Путешествия Дудиры

Я вдруг поняла, почему солдаты так упорно отказывались прыгать. Они были настолько пьяны, настолько проспиртованы, что, очевидно, боялись вспыхнуть во время полёта над огненной стихией. Я вспомнила, как проверяют качество водки при помощи поджигания… Да, во время полёта над костром, они запросто могли бы воспламениться, их постигла бы участь американского Челенджера. Очевидно, солдаты пили качественную водку. Иначе чего бы они боялись. Они были так смелы, так смелы, что зубов ради родины не пожалели. Когда Перун предлагал зубами перетягивать полотенце, кроме солдат никто не захотел проверить качество своего челюстного механизма…

Уже и смельчаки нашлись – крупные подростки, которых распирала жажда удальства. Всё происходило удачно. Никто не превратился в курочку-гриль, никто не воспламенился, никто не приземлился в дырявой одежде, унесённой частицами своими и частями в огонь. Сержант, как потерянный, бродил среди празднующей толпы, пытаясь отыскать непослушных овец своих.

Народ тем временем ужасно распелся. Пели повсюду. У каждого костра нашёлся свой певец, свой музыкант. В одном месте играли на гитаре и пели романсы. В другом – пели что-то сложное, многоголосное, какие-то русские фольклорные песни. В третьем пели песни своей брежневской молодости. В четвёртом – что-то из Высоцкого. До конца редко допевалась какая песня. Народ плохо знал слова. Многие предусмотрительно запаслись водкой и закуской – пили и ели своими группками и кампаниями. Мне повезло. Рядом на полене сидел пьяненький мужчина лет сорока, благообразный, он был похож на актёра. Он был богат, судя по всему. Из обширной сумки он то и дело извлекал то шоколадный торт, то коньяк, то водку, был щедр и делил всё поровну среди сгруппировавшихся у костра. Сначала он хорошо вписался в шутливую перепалку между сыном и матерью вокруг «табачного капитана»,– об «измене» сына своей жене и материнском предстоящем «предательстве». Хотя слегка пережимал и начал надоедать.

Вскоре возникло новое развлечение. К костру подсели те две «девушки» из электрички – в белых бриджах и с коротко стриженными пергидрольными волосами. Одна из них великолепно играла на гитаре, другая оказалась профессиональной оперной певицей. Она вскоре уже пела арию Снегурочки из оперы Римского-Корсакова, очень сложную и витиеватую. Это было столь неожиданно, что все окружающие костры замолчали, и минут пять солировала только она. Её не очень сильный, но мягкий и волнистый голос нежно соприкасался с млечным озером и окружающим июньским лесом, распускаясь, как ландыш в ночи. Богатый лжеактёр был покорён. Он требовал от певицы – ещё и ещё, периодически тиская изнывавшую от ревности свою жену, которая была немолодой, толстой солидной дамой в очках и мелких кудряшках. Впрочем, жена актёра неожиданно нашла поклонника в лице того молодого женатого парня, который оставил где-то в посёлке свою жену и приставал к девушке-«табачному капитану». Парень неожиданно стал тискать очкастую женщину и уводить её в кусты, к озеру, приглашая искупаться, как-будто по сговору с её мужем, который активно кокетничал с оперной певицей. Девушка- табачный капитан встретила, наконец-то своего мальчика. Такая странная, а вот, поди ж ты, нашла себе пару. Это был длинноволосый, худенький, небольшого роста, нежный, как девочка, юноша. Они обнялись, как два котёнка, и слушали пение, не раздражаясь. Понятно было, что им хотелось каких-то иных песен. Я думаю, они любили рок.

Я чувствовала себя полосатой тенью. Я умерла. Испарилась, подобно Снегурочке. Меня не было. Я сжалась, словно бы пытаясь напряжением мышц создать непробиваемую защиту от укусов комаров, я слилась с поленом, проделывая обратный путь Буратино, мне хотелось превратиться в глаза и уши, существующие отдельно от моего «я». Мне это удалось. Всю ночь я слушала довольно однообразное пение белых бриджей, отходила к другим кострам. Ничто не трогало моего сердца. Дурацкий бег паровозиком вокруг костров мог развеселить разве что подростков. Пляски быстро затухали. Веселье народа, стремившегося к возрождению, казалось мне натужным, неискренним. Не было в этой массовке ни огня, ни истины. Насильно согнанные своим любопытством коротать ночь на берегу озера, люди изображали веселье, как могли, борясь с ночным холодом и сном. Все были как-то скованы. Почти никто ни с кем не знакомился. Красивая юная девушка в славянском сарафане так и сидела в одиночестве среди пожилых дам.

