Закусочная «Феникс»

ДМИТРИЙ, ВЕЧНЫЙ КЛЕРК

Человек – существо, по большому счёту, беззащитное и уязвимое, если его надолго оставить наедине со своими мыслями. Это было известно мне ещё до вышеописанного разговора с Сергеем, однако в полной мере я ощутил всё на себе только через три дня – в четверг, день, когда должна была умереть надежда, ибо только она дожила до этого момента.

Всё остальное рухнуло раньше: когда Пан занёс топор над головой гордого, бесстрашного «Феникса», который вместе со мной тогда думал, что сможет выжить и в этот раз – но вот прошли вторник, среда, наступил четверг: а свист лезвия слышался всё отчётливей, а катастрофа была всё ближе – и спасение не приходило. Надежда должна умереть последней – но лишь на секунду раньше того, как голова упадёт с плеч. Сегодня она, а завтра, с первыми лучами солнца и приходом Пана – он любил как можно раньше приходить к своим жертвам по таким поводам – «Феникс».

Я задействовал все силы: написал всевозможным знакомым, имеющим хоть какие-то связи с относительно приличными и надёжными конторами; я поговорил с Андреем Ивановичем и уборщицами, чтобы те тоже искали спасительные соломинки – всё впустую: и как я только мог столь наивно предаваться счастью, которое вчера поселили во мне любовники? Сумма была слишком велика, чтобы её можно было собрать с миру по нитке, так что сегодня надежда пока ещё теплилась в моей душе – а завтра её не станет.

Поэтому я стараюсь не оставаться один на один со своими мыслями об этой смерти, продлевая жизнь надежде на спасение – я занимаю себя каким угодно делом, требующим сосредоточенности, чтобы не дать себе времени утонуть в болоте отчаяния.

Забавно в этой суете то, что она бессмысленна, так как не решает проблему, а только снимает её симптомы. Деньги не возьмутся из воздуха, если выполнять привычные заказы более энергозатратным и долгим способом: скажем, варить кофе в турке, а не в кофемашине. Но так как я всё равно не могу найти источники средств, то почему бы не позволить себе принять таблетку сладкой лжи? Пусть другие говорят себе правду, если могут себе помочь – я обречён, надежда готова умереть, но так хотя бы не будет больно. Трусливо? Бесспорно, как и то, что многие другие тоже не готовы лечить проблему, ограничиваясь снятием симптомов – взять хотя бы Дмитрия.

Сколько я его помню, он всегда превозмогал неприятности и боролся с невзгодами. Высокий, худой, питающий странную любовь к именно тем костюмам и рубашкам, которые невыгодно подчёркивали неестественно длинные руки с огромными кистями – помимо всего он был рыжим и лопоухим. Ему было около сорока пяти, но лицо сохранило даже не юношеский, а именно детский румянец, и было так же по-детски гладко, без единой морщинки. Голубые глаза из-за формы бровей всегда смотрели на мир несколько удивлённо, причём это удивление не зависело от настроения Дмитрия: злился ли он, радовался ли – глаза жили своей жизнью и удивлялись происходящему вокруг, словно каждый раз видели что-то новое.

Стоит ли после такого описания говорить о том, насколько тяжело было Дмитрию налаживать контакт с людьми? Даже я, признаюсь, в первый раз рассмеялся про себя, увидев эту долговязую, тощую фигуру на пороге «Феникса» – но не уподобляйтесь мне и не судите книгу по обложке!

Ибо с содержанием у Дмитрия был как раз полный порядок: он был умён, но при этом очень скромен, вежлив, учтив – при таком наборе сложно было понять, что мешало ему жить так, как все другие люди. Чувствуя своё от других отличие, он сторонился общества, сводя контакты с ним к минимуму и вылезая из своего панциря лишь при крайней необходимости – например, во время посещения «Феникса».

Ко всему прочему, вот уже пятый год он прозябал на службе в должности заместителя директора, что также не могло не давить на Дмитрия – если человек не имеет особых успехов в личной жизни, то работать он должен с тройным усердием, компенсируя таким образом отсутствие близких людей вокруг себя. Однако в случае с Дмитрием всё было гораздо сложнее.

Судьба, словно играя с ним, порой позволяла ему получить то, к чему он стремился: были и карьерный рост, и жена, и планы на будущее. Однако недолеченная болезнь внутри него рано или поздно проявляла себя: так он завяз в болоте кресла заместителя. Первое время он отрицал эту стагнацию, однако уход жены сломал его, окончательно заставив поверить в свою неизлечимость.

В тот день он целый вечер просидел в «Фениксе», смакуя коньяк и «Меланхоличный» плейлист. Обычно молчаливый и сдержанный, в тот раз ярый трезвенник Дмитрий позволил алкоголю и тоске взять верх над скованностью, и после каждой очередной рюмки выдавал всё более провокационные заявления:

– Людям свойственно делать так, как им удобно, – запинаясь, обратился он ко мне, – однако те, кто делают что-либо вопреки удобству и желаниям, те, кто поступают так, как должны, восхищают меня.

