходжа. Он ведь у нас самый умный. Всё-таки Ходжа, а не какой то там Олли Нож-для Огурцов с тремя не особенно извилистыми извилинами. Ходжа начал издалека:

– Папаша тот ещё политический беженец. Он здесь, на Репербане живёт. И от него никто не ожидает подвоха. Он наполовину курд, а наполовину рак. И ещё инвалид. А ещё его отравили, но вы – то все в курсе…

Я была не в курсе. Капитан Ибрагим Озбей, лихо управляющийся с шлифовальной машиной никогда не казался мне инвалидом. Отравили? Нашли, понимаешь, кого травить.

Он сам кого хочешь отравит.

– Не замечала, что ли? – Ходжа Озбей скрестил руки на груди. – Ты рака когданибудь видела? Не лобстера. Именно рака?

Я и слова такого не слышала в немецком – «рака». Но как только Ходжа показал мне его, то сразу вспомнила. Маленькие, зелёненькие, пятится назад, вместо внутренностей какая-то каша.

– Именно, что каша. – Ходжа хмыкнул. – Синдром речного рака. Его отравили недоброжелатели. После отравления капитан Озбей может есть только продукты переработки. И сразу же на отхожее место. А вы над ним издеваетесь. Не издевайтесь над ним. Я же сто раз просил. Он тоже беженец. Политический. У меня всё.

– Мы больше не будем издеваться над гоподином Ибрагимом, – торопливо замял тему Олли. – Господин Ибрагим это настоящий репербановский папа. И мы знаем чего от него ожидать.

Тогда я возмутилась:

– Так ведь и мой папа тоже настоящий репербановский папа!

– Хорошо, пускай господин Вэ-Пэ тоже репербановский папа, – Олли поморщился – Но репербановский папа – это только начало. Кто устанавливает эти законы? У кого из нас репербановские родители, а у кого не совсем? Помните, что господин Веттер-перемен, Ананасовский папа – один из последних кого наши родители приняли в свою компанию?

– Лично я никогда не сомневался в херре Вэ Пэ. Херр Вэ Пэ точно не будет варить кофе в маленьких чашечках! – заявил Бюдде.

В подтверждение слов, он вынул из рюкзака литровую пластиковую баночку с надписью «Миллер. Жидкий шоколад».

– Правильно. Сейчас страсти кипят в основном вокруг кофе, – сказал Олли. – Это социальный маркер. – Он оглядел каждого, чтобы удостовериться, что все поняли что такое «социальный маркер».

Все, кроме меня, яростно кивали.

– С кофе все только начинается. – Ходжа принялся объяснять так, будто стоял в ганцтагшуле на кафедре. – Кого-то мы принимаем таким, какой он есть, пусть он хоть трижды политический беженец с криминальным прошлым. Но потом человек меняется. В чужих есть много такого, что расходится с принципами жизни на Репербане. Мы ничего не имеем против туристов. Мы ничего не имеем против магазинов «Але-Гоп». Это надо для экономики. Но когда человек начинает пить кофе из маленьких чашечек – это уже полное дерьмо.

– Причём же здесь кофе? – спросила я.

Ходжа сказал:

– Пресвятой Хотценплотц, он же херр Павловский когда-то сказал, что всё плохое начнётся с кофеен на территории Санкт-Паули. Он приказал сопротивляться, если таковые появятся. Крестовый поход против кофе – так, кажется, он сказал. Правда, в конце концов, в полицейском департаменте ему дали по шапке. Но дело в том, что Репербан считается заповедником старой жизни. А Павловский последний из тех, кто несет бармалейское слово на «греховной миле», да и вообще здесь, в Санкт-Паули. С тех пор, мы говорим чужаки, а подразумеваем кофе. Это старый гамбургский устав. К нему относятся с уважением. И все кофевары мира шарахаются от нас как от ненормальных.

Из дальнейших слов Ходжи следовало, что бывает, разумеется, и нормальный кофе. Например, тот, который принято пить на ходу. Или как его папа – из двухлитровой кружки. Или, допустим, тот, что Бюдде переливает в пластиковые баночки с надписью «Мильбона жидкий шоколад». Или просто, чёрт возьми, кофе, который берётся из автомата! Так что дело вовсе не в кофе, как таковом. Дело в принципе!

Когда-то давно население Санкт-Паули составляли одни Бармалеи. Все они стояли на парапете в шортах и майках. В самую плохую погоду, ветреную или дождливую, даже в снег и метель, они пили вовсе никакой не кофе с ликёром из маленьких чашечек. Они пили пиво. Холоднючее и колючее, как кока-кола, забытая в дальнем углу морозилки на несколько дней. Ни о каких изысканных кофейнях на Репербане и речи быть не могло.

Это пришло потом, вместе с неправильными перерепербанциями…

– Что такое «перерепербанция», – перебила я.

– Это значит, что Репербан вымирает! – Ходжа был суров, голос его напоминал блеяние. – Нас становится меньше. Оттого твой папа и был сразу же принят в их компанию. На этом свете так мало людей, способных почувствовать дух настоящего Репербана. Большинство людей уж слишком большие охотники до чашечки кофе в буржуазном комфорте. И если так будет продолжаться, то когда нибудь здесь, вместо заповедника старой жизни, будет один большой плавательный центр. Или спа. А вы с господином Вэ-Пэ уедете также легко, как и приехали. А нам… нам здесь держаться ещё и держаться.

– На самом деле мы ужасно любим тебя, Ананас – признался Бюдде, на нервной почве расчесав себе задницу, – мы даже не представляем, что нам здесь делать, когда ты уедешь.

Барсук кивнул. Ходжа накинул мне на голову удавку из платка, но промахнулся и затянул её на причёске. Олли попытался заломать мне руки за спину, но потом закружил в танце.

Тут на меня тоже какой-то восторг нашёл. В полном восторге я вытащила из кармана самострел и извсех сил бахнула им об асфальт. Должно быть, там всё-таки были спички! Взрыв был такой, что у продавца булочной даже парик слетел. Без парика он стал похожим на гусеницу.

Мы рванули вперёд, несмотря на то, что ветер дул не в ту сторону.

– Ладно, – прокричала я на бегу. – У нас честная ничья. Но у меня ещё один вопрос. Самый что ни на есть распоследний. Где этот ваш киноклуб? Когда вы покажете мне, наконец, кролика?

Все вдруг заглохли, как будто речь пошла не о кролике, а о сексе.

– Погода сегодня будет хорошая, – пропыхтел наконец Ходжа. На бегу он вскрыл ужасную шоколадную новинку под названием «Киндер-пингви-сюрприз». – Хочешь пингви?