Мне вздумалось подойти к ночному озеру, полюбоваться. В нём почти никто не купался. Иногда забегали девочки-подростки, с визгом выбегали, вытираясь полотенцами, их красота никого не возбуждала, кроме их самих. Русалочьи смеясь, они возвращались к своему кострищу, чтобы продолжать петь песни молодости своих родителей. Жажда сексуальных волшебств, для которых был изобретён некогда праздник Ивана Купала, не могла быть здесь удовлетворена. Сделав несколько шагов в темноту, я решила вернуться к людям. В лесу было абсолютно мертво и тихо, хотя ночь была волшебной. Перспектива встретить пьяного солдата, сбежавшего из-под опеки пьяного своего сержанта, или пьяного мужика из деревни мне не казалась привлекательной. Я поспешила вернуться к скучным кострам. Меня встретили с заботливой радостью. Казалось, все боялись сексуального криминала и приглядывали за одиночными особями женского пола.

Очевидно, праздник собрал вокруг себя жаждущих общения, в основном одиноких людей, но что-то не срабатывало. Никто никого не хотел, а если хотел – то всё в рамках приличия, социального оцепенения. Я вспоминала деревенские гуляния своего детства – все эти частушки, пляски в кругу, посещения родственников, все эти разгорячённые водкой и задором лица, всё это мужское и женское удальство и озорство, выставляемое напоказ при помощи солёных частушек, баянного перелива, топотанья каблуками и лихой присядки. Никто на тех праздниках не был одинок, и молодые и старые сплетались в один узор, каждый должен был сплясать, не мог удержаться, чтобы не сплясать, самый дикий и одинокий был вытаскиваем на свет Божий, в общий круг, любой мог стать героем озорного стиха и песни. Мне было лет пять, но я помню сверкавшие глаза парней и девушек, мужчин и женщин, похлопывания по спине и ниже пояса, ядрёные шутки и убойный матерок. Там было что-то, разжигавшее кровь. Здесь что-то её холодило. Все эти мёртвые, чужими рожденные песни, вся эта массовка незнакомых между собой людей… Нет, что-то с возрождением русского стиля не срабатывало. Русский дух в русском народе очевидно давно протух. Или спал глубоко, на дне тел, истыканных инородными генетическими вкраплениями.

Ко мне подошёл Анатолий. Он предложил пройти мне с ним в шатёр. Чтобы там поесть и выпить, согреться. Я оглянулась – полог шатра был плотно закрыт. Фантазия моя разыгралась… Может быть там- самое основное в этом языческом празднике. Может быть там породистый, чересчур здоровый псевдо-Перун ритуально оплодотворяет русых и голубоглазых одиноких женщин, может быть, там оргия… Я вспомнила брагу, которую пил Перун. Он выпил её один, ни с кем не делясь… Может быть это был ритуальный напиток, повышавший потенцию… Я сделала вид, что увлечена пыльным пением классической певуньи, приросла к своему полену и никуда не пошла. Искать приключений себе на задницу при помощи искусственно раздутого Перуна мне не хотелось. Я мучительно хотела рассвета.

Наконец он наступил. Наконец произошло что-то естественное и живое. Один из местных мужиков, плотный и розовый, как детский пупс мужского рода, вдруг выказал крайнюю степень алкогольного опьянения. Он громко пел, несвязно что-то кричал, потом скинул брюки и трусы и полез в воду, призывая окружающих последовать его примеру. Дамы нехотя смотрели на его наивную наготу, всех этот поступок развеселил, все загоготали, заулюлюкали, раздался здоровый, искренний, ненатужный смех, но никто не последовал примеру пьяного весельчака. Детский задор и невинность были глубоко вытравлены из людей. Я вспоминала невинное бесстыдство нудистских пляжей, те психические манипуляции, которые проделывали с собой простые люди, превращаясь в нудистов. Это было сложно. Это не было массовидно. Массовый нудизм древних славян в ночь на Ивана Купала в наши дни не был возможен, хотя направление развития европейской цивилизации шло в сторону райской невинности и бесстыдства.

