Путешествия Дудиры

Всё же молох крови, принципа зуба за зуб, вёл Империю к гибели. Зло порождает зло. Лев Толстой был прав, непротивление злу насилием – это была верная мысль. Она бы затормозила энергию садо-мазо, вовлекавшую в свои игрища всё новых и новых молодых и нетерпеливых, жаждущих одухотворённости немудрой, человеческой, не божественной. Умереть за свободу и правду юным и прекрасным, выстоять в борьбе, не согнуться под страхом смерти… Привлекательные, соблазнительные позы. И был в них свет, и были в них демоны. Дожить до витка более глубокой мудрости им не удалось. Вспоминаются декабристы, дожившие до царской реформы 1861 года. Всего 36 лет надо было ещё прожить, протерпеть, и идеи освобождения крестьян сами собой вызрели, выстоялись, и самим царизмом были осуществлены без крови, героизмов, надрывов, юношеского нетерпения (хочу здесь и сейчас).

Ещё зачем-то царизм казнил и поэта Минакова, совсем уж повышая бонусы революционности. Тюремная песня Минакова: «Я вынести могу разлуку, грусть по родному очагу, я вынести могу и муку- жить в вечно праздной тишине. Но прозябать с живой душою, колодой гнить, упавшей в ил, имея ум, расти травою,– нет, это выше моих сил!». Понятно, что тюрьма не сахар. Ну а на что можно надеяться тем, кто хотел завалить Империю?

Ну и конечно крутейший артефакт- яблоня у стены, где казнили Сашу Ульянова (1866-1887). Новая мифология утверждает, что Саша- внебрачный сынок Александра Третьего и фрейлены еврейки Бланк. Вот Александр-царь тут был неправ, со своей похотью земной вляпался. Саша мечтал завалить папеньку, его пришлось казнить. Братик единоутробный Вовочка отомстил Империи на полную катушку… Правда ли это, или очередной скандальный миф… Но Сашу жалко. Он, идя на смерть, верил, что идёт на подвиг ради освобождения человечества от подлых условий жизни. А когда они были лучше, когда хуже? Всегда 50 на 50… Кроме некоторых, совсем адских времён…

Один из светлых артефактов- плита, вывешенная поляками и посвящённая ими своим собратьям 19 века, боровшимся за «свободу и независимость». На плите выбиты золотом имена сердитых поляков, пытавшихся отрубиться от жирной России и зажить отдельно. Но тут какая-то у русских с поляками космическая любовь-ненависть, близость и отталкивание. На плите выбиты слова Валериана Лукасинского: «Перед престолом всевышнего я молить буду не о каре, не о мести, а об исправлении для виновных, об утешении и облегчении для страждущих и согласии, мире и благословении для обоих народов». Прекрасные христианские слова! Похоже, что плита поставлена после Перестройки.

Вообще весь Орешек- это как метафизическая драма борьбы самых разнообразных разрушительных сил с Империей. Империя желала порядка, разумного социального построения, где каждый член имел возможность жить, богатеть, развивать и реализовывать свои способности, достигать высших высот, совершая деяния, шедшие на благо Всеобщему благу Империи. Но вирусы иноземщины, соблазняя, развращая, обманывая, уводя на косые дорожки гордыни, маня мнимыми достижениями, мнимым превосходством, ибо что хорошо татарину, то нехорошо французу, вечно эти вирусы совершали могучие атаки на русского богатыря, имеющего свою целостность, ладность, свою гармоничную связь с космосом, свою сытность, своё качество. То шла атака товарами иноземных купцов, то соблазнами «свободы от деспотии», то, увы, маниловкой идеи о возможности перевоспитать в человеке его пороки и ненасытную жадность путём переустройства прав собственности, то верой в силу бабла и парламентаризма, то шла атака полаганием на мощь человеческого разума и науки, то атака на веру в Божью силу и благость… И крепость Орешек сохранила следы всех этих атак.

