Милый друг

Риваль появился весь красный, все еще в фехтовальном костюме.

– Я велю принести прохладительного, – сказал он и побежал к лестнице.

Но всякое сообщение с первым этажом было прервано. Пробиться через человеческую стену, загромождавшую лестницу, было так же трудно, как пробить потолок.

Риваль закричал:

– Велите принести мороженого для дам!

Пятьдесят голосов повторило: «Мороженого!»

Наконец появился поднос, но стаканы на нем были пустые, так как прохладительное было расхватано по дороге. Чей-то громкий голос проревел:

– Здесь можно задохнуться, надо кончить поскорее и расходиться по домам.

Другой голос крикнул: «Сбор!»

И вся публика, задыхающаяся от жары, но все же весело настроенная, подхватила: «Сбор! Сбор! Сбор!..»

Шесть дам начали обходить скамьи, и послышался легкий звон серебра, падающего в кошельки.

Дю Руа показывал госпоже Вальтер знаменитостей. Тут были светские люди, журналисты, сотрудники больших газет, старых газет, относившихся к «Ви Франсез» свысока, с некоторой сдержанностью, проистекавшей от их опыта. У них на глазах уже столько погибло таких политико-финансовых газеток, основанных на подозрительных комбинациях и провалившихся вместе с падением министерств. Здесь были также художники и скульпторы, так как люди этих профессий обычно любят спорт, был поэт-академик, на которого все указывали, были два музыканта и множество знатных иностранцев, к фамилии которых Дю Руа прибавлял частицу рас (что означало «расканалья»), в подражание, по его словам, англичанам, которые ставят на своих карточках словечко esq.

Кто-то окликнул Жоржа:

– Здравствуйте, дорогой друг!

Это был граф де Водрек. Дю Руа извинился перед дамами и пошел с ним поздороваться. Возвратясь, он заявил:

– Этот Водрек очарователен. Как в нем чувствуется порода!

Госпожа Вальтер ничего не ответила. Она была утомлена, и грудь ее усиленно вздымалась при каждом вздохе, привлекая взоры Дю Руа. Время от времени он встречал взгляд жены патрона, смущенный, нерешительный взгляд, останавливающийся на нем и быстро убегающий в сторону. И он говорил себе: «Неужели, неужели… неужели я и эту поймал?»

Сборщицы закончили обход. Кошельки их были полны серебра и золота. На эстраде появился новый плакат с объявлением: «Грандиозный сюрприз». Судьи снова заняли свои места. Все ждали.

Появились две женщины с рапирами в руках, в фехтовальных костюмах, состоявших из темного трико, очень коротенькой юбочки, едва прикрывавшей бедра, и нагрудника, до того высокого, что им приходилось задирать голову. Они были молоды и красивы. Улыбаясь, они раскланялись с публикой. Им долго аплодировали.

Они встали в позицию среди одобрительного шума и произносимых шепотом шуток.

Любезная улыбка не сходила с уст судей, одобрявших удары дам коротким «браво».

Публике очень понравился этот номер, и она бурно выражала свое одобрение двум воительницам, зажигавшим желание в сердцах мужчин, а у женщин пробуждавшим природный вкус парижанок ко всем легкомысленным и немного вульгарным развлечениям, к поддельной красоте и поддельному изяществу, к печкам кафешантанов и к опереточным куплетам.

Каждый раз, когда одна из фехтующих делала выпад, в публике пробегало радостное оживление. Та из них, которая стояла спиной к публике, спиной довольно пухленькой, привлекала жадные взгляды, и зрители меньше всего следили за движениями ее руки.

Они были награждены бурными аплодисментами.

Затем последовало состязание на саблях, но никто на него не смотрел, так как внимание было поглощено тем, что происходило наверху. В течение нескольких минут слышался грохот передвигаемой мебели, которую волочили по полу, точно переезжали с квартиры. Потом вдруг над потолком раздались звуки фортепьяно, и ясно послышался ритмический топот ног, прыгающих в такт. Посетители наверху открыли бал, чтобы вознаградить себя за то, что им ничего не пришлось увидеть.

Сначала зрители в фехтовальном зале расхохотались, потом у женщин явилось желание потанцевать, они перестали обращать внимание на то, что происходило на эстраде, и принялись громко разговаривать.