Неожиданно пьяные подростки, местная молодёжь и солдаты вдруг подрались. Неудовлетворённая сексуальная энергия, накопившаяся в ночи, но не нашедшая выхода в тухлом пении в мертвоватых песен и неумелых плясках, наконец, вырвалась на свободу в искривлённом каком-то варианте. Сцепилось двое, остальные тут же бросились им то ли помогать бить друг друга, то ли разнимать их. На подмогу к этому молниеносно разрастающемуся клубку человеческих тел бросились люди постарше – и из народа, и из интеллигенции. Особенно выделялся пожилой мужчина, типа «спонсор». Седой, роскошно одетый, идеальный образец благополучного, правильного россиянина, активно участвующего в возрождении родины, трезвый – за перелеском на шоссе его ждала хорошая новая иномарка. Он очень мужественно выглядел. Резво бросился в самую гущу, в самую сердцевину событий – как раз в тот момент, когда один молодой человек завалил таки другого, а его друг подло подобрался к лежачему и бил его ногой зверски по голове. При виде крови парни озверели, кто-то доставал уже что-то остренькое, и пытался кого-то пырнуть. Заваленный потерял сознание. Его били, но он весь уже обмяк, как мешок и был похож на покойника.

Женщины заорали страшными голосами, громче всех – мать того молодого мужчины, который приставал к «табачному капитану». Эта русская женщина, курносая, голубоглазая, в приятных морщинках на загорелом, свежем ещё лице, настоящий образец простой, правильной женщины-матери из народа, всюду как-то органично выглядела. И до начала праздника – когда устраивала удобные, комфортные сидения из поленьев вокруг костра, когда взяла под опеку нас, одиноких «девушек», присматривая, чтобы мы далеко не отходили, и чтобы над нами не снасильничали пьяные мужики, и во время праздника – когда терпеливо слушала заунывное пение, и оживляла, как могла, переругиваясь шутливо с сыном, весьма мило и остроумно, скуку ночи, и теперь – когда нужно было вмешательство зрелых, уважаемых женщин в мужское безобразие и беспредельщину. Она смело прорезала донельзя разгорячённую, готовую дико сцепиться, толпу озверелых молодых мужчин, и вот уже, в позе медсестры, на коленях сидела у раненого бойца, выглядевшего убитым, ощупывая его голову и пытаясь найти пульс на руке. Седовласый новый русский, видевший свою миссию в успокоении горячих голов, и, возможно, мечтавший разрядиться физически, приняв участие в потасовке в качестве усмирителя при помощи физических воздействий, он также нашёл себе правильное применение. Зычно призывая юношей успокоиться и расцепиться, он звонил по мобильнику в город, вызывал скорую помощь. У потерпевшего, судя по всему, была серьёзная травма головы – пульс прощупывался, но парень в сознание не приходил. Я с ужасом наблюдала эту сцену. Более всего потрясла молниеносность произошедшего. Три минуты назад парни были живые и здоровые. Им были даны цветущие мускулистые тела, молодой кожный покров, свежие волосы и белые крепкие зубы. Они были хорошо экипированы природой, чтобы жить ещё очень долго. Но пара минут – и такие перемены! Один из них лежит, белея на глазах, с отключившимся сознанием. Кожные покровы его и кровеносные сосуды повреждены, кровь течёт из носа и изо рта, возможно, когда его били ногами, ему выбили новые его чистые зубы. А в голове его, возможно, сломана височная кость, возможно осколок её воткнулся в мозг… Я подошла поближе и жадно всматривалась в лежащего – не дёргаются ли его ноги, не агония ли это. Слава Богу, он, кажется был всё-таки жив, хотя смертельная бледность покрывала его лицо.

Несколько зрелых мужчин уже вели следствие, пытаясь расспросить, кто бил его, как это всё было, кто зачинщик… Клубок молодых мужских тел, достигнув кульминации – боли, страдания, и, возможно, смерти, – как-то распался, обмяк, рассредоточился. Зуд в мышцах поутих. Волнение в кулаках угасло. Одна из дравшихся сторон сгруппировалась у озера, бурно, жёстко обсуждая произошедшее. Было видно, что повтора драки не будет, что что-то искомое, самое основное, чего жаждали их молодые тела и души – произошло, достигнуто уже.

Девушки-подростки из местных, всю ночь не перестававшие посещать воды озера – по две, по три купаясь, выходили в это время из дымящейся розовой воды и вытираясь полотенцами. Юные девушки также достигли своей кульминации за эту так неожиданно кончившуюся ночь. Они возбуждённо хихикали, их молодая красота была наконец-то хорошо видна при первых лучах встававшего солнца. Но парням было явно не до них в эти минуты…

Среди толпы, окружившей раненого парня, нелепо выглядел Анатолий в его красной рубахе с жёлтыми горохами, хотя на лице его я ничего такого не заметила. Мне казалось, он должен переживать по поводу произошедшего. Такой конфуз! Его вид говорил – ничего страшного, всякое бывает, что уж тут поделаешь, мо-ло-дёжь, горячие славянские парни… Не приходящий в сознание, с подозрением на смерть, внезапно ожил. Открыл глаза. Приподнялся и встал. Через пять минут его трудно было отличить от других парней. Он точно так же, как и побившие его парни, искал водки или пива…

Обещанный автобус где-то застрял. Все, кто был на машинах, внезапно быстро уехали. Шоссе и соседняя с ним обширная обочина, опустели. Последними, кого я видела – был наш Лже-актёр со своей трезвой, толстенькой супругой в очках и кудряшках, которые забирали с собой двух крашенных пергидролью «девушек»– певуний. Актёр, очевидно, был богатый любитель и покровитель русских талантов. Он забирал этих милых певуний с собой, чтобы и дальше наслаждаться их искусством. Его жена, судя по всему, должна была сесть за руль. Очевидно, она была заодно с супругом. Она тоже любила предаваться различным радостям жизни. На её лице сияла вполне добродушная улыбка, без тени ревности. Их семья не была серой крысиной норой, их дом, очевидно, был гостеприимно распахнут навстречу радостям и приключениям. Сзади семенил сын той простой женщины-матери, которая так понравилась мне, как персонаж, на этом лугу. Адюльтер, возможно, грозил всё-таки его семье. Мамашины шутки относительно «измены», возможно, начинали сбываться. Молодой, простоватый, грубоватый, но живой и весёлый парень, очевидно, тоже был падок до культуры и искусства. Он, очевидно, тоже имел нежное сердце и хотел возлежать на груди у искусства, наслаждаясь и наслаждаясь им бесконечно. Куда, как далеко собирался ехать с этой городской артистической компанией этот местный житель, было неясно. Но он вписался в коллектив совершенно органично, обнимая за полные талии то певуний, то жену спонсора, остря и перебрасываясь прибаутками с дамами и Лже-актёром. Как собирались поделить трёх дам двое мужчин – это было загадкой, разгадка которой осталась для меня за кадром.

Я оглянулась окрест. Луг представлял собой печальное зрелище. Вчера это был чудесный уголок природы, свежие стены из лабиринтов сплетшихся июньских северных цветов покрывали берега озера. Лишь несколько тропинок, протоптанных ногами редких купальщиков и рыбаков, вели к воде – туда, где небольшой выступ из почвы песка переходил полого в озеро, или туда, где большой плоский камень позволял удить рыбу с удобствами, или нырять. Теперь же от пышных зарослей цветов ничего не осталось. Всё было вытоптано и сровнено с землёй. Узенькие спуски к воде были расширены до неузнаваемости. Теперь вместо них были целые пляжи –правда, не из песка, а из серой, лишённой под корень растительности, земли. Во многих, слишком многих местах курились угасавшие и потухшие костры, всюду валялись опорожненные стеклянные и пластиковые бутылки, пакеты, очистки и обёртки. Толстый слой хабариков покрывал угаженную человечеством землю. Никакой попытки урегулировать поток мусора со стороны организаторов праздника не наблюдалось. Никаких контейнеров, мешков, ям для человеческих отбросов предусмотрено не было. Одинокие солдаты нехотя собирали самое ценное – новую российскую валюту – стеклянные тёмные бутылки из под пива. Теплилась надежда, что начальство заставит подневольных сгрести таки воедино вредные для природы отбросы…

Я махнула печально рукой и пошла по шоссе пешком, рассчитывая через час быть на железнодорожной станции. Я шла абсолютно одна, не стыдясь и не огорчаясь по этому поводу. Мне не хотелось спутников. Хотелось побыть одной, наедине с рассветом, летом и лесом. Машин не было. Впереди виднелись серые спины местных подростков. Позади плелась пожилая чета – муж и жена, приглашённые на праздник хозяином дачи. Вскоре ко мне пристроились музыканты-украинцы. Один был небольшого роста, с усами, в соломенной шляпе, с бандурой за спиной, словно сошедший с рисунков великого украинского кобзаря Тараса Григорьевича Шевченко. С ним была его музыкальная подруга – немолодая барышня с чудесными пшеничными косами. Всю дорогу они чудесно пели на два голоса старинные русские и украинские песни. Про солдатушек-ребятушек, про соловья-пташечку, про дивчину и дивчиночку и т.д. и т.п. Меня тянуло блевать от народных песен. Я поняла, как ненавистны они мне. Отцепиться от поющих украинцев так и не удалось.

Тарту (июнь, 2009)

В поисках Лотмана

В Тарту я оказалась с выставкой моих антиглобалистских ковриков, выставка открылась в галерее FERRODRUM, на территории бывшей дрожжевой фабрики. Куратором галереи работает Пиитер Аллик, эстонский художник, довольно известный в Петербурге. Его работы можно было увидеть на многих питерских выставках, их с удовольствием покупают русские коллекционеры. Аллик – очень серьёзный художник, очень национальный, сумрачный и страстный. Его картины с голыми женщинами, облепившими танк, с мужчинами, бегущими в разные стороны, стали в чём-то символами эпохи перестройки.

Граница между Россией и Эстонией точь-в-точь сделана как граница с Финляндией, такие же проходы вдоль длинных заборов из сетки, осмотр багажа и сличение личности. Всё так же крепость Ивангорода строго смотрит прямо в очи крепости в Нарве, и два мира, два государства соединяет очень натруженный мост через широкую и красивую реку Нарву. Мост является местом заработка для ушлых местных жителей. Они ходят туда-сюда через границу двух государств и переносят сигареты и алкоголь, как-то при этом навариваясь.

Мы ехали от Нарвы до Тарту на автобусе, Эстония была зелёная и прекрасная. Возделанных лугов и полей было крайне мало, но гораздо больше, чем в России. Нигде не было мусора, дороги удивляли своей гладкостью. Так же, как и в России, поражали гигантские заброшенные остовы заводов, поросших берёзкой. Изумляли среди пустырей туши новых или переделанных старых зданий, на которых издали видно было слово «Банк». Производство исчезло, зато банка с кредитами, чтобы по гроб закабалить местное население и отсасывать из него в свои недра, уже выставлена в самых нищих местах.

Цены на всё оказались более дешёвыми, несмотря на то, что эстонская крона в 2,6 раза дороже рубля. Национальных продуктов, знаменитых эстонских молока и творога, в супермаркетах не купить, продаётся там всё как у нас, непонятного инопланетянского происхождения. Зато на народном рынке в центре города нет южной мафии, как у нас в Питере, и там можно увидеть 100 видов картошки и 100 видов колбасы, производимой мелкими фермерами Эстонии и Пскова. Мы отведали обалденной коричневой лосинной колбасы, которой нас угостил Аллик. «У вас спокойный, чистый город, в нём не видно иноземцев, как у нас в Петербурге. У нас всюду стоят ларьки какие-то, там чучмеки торгуют фруктами и овощами, цены вздуты на всё. В Москве – ещё хуже»,– сказала я толстому, бритому налысо художнику, у которого на руке не хватало одного пальца. «А мы чужаков к нам в город не пускаем. Видишь, у меня пальца нет? Я дрался, чтобы в нашем городе было не так, как у вас»,– сказал мне боевой эстонец. «И вообще, мы с вами, русскими – братья. И чего мы разругались? Раньше мы хохотали, что советское качество – это плохое качество. Когда попадалась плохая вещь, говорили – это советское качество. А теперь всё по-другому. Плохое качество – это европейское качество. Покупаешь, и всё в помойку идёт, быстро ломается. Еврокачество – в европомойку. А лучшие вещи сейчас привозят из Пскова, там ещё делают вёдра, топоры, молотки очень хорошие, качественные!». Мы с бравым эстонцем выпили глобалистского пива из пластиковой огромной бутыли…

Меня удивили дети Пиитера. Это были маленькие пацаны, одному полтора годика, другому два с половиной, они постоянно боролись друг с другом за территорию, игрушки, маму с папой. Я подумала, что вот какие гены у этих детей, гены собственников, и что что-то в этом есть, что они так активно, с воплями и драками настаивают на своей точке зрения и своём пространстве.