Мой сын сказал, глядя на необычайно одухотворённые лица замученных тут революционеров: «Какие у них неприятные, некрасивые, злые лица!». Я удивилась. Мне эти лица с детства казались очень красивыми. Как изменились времена! У молодого поколения, крещённого с детства в православной вере, совершенно иной взгляд на мир. Демонические гордецы, нетерпилы, не могут обмануть их своей одухотворённостью, не то, что нас, юных некогда ленинцев. Мы были воспитаны героями, готовыми здесь и сейчас отдать жизнь за лучшее устройство общества. Борцы нашего поколения становились диссидентами, а, взрослея, изумлялись, туда ли они шли…

Отмена смертной казни. Да, тюрьма, беседы, религия, лечение временем и терпением, производительным полезным обществу трудом. Вот способы пересилить скороспелую гордыню юных, рвущихся взлететь и сгореть как Икар. Но что бы делал мир без них? В какую плесень и тину бы погрузился среди живущих лишь земными заботами поесть пожирнее и поспать помягче…

Мы пошли за ворота крепости, обнаружили на стороне, ближе к городку Шлиссельбургу, свалку ржавого железа. Без дела стоял старый трактор с трогательным именем «Витёк», написанном спереди. В бухточке на лодках веселилась компания. На старинный железный флажок на башне крепости уселась свободная птица чайка. Из дырок крепостной стены выныривали весёлые ласточки, кормящие своих птенчиков. Всюду жизнь двигалась вперёд.

Мы сели в катер, и он отвёз нас в Шлиссельбург. Меня поразило большое количество нормальных, красивых, хорошо откормленных россиян, которые приехали сюда на Ладогу со своими детишками. Никто не пил, не курил. Мужчины и женщины в расцвете лет заботились о своих ребятках, голых младенцев папы таскали на плечах, дети постарше прыгали и резвились на камнях Ладоги.

Мне понравился крупный, бритый парень в алой футболке, на которой было написано по-русски «Россия».

Крым (сентябрь, 2011)

Богемный Крым

Коктебель

Так получилось, что я поселилась на халяву в Феодосии в домике на горе, которую издавна облюбовала питерская богема. Когда-то тут дачки в садоводстве стоили копейки, и кто успел, тот съел. А съесть тут есть чего в буквальном смысле слова. То виноград в рот лезет, то груша, то айва, то миндальный орех щёлкнет, выпадая из мохнатой кожурки, то грецкий орех по голове стукнет. И вот то домик из ракушечника питерского драматурга встречаешь, то хибарку московского художника, то дачку режиссёра, то сарайчик писателя.

В 7 вечера в Феодосии в бархатный сезон наступала полная южная ночь, и богема Феодосийской горы собиралась на террасе у питерской галеристки и журналистки Оксаны Куренбиной. За бутылочкой хорошего крымского портвейна, под звёздным небом, сквозящем сквозь плющ и лианы, при виде депрессивных четырёх кораблей в Феодосийской бухте, перевозящих металлолом и нефть в Турцию, языки у всех развязывались. Наиболее впечатлила Марина Георгиевна Ковальская, теософ, подруга учеников Блаватской и Рериха. Глядя в смолистое небо своими яркими голубыми глазами Пифии, она неземным голосом рассказывала о тетраэдрах, которые будут забирать людей, и о 60 днях дождей, катаклизмах и землетрясениях в новогоднюю ночь, о божественной эманации, которую люди с тёмными душами не смогут выдерживать, и всё это прогнозировалось на ближайшие времена

В это же время, в бархатный сезон, в Коктебеле проходил Волошинский поэтический фестиваль. От Феодосии до Коктебеля ехать на автобусе полчаса, билет стоит 7 гривен.

Я помнила Коктебель конца 80-х, когда зажиревшие украинцы плевали косточками персиков прямо в пляж. Теперь тут в сентябре люди всё встречались другого плана, всякие романтики в индийских штанах всех полов и возрастов, молодые семьи с пышненькими младенцами. От давнего Коктебеля ничего не осталось, в нём проделали длинный лаз вдоль моря, оставив очень узкую полоску для желающих искупаться и позагорать, а так всё вокруг этого лаза-Бродвея было оккупировано торгашами, аки тати одолевающими ваше желание отдохнуть скромно, дёшево, без излишних обжираний и возлияний. Не тут-то было, Жругр тут нападал на вас и клал на обе лопатки, иногда усаживал в позу лотоса или укладывал на бок в восточные рестораны, где положено не сидеть, а полулежать на подушках, скинув тапочки на пол. А не хотите ли негазований «Живчик», или немецьку якисть по украиньской цене, или вас мучает швидко симптоми застуди? Может вас одолели свинячьи опилки, то бишь сонячьи оспилки? Может, свинячьи оспилки – это перхоть?! Слава богу, в Автономной республике Крым вся важная информация написана на русском, а всякая туфтовая глобалистическая реклама на украинском. Можно сильно повеселиться.