Все находили забавным этот бал, устроенный опоздавшими. Они, вероятно, скучали. Каждому захотелось быть сейчас там, наверху.

Но вот вышли и раскланялись два новых бойца, начавшие бой с такой уверенностью, что все взоры невольно устремились на них.

Они делали выпады и выпрямлялись с таким эластичным изяществом, с такой рассчитанной силой, с такой уверенностью, с такой отчетливостью движений, такой корректностью приемов и таким чувством меры, что даже несведущая толпа была поражена и очарована.

Их спокойная живость, их искусная гибкость, их быстрые движения, до такой степени рассчитанные, что они казались медленными, привлекали и пленяли глаз своим совершенством. Зрители почувствовали, что перед ними прекрасное и редкое зрелище, что два великих артиста показывают им все, что может быть лучшего, все, что только могут показать мастера в искусстве физической ловкости, умения, хитрости и знания.

Все молчали, поглощенные зрелищем. Потом, когда после последнего удара они обменялись друг с другом рукопожатиями, раздались крики «ура!». Публика ревела, топала ногами. Имена выступавших были у всех на устах: Сержан и Равиньяк.

Всеми овладело возбуждение. Мужчины поглядывали на своих соседей, ища повода для ссоры. Случайная улыбка могла оказаться поводом к дуэли. Люди, никогда в жизни не державшие в руке рапиры, фехтовали тросточками, делая выпады и отражая нападения.

Мало-помалу толпа начала подниматься по маленькой лесенке наверх. Наконец-то можно будет выпить чего-нибудь. Каково же было всеобщее негодование, когда оказалось, что танцоры опустошили весь буфет и ушли, заявив, что нечестно было созвать двести человек и ничего им не показать.

Не осталось ни одного пирожка, ни капли шампанского, сиропа или пива, ни одной конфетки, ни одного яблока – ничего, решительно ничего. Разграбили, опустошили, уничтожили все.

Начали расспрашивать подробности у слуг, которые, стараясь принять грустный вид, еле удерживались от смеха. «Дамы старались еще больше мужчин, – уверяли они, – они ели и пили столько, что, наверно, заболеют». Можно было подумать, что слушаешь рассказ оставшихся в живых жителей города, разграбленного и разгромленного вторгшимся неприятелем.

Оставалось только уйти. Мужчины жалели о пожертвованных двадцати франках и возмущались, что посетители наверху попировали, ничего не заплатив.

Дамы-патронессы собрали больше трех тысяч франков. За покрытием всех расходов, в пользу сирот шестого округа осталось двести восемьдесят франков.

Дю Руа, сопровождавший семейство Вальтер, поджидал свое ландо.

По дороге, сидя против госпожи Вальтер, он снова поймал ее ласкающий, робкий, смущенный взгляд. Он подумал: «Черт возьми, кажется, клюет!» – и улыбнулся при мысли, что он, право, имеет успех у женщин, так как и госпожа де Марель после возобновления их связи казалась безумно в него влюбленной.

Он вернулся домой в прекрасном настроении духа.

Мадлена ожидала его в гостиной.

– У меня есть новости, – сказала она. – Дела в Марокко осложняются. Вполне возможно, что Франция пошлет туда через несколько месяцев экспедицию. Во всяком случае, этим собираются воспользоваться для свержения министерства, и Ларош не упустит случая захватить портфель министра иностранных дел.

Дю Руа, желая подразнить жену, притворился, что ничему не верит: они не будут настолько глупы, чтобы снова повторить тунисскую чепуху[35 - …повторить тунисскую чепуху. – Намек на оккупацию Францией Туниса в 1881 г., сопровождавшуюся настоящей войной.].

Она нетерпеливо пожала плечами:

– А я тебе говорю, что именно так оно и будет. Ты, значит, не понимаешь, что для них это серьезный денежный вопрос. В наше время, мой милый, разбираясь в политических комбинациях, следует говорить не «ищите женщину», а «ищите выгоду».

Желая ее позлить, он с презрительным видом произнес:

– Ба!

Она вспылила:

– Знаешь, ты так же глуп, как Форестье.

Она хотела его уязвить и ожидала, что он рассердится, но он улыбнулся и ответил: