Однажды в Москве. Часть I

Я ранее оказал ему услугу, вытащив его младшего сынка-сосунка из передряги. После попросил установить между нашими дворами дверь…

– А зачем? – тотчас не выдержала Аталай.

– В целях безопасности, – как бы ожидая вопрос, ответил Длинный. – Мне спокойно было, когда в мое отсутствие дом контролирует надежный человек.

– А он был надежным?

Ганмурат, не сдержавшись, вновь закрыл ладонью рот неугомонной Аталай.

– Скорее благодарный. Эта самая большая надежность.

– А что вы сделали для него? – освободив рот с помощью зубов, выпалила Аталай.

– Младшего некие твари на счетчик посадили. Дело было грязное. Парня развели, чтобы подобраться к папиным деньгам. Я отправил к ним Павла и Толика, и они все уладили.

– Какой мафиози!.. – умиленно протянула Аталай…

– Мы сначала гуляли у нас, но, когда молодежь захотела танцевать и освободиться от родительского “гнета”, шумно перебрались в более широкий соседний двор, где семья Иннокентия также заполнила столы закусками и напитками. Кстати, я пригласил на торжество и Марину с ее цыганами, чем впечатлил гостей. Все зажглось еще ярче, когда молодая невестка Марины прямо с ходу затянула песню под аккомпанемент гитары своего мужа Шандора, того самого мускулистого угрюмого цыгана со шляпой, которого я встретил на Рижском. Песня, сначала звучавшая грустным напевом, вдруг так зажигательно понеслась, что гости не сдержались и влились за цыганами в пляску. До сих пор помню куплеты из этой песни. Она часто звучит в памяти, когда я вспоминаю те счастливые мгновения – полные счастья глаза Джулии, радужно и смущенно принимающей гостей с подарками, и спящего новорожденного на руках бабушки Розы…

Словно звездочка ночная

В полутьме горит костер.

Прощай, жизнь моя степная,

Прощай, табор кочевой…

Тогда первый раз порог нашего дома переступили Наиля с братьями, а также Митяй с семьей. Мне было особенно приятно, когда вдруг заметил Джулию и Гаянку о чем-то непринужденно болтающих с Наилей, то и дело смеющихся. Чуть позже Павлик с Толиком поочередно взялись дежурить на высоком чердаке Иннокентия, из окон которых отлично наблюдались подходы к моему дому. Митяя не подключили, он был с семьей…

– А чего опасались? – перебила Гюлечка.

– О враждебных замыслах Федьки мы рассказали Мансурову, а он Корейцу. И тот отправил весточку к нему, мол, давай жить дружно, парень, а то яйца открутим. И вроде получил такой же вежливый ответ, что, конечно, и мы вас любим. Получилось недоразумение, даги действовали самовольно, исходя из мести, что клевещут на нас, на честных славян. Но мы-то знали, что это не так, и от Федьки можно всякое ожидать. И как показали грядущие события, оказались правы.

– А что…

– Все по-порядку! – тотчас заткнул открывшийся рот Аталай рассказчик, уже не полагаясь на Ганмурата…

– Мансуров, кстати, тоже зашел, поздравил нас, но недолго пробыл. Немного пообщался с цыганами, которые с любовью облепили его, отвечал на их шутки, даже потанцевал с Мариной, но после извинился, сославшись на неотложное дело, и ушел. Я понял. Он все исподтишка бросал взгляды на Наилю, которая его словно не замечала. Даже неуклюже сделал попытку подойти, но та, заметив, быстро взяла Гаянку за локоть и юркнула в дом. Разочарование Мансура можно было угадать даже сквозь его черные очки…

В общем, веселились тогда на славу. Поздним вечером, когда молодежь все еще бесилась в танцах в соседнем дворе, мы, взрослые, собрались за огромным дубовым столом в зале на самоварное чаепитие, благодаря в душе Бога за такой славный день. Но внезапно в атмосферу этнической толерантности и благодушия внес свой очередной разлад этот мерзкий старикашка, как его всегда открыто обзывала Гаянка, Размик Аллахвердян.

Он был поддатым и все искал слезящимися от возраста глазами Люську, хотя его старческие очи все больше упирались на огромные от природы груди жены Иннокентия Павловича. Сама Люська давно на него положила и отрывалась с цыганами на соседской танцплощадке. Видимо, метаморфоза в глазах и мыслях окончательно добила Размика, и он вдруг возопил:

– Надеюсь, вы не вздумали дать имя новорожденному, не посоветовавшись со мной?

Все помалу замолкли и покосились на него.

– У него вообще-то есть родители, Размик, и они прекрасно смогут обойтись без твоей помощи, – с достоинством ответила Инесса Андреевна. – Вот когда Люська родит, в чем я очень сомневаюсь, учитывая твой возраст и все остальное, свои советы можешь отточить на собственном отпрыске.

Все захихикали. Все-таки не любила тетя Инна этого Размика.

– Напрасно, – ничуть не возмутившись на явный намек, ответил Размик. – Каждое дитя нашей арийской армянской молодежи для меня, как собственный ребенок. Лишь так… – показал он публике свой сомкнутый кулак, а затем стукнул по столу, – предъявляя миру небывалую сплоченность, мы можем победить наших врагов…

Он исподтишка посмотрел на меня и продолжил:

– Предлагаю назвать это чудо-дитя, этого яркого отпрыска древнего армянского народа… Вазгеном.

Наступила тишина. Если скажу, что даже армяне, привыкшие к надутым изречениям своего “аксакала”, с открытыми ртами уставились на него и не в состоянии были осмыслить услышанное, не солгу.

– Ха, что скажете? – гордо спросил виновник назревающей смуты, довольный фурором, произведенным своей речью.

Джулия слегка прильнула ко мне, взглядом умоляя сохранить спокойствие. Я успел заметить, как побледнел мой тесть и как ухмыльнулся Спартак, сидевший, напротив. И тут взорвался Артур.

– Слушай, какой армянский народ, что ты брешешь, старый перд… – видно было, он еле сдерживается. – Его отец вообще-то азербайджанец!.. И зачем он должен назвать своего сына именем твоего отца. Ты что, совсем из ума выжил?

– Артур, успокойся, – прошептала на ухо Гаянка и обняла, – видишь, он пьян…

– Ва! Инчес асым[33 - Ва! Инчес асым? – “Что ты говоришь?”, на армянском.]? – театрально удивился Размик. – Азербийджанец? Ара, я совсем забыл. Простите меня, старого – это возраст, – сокрушился на миг он. – Тогда давайте назовем это чудо арм… арийского народа древним азербийджанским именем… Карапет…

На этот раз тишина звучала еще дольше. Меня же это история с именем даже забавила. Была интересна реакция самих армян на это шутовство.

Но тут возмутился один из гостей, давний приятель братьев Манучаровых и владелец мясной лавки на Таганке Карапет Татевосов.

– Слуший, Размик, – гаркнул он со всей мощью своего грузного тела, – с каких пор Карапет стал азирбийджанским. Ти что болтаишь?

– А ты не знал? – перепросил как еврей Размик. – Карапет, от слова “кара”, по-азербийджански, значит – “черный”. А “пет”… – хрен знает что, но тоже, видимо, азербийджанский. Получается черный азербайджанский хрен… Ха-ха-ха!.. – он так затащился от своей бестолковой речи, что чуть не свалился.

– Сам ти… хрен! – заревел на него, как озверевший племенной бык Карапет, попытался встать и наброситься на своего обидчика, но неосторожно задел пузом краешек стола. И на наших глазах, как на замедленной съемке в фильме ужасов, большой самовар опрокинулся и кипятком ошпарил рядом сидевших, а больше всего самого виновника ссоры.

– Вай, мама!.. – завопил Размик Аллахвердян, когда кипящая вода вылилась туда, откуда он вот уже несколько лет безуспешно пытался воспроизводить армяно-арийское потомство от Люськи. Боль, наверное, отключила оставшиеся проблески разума старого маразматика, и он дальше уже матом заорал:

– Вай, маман кун…м!..

Дальше не успел, потому что тоже обожженная и пытавшаяся успокоить не на шутку разозлившегося мужа жена Карапета Диана развернулась и дала Размику своей упитанной пятерней такую оплеуху, что тот не удержался и свалился со стула, стукнулся головой об стену и отключился.

На этой трагикомичной нотке наше веселье закончилось. Джулия ни в какую не соглашалась оставить пострадавшего “дедушку” у нас дома, как ни старались ее уговорить. Потому его кое-как засунули в машину вместе с причитающей рядом Люськой и отправили то ли в больницу, то ли в пенаты. Гости тоже разошлись. Последними ушли Артур с Гаянкой, то смеясь, то возмущаясь выходкой Размика. С нами остались только родители Джулии и бабушки – Инна и Аракся…

Когда все улеглись, мы с Джулей укутались одеялами и сели на открытой веранде за чашкой кофе, упиваясь свежим, холодным воздухом Подмосковья. Царила полуночная тишина. Под балконом шныряли, иногда скуля или потихоньку рыча, собаки. Твари были тренированные, просто так не лаяли.

Мы очень любили эти мгновения и порой просто молча сидели рядом, наслаждаясь тишиной и покоем или лениво обсуждали события пережитого дня. И сейчас, касаясь выходки Размика Аллахвердяна, Джулия виновато улыбнулась.

– Ты не обижайся на него. Он просто старый, беззлобный дурак. Я признательна тебе за выдержку, Рома. Но у меня нет на этой чужбине никого, кроме них, и я люблю даже этого старого хейвана[34 - хейван – на азерб. – “животное”. Употребляется у народов Азербайджана также в качестве ругательства.], понимаешь?

Я покачал головой:

– Ты тут причем? Я только не понимаю, почему это Размик так вцепился в Карапета? Ведь он действительно его оскорбил. Надо же, назвать…

Джулия потянулась и, смеясь, закрыла мне рот маленькой ладонью.