Вот вам опир организму, но самоликувания может бути шкидливым для вашего здоровья. Если вы не хотите шкидливости, то можно принять «Хиросиму» из самбука, бейлиса, абсента и греналина, или коктейль «Кома» из калуа и лимонного фреша, плюс абсент. Не впадёте в кому от «Комы», примите коктебельского муската или портвейна, главное, не пейте разливное вино, это чудовищная бодяга из технического спирта с марганцовкой и кондитерскими ароматизаторами, изготовленная пришлыми кавказцами. Пейте местный заводской коньяк, ведь теперь «Коктебель – страна коньяков». Хотя «надмирне споживання алкоголю шкидливо для вашего здоровья». Но не все это понимают, особенно поэты.

Поэтов в Коктебеле наблюдалось повышенное количество. Одни кучковались в сквере возле дома-музея Максимилиана Волошина, другие выпивали в ресторанах и на набережной, третьи в несдержанном поэтическом порыве оставляли автографы прямо на цементных стенах. «Ты проснулся – нет вина, да к тому ж в чужой постели. Значит, точно с бодуна, значит – точно в Коктебеле»,– оставил кто-то простенький, но внятный текст кисточкой по поросшей плющом горозаградительной стене, или морезаградительной. Потом выяснилось, что это местный коктебельский гений поэт Ложко, который исписал своими провинциальными стишками все стены в округе.

Кстати, простые рифмы типа «горе-море» летали в воздухе. В один из дней участники Волошинского фестиваля устроили восхождение к могиле своего кумира в стиле его Обормотской республики. Поэты и поэтессы надели, как это любил делать Волошин, на головы венки из пое–нь травы (извиняюсь, но иного названия, кроме матерного, у этих сиреневых цветиков нет), в руки они взяли посохи-палки, процессию возглавляли женщины в чёрном, которые пронзительно вопили «Горе нам, горе!». Они типа изображали поиск Озириса, или иной древний культ, чем перепугали весь пляж. Толпа составом в сотню человек двигалась в одном направлении с хихиканьем, а траурные бабы завывали. Пляжники решили, что они голосят по-румынски, или кричат что-то типа «Море мне, море!», или «Горы мне, горы!». Обормотство было не очень натуральное. Если бы поэты были не обуржуазившиеся, то они наверняка несли бы чан для сбора дани с коктебельских торгашей, и накамлали бы и выпить, и закусить, и безделушек из камушков нацепить на шею или руки.

Когда процессия двигалась мимо пляжа нудистов, то те, все как один, повернулись голыми попками к морю, а к нам передом, к восторгу множества папарациев, примкнувших к шествию. По пути мы прихватили с собой уличных гитаристов, певцов и барабанщиков. Только трубача, трубившего в тибетскую длинную кость, не удалось сдвинуть с места. Он показал фак и потребовал кинуть гривну в его шапочку.

Восшествие на гору оказалось непростым для некоторых ослабленных алкоголем поэтов. Гора превышала остальные вокруг, могила была вся усыпана камушками. Оказалось, что Максимилиан так попросил – чтобы не носили на его могилу цветов, а носили морскую гальку, которую он так любил. Там же лежала под плитой вторая супруга Макса – Мария, пришедшая в дом Волошина как простая фельдшерица, ухаживающая за матерью Макса Еленой Оттобальдовной, а ставшая хранительницей памяти о нём, надолго пережившей Максимилиана. На горе была ещё одна скромная и пронзительная могилка никому не известной поэтессы Изы Михайловой, которая «влюбилась в Волошинский Коктебель» и была тут захоронена в 1976 году, в год смерти Марии.

Непростым делом было и активное участие в программе фестиваля. Поэты прибыли из 26 стран. Я честно выслушала стихи Шоты Иаташвили, который грустно призывал: «Сдай меня людям. Утром повтори», потом я пыталась понять сложную мифологему Марины Кулаковой о гуслярах и вислярах, но не поняла. Так как основной темой почти всех стихов волошинских поэтов были отчаянное одиночество и алкоголизм, то мне стало казаться, что речь идёт о гусляре и вискаре, но я, наверное, ошиблась. Запомнилась строка Виталия Науменко из Иркутска, который по-постмодернистски утверждал, что «жизнь течёт куда попало». На фестивале удалось познакомиться с Дмитрием Коломенским, членом оргкомитета фестиваля. Он оказался редактором поразившего меня сайта «Стихи.ру», где вывешены стихи 300 000 поэтов. Вот было бы круто, если бы все эти поэты рванули бы в Коктебель – это был бы экономический бум и море бы вышло из берегов!