Я понял, что он говорит про себя, но нарочно не стал ему поддакивать. Мне тоже нравилось умение некоторых людей ставить долг выше личных интересов, однако обсуждать такие возвышенные вещи на пьяную голову всё равно, что метать бисер перед свиньями. Кроме того, я не хотел давать ему обезболивающее, которое бы помогло снять очередной симптом: под этим я подразумеваю подтверждение его мнимого превосходства над остальными хоть в каком-то компоненте.

– Женщины, например, – продолжал он, немного погодя, – делают так, как удобно им. Они в 21 веке заняли удобную позицию: чтобы они тебя полюбили, ты должен, подобно павлину, обращать их внимание на себя. Они уже не могут любить тихой, немой любовью, которой любят такие, как я. Они не готовы помогать своему возлюбленному, как бы тяжело не била его судьба, как готов помогать им я. Они не хотят нести груз ответственности супружеской жизни вместе, они сами становятся этим грузом!

Мне было невыносимо тяжело слушать Дмитрия, поэтому я сделал музыку громче и пошёл принимать заказы у новых посетителей. Когда я вернулся, он сменил тему – место женоненавистничества в его тирадах заняла история:

– Западная цивилизация обречена на завоевание цивилизацией Восточной, ибо в то время, пока Запад рождал мыслителей и теоретиков, Восток выращивал воинов. Иначе там не выжить и не продлить род: мужчина должен быть мужчиной, теряя при этом умение тонко чувствовать и двояко мыслить. Вместо того, чтобы гадать, восточный человек делает, и для него чуждо тонкое деление на добро и зло: ислам также способствует такому мышлению. Эта разница не только не прошла в наше время, но и с годами усилилась – мне кажется, всё потому, что Западная цивилизация воспитана женщинами, а Восточная – мужчинами.

Как представителю Запада, мне было несколько обидно слышать предсказание о своём истреблении – не то чтобы я в него верил, конечно… А Дмитрий тем временем попёр в философию:

– Скажите, Вы верите в любовь? – не дождавшись ответа, он хлопнул рукой по стойке и удивительно трезвым голосом прошептал: – Я – нет.

Столь внезапная метаморфоза заставила меня прервать обет молчания, который я соблюдал при взаимодействии с каждым перебравшим клиентом:

– Почему же?

– Сейчас объясню, – язык Дмитрия снова стал заплетаться, однако взгляд был осмысленным и смотрел прямо на меня: было видно, что ему важно донести до меня суть, – это цепочка эмоций. Сначала появляется страсть, потом страсть эволюционирует в привязанность, привязанность – в ответственность, ответственность – в благодарность, и весь этот процесс мы называем любовью, хотя этого чувства самого по себе нет! – и он ударил по стойке кулаком.

Нет и нет – каждый имеет право осознавать чувства так, как ему хочется. Дело тут не в словах – в больше всего мне запомнилось лицо Дмитрия. Он словно был готов умереть прямо сейчас, не испытывая при этом страха смерти. В глазах его читалась решимость – так они на меня ещё никогда не смотрели.

И, думалось мне, уже никогда не посмотрят – уже на следующий день Дмитрий вновь пил коньяк. Поводом стал очередной отказ в повышении – я не знал деталей, но, кажется, речь шла о переводе в другой филиал.

– Самое ужасное, – жаловался он, – в том, что я никогда не буду иметь успеха. Эта компания – «междусобойчик» родственников: не отца и сына, но кровной родни, это я точно знаю; они не видят во мне потенциала, не верят в меня. Я хочу уехать – они хотят меня оставить, я хочу уйти – они предлагают условия…

– Так наплюйте на условия, – я не мог понять суть проблемы. – Зачем заниматься тем, что Вам не нравится?

Он только махнул рукой:

– Трудности надо перебарывать, да и новых проблем хоть не наживу. За то, что ты хороший человек, денег никто не заплатит.

Желать новых проблем Дмитрию явно не хотелось, хотя суть старых не была понята мною до конца. Создавалось ощущение, что он живёт от падения к падению, специально устраивая катастрофы, чтобы потом вволю настрадаться.

При этом он не производил классического впечатления жертвы, не жаловался и не винил во всём судьбу – но и серьёзно его воспринимать не получалось. Жалость, которую порой я и люди испытывали по отношению к Дмитрию, претила ему самому, так как он изо всех сил старался добиваться того, чего хотел и чего был достоин – но чего никак не мог получить: то ли из-за узкого костюма, то ли из-за огромных ушей. Мне стыдно за эту жалость: Дмитрий в ней не нуждается, он нуждается в совете, ибо проблема – не в костюме и ушах. Я знаю, ему советовали менять стиль, ему говорили, как можно ухаживать за собой, чтобы производить впечатление настоящего победителя – проблема была в рамках, в которые его когда-то вогнали и из которых он не смог выйти впоследствии.

Историю этих рамок я собирал по частям из разных источников вроде Интернета и его разговоров по телефону, случайно услышанных мной; при этом додумывая недостающие детали. Корень болезни виделся мне в семье Дмитрия, слишком долго контролировавшей его жизнь и занятия. Отчётные звонки маме по вечерам наводили на мысль о том, что от этого контроля он не может избавиться до сих пор.

Также я подозревал религию: Дмитрий молился перед едой, строго соблюдал пост и читал Библию – словом, был образцовым христианином! Однако, как мне кажется, это не подарило его душе свободу и покой – разрываемый противоречиями, Дмитрий обрёл ещё одни рамки, внутри которых должен был биться.

Праздники Дмитрий встречал либо с семьёй, либо в одиночестве, лишь иногда под вечер заглядывая в «Феникс», чтобы поздравить меня – ни школьных товарищей, ни институтских друзей, ни коллег в его жизни не осело, и одиночество, в котором он не признавался ни себе, ни окружающим, медленно убивало его.

Также я особо отмечал странное увлечение Дмитрия, о котором он поведал мне практически сразу после того, как мы познакомились достаточно близко: он принёс в «Феникс» стеклянный муравейник.

Не знаю, хотел ли он поразить меня своим чудачеством или же искренне надеялся, что меня заинтересует подобное хобби – честно говоря, я так волновался, чтобы муравейник не разбился и его обитатели не заполонили «Феникс», что не очень хорошо помню всё, что он тогда мне наговорил. В памяти осела лишь одна фраза – как сейчас помню: он произнёс её, глядя на своих питомцев, копошащихся за стеклом, глазами, полными нежности:

– Как для нас муравьи выглядят роботоподобными, не наделёнными сознанием существами, так и мы для кого-то выглядим суетливыми, одержимыми незначительными страстишками, крошечными созданиями.

Почему я запомнил именно её? Она обнажала неудовлетворённость Дмитрия собственным положением, показывала, насколько сильно он хочет контролировать хоть что-то и властвовать хотя бы над кем-то – да хоть над муравьями! Я окончательно понял это гораздо позже, уже после пьяных бесед о женщинах и любви, и именно она сложила мозаику под названием «Факторы, сломавшие клерка Дмитрия» воедино.

Эти факторы, помноженные на податливый характер, и делали Дмитрия мамонтом русской интеллигенции, который робко, вежливо смотрел на охотников, ожидая смерти, вместо того, чтобы дать им отпор. Он был бы рад лечить корень проблемы, но зона комфорта, заглушавшая мысли о возможных трудностях, была слишком прекрасной таблеткой, чтобы отказаться от неё – так было до этого дня, когда я второй раз в жизни увидел выражение отчаянной уверенности в его глазах.

Всё начиналось обыкновенно: войдя, Дмитрий поздоровался со мной и отправился на свободный диван, как вдруг, едва я вставил новую лампочку взамен перегоревшей во вторник, его глаза загорелись – и дело тут не в электричестве: этот огонь горел в них уже давно, ещё до того, как он зашёл в «Феникс» – мне даже захотелось сменить скулящего «Heaven Knows I’m Miserable Now» в тот момент Морриси из «Тоскливого» плейлиста на что-нибудь из бодрящего «Боевого».

Когда я принёс ему традиционные кофе и тосты, Дмитрий дружелюбным жестом показал на соседний диван, словно чувствуя, насколько любопытно мне было узнать о причине столь внезапной перемены:

– Aut Caesar, aut nihil! – Он чуть ли не кричал: думаю, ожидание перед этой фразой далось ему нелегко. – Alea iacta est!

– Решили перед работой перейти Рубикон? – я улыбнулся, чувствуя, что огонь в его глазах согревает и меня, и «Феникс», пробуждая его решимость в нас.

Дмитрий удивлённо посмотрел на меня, не оценив шутки – видимо, речь шла о чём-то таком, с чем шутить было строжайше запрещено. Думая об этом, в душе я улыбнулся ещё шире, но на лицо надел маску серьёзности:

– Вы готовитесь к принятию важного решения?

– Я его уже принял! – невозможно было понять, почему он был так заведён: то ли радость, то ли безумие, то ли страх лишили его возможности говорить нормально, превращая каждую фразу в лозунг.

Поняв, что продолжать он не собирается, я помолчал, предоставив ему возможность немного остыть, а затем осторожно, уже безо всякой шутливости, спросил:

– Что Вы решили?

Секунду он вглядывался в пустоту за моим плечом, после чего достал из-под стола коробку, а затем аккуратно извлёк оттуда бутылку:

– Это, – Дмитрий помахал ею настолько бодро, что у меня, повидавшего немало разбитых тар на своём веку, ёкнуло сердце, – срочная мера!

Я непонимающе вскинул бровь – Дмитрия будто подменили. Мало того, что он с этими криками больше похож на фаната на футбольном матче, чем на офисного работника – куда-то пропала его любовь к точным формулировкам и ясному изложению своих мыслей. Я не понимал ни слова из того, что он выкрикивал, но всё же предпринял ещё одну попытку наладить контакт: