Ана Ананас и её криминальное прошлое

И добавил специально для Олли голосом, будто вылитым из пластмассы:

– Пока я за стойкой, никакого кофе детям не будет.

После этих слов, бариста погасил свет и выкинул нас из заведения, ухватившись за капюшоны волшебников одной рукой. Ногой он резко дал под зад всем по очереди.

У меня и капюшона-то не было. Поэтому меня схватили просто за шиворот. Я почувствовала себя мешком, полным картофеля. Было жутко обидно.

5

– Всё видела? – то и дело дёргал меня за рукав Ходжа. – Кофейные короли! Будем продолжать раскачивать их дисциплину. Авось всё само развалится так, как в прошлый раз.

– В тот раз с нами ещё был господин Павловский, – грустно вспомнил Барсук.

Он начал пересказывать уже известную историю, как Павловский гнал на тот берег Эльбы рындой некоего Бонго, а девочка по имени Рената плакала ему вслед. В его исполнении история напоминала библейскую притчу. Наконец, Бюдде, зевая, сказал, что всё-же рассчитывал в здешнем заведении на кофе. И сейчас срочно нужно его чем-нибудь заменить. Хотелось спать, а времени уже натикало почти час ночи.

Рядом с «Супеменом Чачей» стояла урна. Олли наподдал по ней ногой. Оттуда вывалился стаканчик. На стаканчике я увидела надпись – «Моча».

– Внимание!! – сказала я. – Моча – смешное русское слово!

Мне захотелось разрядить обстановку. Но обстановка не разряжалась.

– Да хоть в слова играй – зевнул Ходжа Озбей, запихивая капюшон под водолазку.

И мы начали играть в слова. А что ещё нам оставалось, чтобы скоротать вечер до двух часов, пока отец не отправится спать?

– Вот не нравится мне слово «бариста», – рассуждала я, шагая по пустой ночной набережной.

Олли что-то буркнул в ответ из-под своего капюшона. Дескать, что уж тут говорить

Да уж. Странно было, что именно плохого я нашла в обычном слове. Вначале я думала, что это всё из-за двух букв «эр» подряд, но Ходжа меня поправил – с одним «эр» будет правильно, а читаться будет ещё мерзее – бариста!

Наконец мы расположились за давно покинутым посетителями столиком зонтичного кафе и открыли пакет затвердевших от времени леденцов. Барсук вытащил намазной фарш с ремоладом. Олли разрезал пополам затвердевшие вчерашние булочки. Принялись ужинать.

– Бариста – красивое слово, испанское – объяснял Ходжа с набитым ртом.

Олли взглянул на него с такой кислой физиономией, что из неё можно было сварить русские щи без применения уксуса.

– Это слово происходит от слова «бар» и означает человека, который проводит всё время за стойкой. Понимаете, слово комбинированное, заимствованное. Поэтому оно так глупо звучит.

– А как будет по-итальянски «унитаз»? – поинтересовался Барсук.

Ходжа посыпал фарш мармеладками и отправил всё это в рот. Потом он вспомнил, что мармелад не еда, залил весь рот ремоладом и прожевал всё это дело, ни разу не подавившись.

– Зачем тебе? – удивился он.

– Может, я тоже хочу скомбинировать слово, – сказал Барсук и задумчиво подвинул мармелад к себе. – Из унитаза и того, кто проводит всё свободное время на нём…

– А может они всё-таки итальянцы? – перебила я. – Может быть это вообще ненадолго. Потусуются год и уйдут. Найдут свою нишу, как вьетнамцы со своим «Фо»? Или «Фу»?

– Хе, – поправил меня Бюдде. Впрочем, это его «хе» могло быть просто скептическим смешком.

– Никого же не колышет эти вьетнамские кафе, правильно?

Бюдде ещё раз задумчиво повторил свое «Хе». Кажется, его на этом заклинило.