Когда всё было не так, вершки отделялись от сыворотки, в 70-е годы Юлий Ким писал «В Коктебеле, у лазурной колыбели – весь цвет литературы наших дней». А сейчас – цвет или не цвет? У многих поэтов были воздушные одухотворённые лица, другие были похожи на сатиров с рогами, в целом эти люди прибавили колориту к «стадам диких растаманов» и «Митькам-неформалам, тяготеющих к натуральному», любящим отдыхать в Коктебеле (цитирую один из Крымских путеводителей).

Всё-таки, поэзия для поэзии, или поэзия для народа? Устроители и поэты Волошинского фестиваля настаивали на том, что поэзия в нынешние грубые времена никому, кроме поэтов, не нужна, только поэт поэта поймёт. Мне же эта точка зрения казалась странной. Обструкции был подвержен Виктор Леонидович, он презентовал сборник стихов Григорьевской премии, но его враги начали стучать, орать, свистеть и знаками показывать уцепление его за бороду и свержение со сцены. Мне сказали, что это его враги из сети, которые обвиняют Топорова в антисемитизме и гомофобии. Клянусь, ночью мы видели Топорова в объятиях писательницы лесбиянки и в дружеском собутыльничестве с поэтом евреем, так что «вот не надо ляля», как говорят французы. Топоров высмотрел меня в зале и позвал почитать стихи со сцены. Когда я прочитала про Грибы, которые умирают стоя и ещё что-то задиристое против пошлых мужиков и слащавых баб, меня тоже громко освистали, кто-то от злости чуть не вышиб дверь, а некоторые кричали «Ура! Отличные стихи». Ну вот как после этого бубнить о том, что поэзия нынче самокопательна, субъективна, интересна таким же сонным субъективистам и не вызывает бури в толпе. Нас с Топоровым вышвырнули из зала, и мы пошли распили бутылочку на набережной.

На следующий день у памятника Волошину, которого я приняла издали за тётку в короткой рубашке с молотом, от которого отвалился железный набалдашник, но осталась рукоятка, я встретила Андрея Коровина, знакомого по Москве и Булгаковскому дому поэта.

Он поведал о том, что в 90-х годах о Коктебеле узнал по мемуарам Серебряного века, по эссе Цветаевой «Живое о живом», которое его впечатлило. Он стал приезжать сюда. Коктебель менялся в худшую сторону. Из-за шашлычных и их дыма Музея Волошина уже не было видно. С другом Андреем Грязевым Андрей Коровин задумал организовать тут поэтический фестиваль. В 2003 году был объявлен волошинский конкурс стихов о Крыме, заявили, что имена победителей будут объявлены в Коктебеле. В первом фестивале приняло участие 20 человек.

–Мне показалось, что вашему фесту не хватает нудизма. Тут такой чудесный дикий пляж! Да и Волошин был нудистом…

– Волошин увлекался немецким модным течением натуризма. Макс был поклонник немецкой философии, а натуризм был частью концепции мира. И я читал, что он стал основателем нудизма в Крыму. На пляже простыня разделяла голых девушек и мужчин. В мемуарах Липкина я прочитал забавную истории. Он прибыл с другом в 5 утра и пошёл купаться. И вот на пляже направо от простыни он увидел толстую некрасивую женщину. Пошёл налево – а там голые нимфы! Он опять пошёл направо.

–Этой женщиной, наверное, был Волошин?

–Нет, Алексей Толстой.

Керчь

На автобусной станции Феодосии мы купили билеты до Керчи. Мой приятель отправился подзарядиться пивом, а я зашла в сказочный православный храм возле стоянки автобусов. От него исходило конфетно-сладкое, безумно-радостное неземное сияние, словно усиленно противостоящее газам выхлопных труб. Храм был как преувеличенно экзотический цветок среди техногенной зоны. Внутри кипела жизнь после окончания ранней литургии. Батюшка и диакон лица имели просветлённые, словно розовым маслом смазанные, в хлопотах и в окружении вопрошающих и чего-то хотящих от них прихожан-феодосийцев.

Автобус внутри пылал сковородным жаром, занавесочки бордовые приятно заслоняли от солнца, в щели в окнах проникал живительный ветерок. Пейзажи были в этой части Крыма мрачны, земли пустынны, не возделаны. На горизонтах пупырились не раскопанные ещё за тысячи лет древние курганы (по всему миру права на раскопки курганов приостановлены), море порой сверкало радостной синей полосой, показывая стержень спокойствия и величия этих мест. Всё сменится, а море и степь всё так же будут играть с солнцем.

Курганы говорили о древних скифах, киммерийцах, вождях и воинах. А в нынешней реальности маломощная жизнь вздыбливалась жалкими хибарами, домишками, унылыми заборцами, промышленными руинами. А ведь когда-то тут были дикие южные леса, а побережье, можно представить, всё было в роскошных виллах греческих и римских вельмож, которым нравилось строить гармоничные здания, вызывавшие восхищение у тех, кто плыл по морю. Потом пришли татары, леса вырубили под пастбища, остатки выкушали овцы.

Автобусик пришёл в Керчь, в большой, широко разбросанный, мелкоэтажный городок, грязноватый, облезлый, депрессивный, но полный куда-то спешащими, бедно одетыми людьми. Они были как муравьи, всё ещё суетящиеся и не знающие, что муравейник их разворошил медведь и навёл там тяжкий, почти смертельный хаос. Автобусная станция находилась прямо у древнейшего боспорского кургана, который был указан на туристических картах и который наяву выглядел как замызганная и поросшая репьём горка, окружённая крепкой железной оградой на замке.

Мы первым делом влезли на гору Митридат, где когда-то находился акрополь города Пантикапеи, основанного тут греками. Потом тут стоял роскошнейший дворец главы Босфорского царства, показывавший всем народам, снующим по Чёрному морю, кто тут хозяин. Лестница с грифонами, символом Керчи, построенная перед Крымской войной, была хороша, хотя явно нуждалась в реставрации. Можно было представить город 1840 года, когда смесь наций, обретшей труд и родину в Российской империи, тут решила вложиться и сделать что-то достойное истории этих мест.

Ныне на вершине горы стояли жалкие античные руины, никем не охраняемые, никому не нужные, со скудными щитами и невыразительными словами, окружённые жёлтыми колючими травками, густо усеянными белыми панцирями маленьких ракушек, зачем-то живущих не в море, а на вершине гор. Мраморно поблёскивающие ракушки словно тянулись к точке сбора, пытаясь из иного измерения создать здесь дух стройного изничтоженного дворца. Вершина горы Митридат была лысой, в ямах, в руинах сгнивших лачуг и корёженного железа, с заброшенными сюда шинами и мусором. Люди не чтили это место, и оно мстило им нищей, убогой, бессмысленной жизнью. А ведь когда-то тут всё было в античных городках. Гераклий, Парфений, Гермисий, Тиритака, Нимфей..

Грифоны смотрели на море, высунув языки, словно накушавшись крови жертвенной, и ныне сытые, высматривающие на горизонтах тонких миров новые жертвы. Внизу под лестницей стояла фигура героя-моряка со зверским лицом отчаянного боевого рывка, выкрашенная позолотой. Грифон преобладал.

На вершине высился обелиск, посвящённой памяти боёв, тут проходивших во время Великой Отечественной. Обелиск был наскоро сделан в 1944 году, когда ещё шла война, но фашисты отсюда были выбиты. От обелиска в виде высокой стелы и чёрных плит веяло свежей кровью и горем, порохом и воплями по только что погибшим. Плиты из чёрного камня были принесены сюда от тогда же разобранного коммунистами главного православного собора Керчи, который фашисты оставили нетронутым. Советское язычество полыхало тут чёрным пламенем.

Внизу у моря всё было застроено какими-то полумёртвыми, поржавелыми ныне корпусами, свидетелями индустриальной мощи распавшегося СССР. Тут делали корабли, тут возили грузы и товары по морю, тут не дремали военные…

Южный город выглядел печально. Площади, выложенные плиткой, вели к мёртвому морю, закрытому производствами. На здании, которое было прикрыто зелёной сеткой в знак ремонта, висела живенько сбацанная реклама найт-клаба, на котором сексуальные, готовые к некоторому разврату существа, играли в бильярд. Ленин смотрел на них и указывал куда-то вдаль. Может, хотел их направить куда подальше. Рядом тепло светился сложенный из бежевого ракушечника древнейший византийский храм, бережно восстанавливаемый, с памятной доской на стене, сообщающий, что святитель Лука Крымский родился здесь, в Керчи. Лука Крымский, будучи в обыденной жизни врачом Войно-Ясенецким, много раз попадал в сталинские лагеря, и каждый раз выходил живым и опять лечил людей. Он терпел все пытки, никого не закладывал, и говорил одно и то же. «Идеи социализма совпадают по сути с заветами Христа. Но то, какими методами вы строите социализм, мне глубоко чуждо». И государство со своей бюрократической логикой ничего не могло с ним сделать. Великий врач был лауреатом Сталинской премии, а после смерти прославился как велики святой земли Крымской… В деле презрения к капиталистическому укладу Лука Крымский и Ленин были в чём-то весьма солидарны…

Прямые улицы с простыми прямоугольными домами оживлялись древними воротами деревянными, старинными мазанками, раскидистыми гигантскими платанами и акациями. Тут мог бы быть город-сад, но был город-сон, красавица, заснувшая, не мёртвая, но в полуистлевшем платье, кой-где залатанном новыми заплатками из приличия и стыдливости, ждущая поцелуя принца.

По центру города протекала какая-то ужасная река, зажатая бетоном. Как красиво оформляли свои горные речки грузины и итальянцы в средние века! Тут же было совершено технократическое насилие над живой водой, организованное хрущёвским скучным инженером, любящим лишь правильность расчёта и надёжность, но ни на грамм не знающего, что такое красота. Вдоль речки торчали мрачные тополя, далее начинался местный рынок со множеством торговых палаток, обвешанных крикливой яркой рекламой, наподобие того, как европеец из вежливости обвешивается африканскими тотемами, попав в плен к дикарям. Тут народ Керчи выживал в украинской своей постперестроечной ипостаси.

Мы зашли в пельменную, поели и выпили водки, чтобы стряхнуть депрессию с души. Стали хихикать над забавными рекламами и даже громко хохотать. На нас угрюмо глянули неулыбчивая красивая официантка и унылый бармен с внешностью советского инженера.

Аджимушкай

В маршрутном автобусике было 15 мест, половина из них занята. Пассажирами были молодёжная компания из Москвы, тонкие девушки и красивые, ухоженные, позитивные юноши, какой-то длинный парень в очках и пара местных жителей. Московские рассказали, что один из них тут каждый год в Керчи отдыхает у моря, и вот друзей зазвал, чтобы показать им военный мемориал.

?Вы там были? Нет? Очень правильно, что туда едете, ? горячо говорил красивый, хорошо одетый мальчик лет семнадцати. ? Вот сейчас про молодёжь говорят, что она не знает истории, не чтит память о войне. Это всё неправда! Мы чтим! Как можно не чтить, когда столько людей погибло, когда такими мужественными наши предки были. Вот вы приедете и всё увидите. Туда каждый год молодёжь приезжает на раскопки из разных городов, из России в основном. Там до сих пор штольни не раскопаны, кости, документы и снаряды находят, всё новые факты открывают. Я в 15 лет случайно в интернете наткнулся, стал фанатом, прочитал всё, что нашёл. В раскопках принимал участие. И всегда сюда друзей вожу, когда тут оказываюсь. Море, пляж – да, здорово. Но всем, кто попадает в Крым, надо непременно в Аджимушкае побывать. Те, кто ничего про войну знать и помнить не хотят, те просто идиоты. Эти памятники надо беречь, и всем рассказывать про них. Я ничего про патриотическое воспитание не знаю, но, когда попадаешь в Аджимушкай, не быть патриотом и не любить свою родину, свой народ, своих предков ? это просто нереально. Я вот горжусь своей страной и народом… Ну вот мы приедем ? вы всё увидите.

Друзья парнишки радостно болтали, и с утвердительными улыбками поддакивали своему активному другу. Местные жители ? пенсионер с седой щетиной и бабка в платке сказали, где всем выходить. Так же на кольце маршрута вышел и длинный очкарик.

Место это оказалось ещё более унылым, чем корченная, облезлая Керчь. Плоское выжженное плато тянулось до горизонта, слегка скрываемого каким-то унылым посёлком. Ветер качал сухие сентябрьские цветочки и былинки. Из плато высилось два скульптурных монумента, изображавших в рубленой героической манере людей, словно материализующихся из скал подземелий. Эти скалы, уходящие под углом в землю, были похожи на знамёна, на лучи, на вылезающий наружу тоннель. Меж ними сияла разверстая пасть земли, пологий вход в чёрное подземелье, в адскую глубь.