– Ты не понимаешь, – горько сказал Ходжа. – Не надо путать кафе и кофейни. Кафе это просто способ получить удовольствие от еды. А кофейни – начало конца Репербана. К тому же, к этому неизбежно приходишь, когда начинаешь с итальянства. А итальянство всегда было модно в сфере питания. Под его жернова попал даже мой папа. Когда капитан начинал работать в Вуппертале, ему приходилось быть и Жервасией и Киприано. И, видимо, скоро быть ему синьором Киприано опять. Только вот как кофе готовить, совсем непонятно. Он сейчас вообще всё позабыл.

Уже светало. Компанию на пирсе нам составлял флагшток и пьяная чайка.

– Как всё-же будет по-итальянски «унитаз»? – не унимался Барсук, доедая последнюю мармеладку.

– Никак, – рассердился Ходжа.

Он протёр очки и вышел из-за стола:

– Я ухожу домой. Кнопка кабельного телевидения жрёт папины деньги. Если я не буду смотреть телевизор по ночам, он откажется от подписки. И тогда мне придётся ложиться спать в восемь вечера.

– Я тоже пойду. Только пускай Ананас научит меня напоследок какому-нибудь русскому слову, – сердито сказал Барсук. – Типа того, что она сказала в кафе. Правда, то слово было не смешным. А сейчас мне ужасно хочется посмеяться. Иначе я сдохну с тоски. И не засну сегодня, это уж точно.

– Ёклмн, – предложила сходу я. – Брандахлыст. Балясина. Малевич.

Что всё это значило, уже и не помню.

Барсук задрал ногу на уровень головы и хмуро оповестил:

– По сравнению с этим дристой-баристой, смешные русские слова звучат совсем не смешно! И он был, пожалуй, прав.

Добавить тут было нечего.

6

Я приползла домой после двух ночи, уставшая как рыбак; вспомнила о ссоре с отцом только тогда, когда обшарила все карманы и не нашла ключей. Но дверь оказалась открытой. На столе лежала записка: “ Ешь пирог, рыбу в горшке и пончики». Интересно где это папа раздобыл рыбу в горшке в половине третьего ночи?

Есть сейчас, если уж и хотелось, то чего нибудь быстрого и холодного. Больше из вежливости, я освободила пирожок от полиэтилена и поковыряла внутри. На часах было почти три часа ночи.

– Папа, скажи… а кофе настоящий, он вредный? – крикнула я на всю комнату.

То ли я впрямь запамятовала, что мы с отцом с сегодняшнего дня на ножах. То ли попрежнему считала себя ущемлённой в правах и думала, что в связи с примерным поведением имеет смысл пойти на мировую? А может, я была уверена наверняка, что он спал. Поэтому не удивлялась, что никто не ответил.

В общем, я сделала попытку включить свет – лампочка, которую я вечером использовала при выбивании показаний из папы, уже не работала. Щелчки выключателя отдавались эхом пустой квартиры. Храпа, вечно сопровождающего сон отца, не было слышно вообще. Или слышно? Не слышно. Значит, не спит. Может, обиделся? Не мог же он, действительно, уйти, оставив вместо себя записку про рыбу в горшке и пончики?

Наконец, я обнаружила папу в моей собственной кровати. Моя кровать была вещью неприкосновенной! Для сна отец использовал обычный матрас, который просто бросал на пол: так у него меньше болела спина. Двуспальная кровать полагалась мне, потому что я спала звездой и страшно брыкалась. И папа знал, как я щепетильна и чопорна в отношении спальных мест. Никогда бы не позволила залезать на кровать, не снимая сапог. И уж тем более спать в ней в одежде.

Спать! Само собой разумеется, что ещё делать папе в половине третьего ночи – он и должен был это делать! Но почему он не лежал на полу как обычно? Почему попёрся в мою кровать? Потому что я ушла из дома, вот почему, наверное, вспомнила я.

Как я и подумала, папа вовсе не спал. Господин Вэ-Пэ просто лежал, но в каком-то полуобмороченном состоянии. Зачем-то перед носом он держал огромную книжку с картинками, «Виммельбух». Виммельбухи пользовались большой популярностью на Репербане. Ничего вокруг себя папа не видел и не слышал. Наверное, искал гномика.

И чертёнка.