Потом с нами произошла странная история в супермаркете. Обрадовавшись дешевизне на всё, мы набрали целую тележку всякой еды, позволили себе взять пышную горячую булочку, только что испечённую тут же, взяли зубную щётку, которую забыли в Петербурге, взяли красивую коричневую рубашку, коричневые ботинки стильные, полотенца коричневые, в которых было что-то эстонское и оригинально. В-общем, подвезли к кассирше целую тележку всякой всячины. В супермаркете народу было мало, и народ брал товары корзинками, а мы – тележкой. Когда кассирша стала пробивать наши товары, она как-то всё больше и больше раздражалась и розовела, и в конце совсем разозлилась, и швырнула нашу горячую булочку нам, и воткнула как кинжал зубную щётку в белое тело булочки. Мы подивились на её непонятное раздражение, пожали плечами и решили, что это пример русофобии, наверно. Хотя за что на нас злиться, милых блондинов? Рассказали эту историю Пиитеру, а он объяснил, что мы купили товаров на сумму, которую эта кассирша получает за месяц работы в супермаркете, и она не смогла сдержать обиды на свою жизнь и зависть свою к нашему мнимому богатству.

Город построен из красного кирпича, что создаёт неповторимый сумрачный и меланхоличный колорит. Много деревянных домов, от которых веет бедностью, но достоинством, ибо домики содержатся в скромной аккуратности. Среди высоких старых вязов и дубов пролегают дорожки для велосипедистов. Тарту выстроен вокруг университетской науки. Производство в городе почти всё умерло, кроме сапожной фабрики, выпускающей дорогущие и могучие сапоги из натуральной кожи, а также целлофанового завода. В результате в городе увеличилась безработица, упали цены на все товары, и сильно улучшилась городская экология.

Меня удивила судоходная река Эмайоги, проходящая через город. В ней чистейшая вода, плещется рыба, цветут кувшинки, и можно купаться, спустившись из городского дома к деревянным мосткам среди вековых ив. К тому же в Тарту сделали запруду с дном из песка, получился чистый и ухоженный городской пляж, на котором с утра до вечера проводят время дети всех возрастов и мамы с малышами. Мы там тоже каждый день купались и загорали. Меня удивили русские дети, бодрые, нахальные, сильно матерящиеся и отстаивающие свои права крепкими кулаками. Это всё дети русских безработных, непонятно как выживающих в Тарту. Эстонские дети были более скромными и домашними. Когда мальчуганы слишком сильно стали бросаться песком друг в друга, а один из них заплыл за бакены, тут же, как из-под земли, появился безупречно одетый в свежую стильную форму спасатель, молодой парень с мобильником, который сразу навёл порядок.

Я рассматривала Эмайогу с повышенным интересом, мне один бывший хиппи рассказывал, как в начале 80-х Тарту был центром движения неформалов для всего СССР, и в Тарту на поездах из всех республик и городов съезжались экстравагантные молодые люди с длинными волосами, в клешах и с фенечками. В Тарту хиппи селились на полянах в палатках, там они предавались радостям жизни, а самые обдолбанные и радостные раздевались и нагишом падали в речку Эмайогу, и там отлёживались как русалки, пугая местных жителей.

Мне захотелось найти памятник Юрию Лотману, известному культурологу, главе Тартуской школы семиотики, человеку, разрабатывавшему понятие семиосферы и признававшему за основу коммуникационный процесс непременно между двумя элементами, никакого тебе одинокого эгоизма-солипсизма. Для многих русских, заставших советскую эпоху, Тарту – это прежде всего университет и Лотман. А с коммуникационными процессами между двумя элементами всё не очень хорошо, имя Лотмана подзабывается.

Университет, который был основан в 1632 году шведским королём Густавом II, и ныне активно работает. Самое его выдающееся открытие последних лет – лактобактерии, которые теперь добавляют в молочные продукты во всём мире. Кстати, мы жили в квартире в доме, построенном для профессоров университета в 1930-х годах. Это была большая стильная квартира с ванной, с закруглёнными потолками, камином, печкой, комнаткой для кухарки и тремя комнатами для семьи профессора. Да, раньше людей науки любили и чтили… Я вспомнила знакомого питерского астронома, который ночует тайком под столом на работе, так как у него нет, и не будет, при его зарплате, своей квартиры…

Мы отправились искать памятник Лотману, начав с улицы у Университетской библиотеки, возле которой стоял фонтан в виде изогнутых трубочек. Весь центр Яани и его окрестности оказались насыщенным различными памятниками. Мы издали бросались к каменным и бронзовым мужчинам, чтобы посмотреть, не Лотман ли это. Это были то Оскар Вильде, то Отто Лутц, то Маурус, то Вильям Рейман, то Майт Мец. Всё писатели, филологи, учёные, принёсшие славу эстонскому народу. Среди памятников порадовали памятник Барклаю де Толи и создателю армянской письменности Бовяну, памятник типа как Зигфриду в стиле Третьего рейха, герою эпоса Калеви. На вершине горы мы нашли двух бронзовых русских богатырей в оживлённой позе, указывающих пальцем на другую гору. Это был памятник князю Вячко, поставленный при Сталине для укрепления дружбы между народами. Вячко спасал эстонцев от шведов… Но это всё был не Лотман.

Потом мы увидели трогательный памятник тощему одухотворённому юноше с тростью в руках, это был поэт Кристиан Петерсон, первый национальный поэт Эстонии, учившийся в местном университете 200 лет назад. Он пешком прошёл от Тарту до Риги и умер в 20 лет. Недавно к памятнику пешком пришла группа рижских поэтов из своего города, чтобы повторить путь Петерсона. Неподалёку мы увидели здание обсерватории Струве, который измерил дугу земного меридиана и который выписал сюда самый мощный для 1820-х годов телескоп. Тут мы увидели ещё памятник мужчине, нет, это был не Лотман, а Александр Шмидт. Пиитер Аллик предположил, что это тот самый лейтенант Шмидт, судя по всему, чьи дети так тревожили потом советских граждан после гражданской войны. А может и нет. Потом мы заглянули на Ратушную площадь, там был памятник целующимся студенту и студентке под зонтиком. Очень романтичный памятник! Увидели мы памятники двум Оскарам, которые сидят друг против друга, изваянные из бронзы. Один- Уайльд, другой – Вильде, а имена их пишутся на эстонском одинаково. Возле рынка мы узрели памятник свинье с сиськами, там было длинное посвящение свиньи к человеку: «Мой друг, зачем ты меня ешь?» и т.д. Но где же Лотман?

Потом оказалось, что тот фонтан из изогнутых трубочек возле библиотеки – это и есть памятник Лотману. Действительно, если присмотреться, то видны знакомые усы и нос учёного.

Вообще в городе много творений современных архитекторов и скульпторов. В центре города стоит башня типа Татлина, со спиральным завитком наверху. В ней никто не живёт, потому что цены на квартиры в ней непомерные. Вокруг выросло несколько пластиковых пеналов и несколько чёрных квадратов, что лишило Тарту его колорита, но сделало похожим на душный офисный квартал Берлина. Берег Эмайоги, прилегающий к этому островку капитализма в его трансмонополистической стадии, безнадёжно изуродовали, на мой взгляд. Вырубили ивы, убрали траву, сделали серый цементный гладкий бок с уродливыми толстотрубными перилами. Но не будем о грустном.

Я спросила у Пиитера, как развивался капитализм в Тарту. Самый богатый ныне человек Тарту когда-то учился в Тартуском университете на кафедре физкультуры… Некоторые горожане сделали деньги на спекуляциях и на пирамидах в 90-е годы, потом купили банки, газеты, сети магазинов, потом всё перепродали шведам и другим богачам, и теперь не работают, а живут в своё удовольствие. Кстати, нынешний премьер-министр Эстонии Андрус Антип тоже из Тарту… Сам Пиитер Аллик поддерживает партию зелёных или голосует за консерваторов… В Тарту с симпатией вспоминают Джахара Дудаева, который был начальником гарнизона и в 1988 году во время массовых беспорядков не дал пролиться крови борющихся сторон. Из газет самой уважаемой в Тарту является «Почтмейстер», старейшая газета Эстонии. Кстати, в ней вышла статья про мою выставку.

Во время прогулки по Тарту нас привлекли зелёные кущи на краю города. Это оказалось гигантское кладбище. Эстонцы, русские, евреи лежали рядом, над большинством могил стояли типовые памятники с барельефом плакучей веточки берёзы…

Но вернёмся к искусству. На 100 000 человек в Тарту 120 членов Союза Художников и десяток галерей. Все они работают в стиле постимпрессионизма, а Пиитер Аллик возглавляет радикальное искусство и группу KURSI KOLKOND, занимающуюся перформансами и шокирующими выставками. Ещё мы с Пиитером зашли в мастерскую к художнику Альберту Гульку. Альберт рисует десятиметровые рисунки карандашом или акрилом, на которых воспевает жизнь инопланетян, грибообразные ракеты, всякие отношения между странными существами. Монументальные полотна об инопланетянах Альберта плохо продаются, и его подкармливают друзья, в основном пивом и гречневой кашей. Мы хотели выбросить старые кроссовки, совсем развалившиеся во время путешествия по Тарту, но Альберт их себе забрал.

Солнечное (август 2009)

Солнечное и несолнечное

Железнодорожные станции становятся похожими на цирковые загоны для хищников. Решётки, решётки, решётки. Будто народ невменяем, будто будет непременно безбилетно лезть через ограды и вытворять пакости. Для радости жизни могучие решётки выкрасили в пошлый голубой цвет. С эстетикой у русской власти всегда проблемы. Но вот я перешла шоссе, вступила на дорогу, ведущую к пляжу «Ласковый».

Давно я здесь не была. Нахлынуло что-то до боли родное, да, это мои родные места. Я никогда не отдыхала здесь на съёмной даче в убогих дощатых домиках. Но мои ноги в сандалиях так часто протаптывали этот путь до пляжа «Ласковый». Пахнуло родным запахом хвои из мрачного ельника вдоль дороги. Всё так же упрямо из канав лезли коричневые головки крепких сыроежек. Снесли до основания кирпичный дом, где когда-то был прокат велосипедов летом и лыж с финскими санями зимой, гениальная услуга для советских лириков, физиков и их семей. Выстроили пошлое, вечно пустующее пластиковое кафе, куда заглядывать не хочется. Народу капитализм предлагает беспрерывно жрать и жиреть, кормя владельца. А народ хочет худеть, быть спортивным и стройным. Дешевые велосипеды и лыжи милее русскому сердцу чем выспренные гольф-клубы, 5 тысяч за сеанс.

Всё так же вдоль дорожки сновали милые питерские интеллигенты, любящие культурный отдых. Одухотворённые девы и тинейджеры крутили педали велосипедов, встречались счастливые жирные бабушки с кудрявыми внучатами. Бабушки мило утютюкали, у них хорошее лето на лоне природы. Всё так скромно, небогато, но по высшему духовному разряду. Солнечное давно уже облюбовано интеллигенцией, они тут отдыхают в казённых дачах от некоего дачного хозяйства уже полвека, домики снять нельзя, так как стоят они дёшево для такого курортного местечка, и семьи их династийно снимают на годы вперёд. Все всех знают до третьего колена. Домики, правда, убогие и депрессивные, холодные, без удобств, обычно из двух частей на две семьи. К тому же земля. Вот лето, а любой пучок зелени и клубничку выращивать нельзя, надо покупать в магазине. Зато бонус- залив, море, песок, пляжи, лес чуть загаженный по краям, но достаточно бесконечный для грибников, дорожки для велосипедистов, рядом город, зимой дачу сторожить не надо, спать можно спокойно, если влезут, нагадят и сожгут- не наше же по большому счёту, государственное или чьё там на сегодняшний день. Мудрое отношение к жизни, которое мне глубоко не симпатично. Жить по максимуму без глубокого пускания корней в землю, без серьёзной ответственности перед будущим и прошлым – может в этом что-то и есть, но как-то мелкотравчато.

На развилке дорожек- одна из казённых дач в два этажа, желтый домик с гадкими решётками на окнах. Загадочная дача. То там было что-то вроде борделя- комната за 100 рублей за ночь. То домик пустовал и пугал заброшенностью. Теперь вот за плотными дешёвыми занавесками- восточная музыка нудит и нудит. Таджики там живут ныне. Кой-где что-то строят наверно. В престижной зоне, широко охваченной забором у моря, где когда-то в небольшом мрачном дачном доме отдыхал летом какой-нибудь партийный или кэгэбэшный босс, там натыкали коттеджиков. Хороший русский мужик строит крышу. К закрытым, как всегда за последние 30 лет, воротам в высоком заборе подъехала иномарка, из неё вылезла откормленная деваха, какая-нибудь правнучка кэгэбяшная, нынешняя хозяйка этого райского местечка. Я подумала, вот тут такие элитарные, прекрасные пейзажи, такие сосны лиловые, как шелуха на перезагоравших телах, и море тут такое, и песок. И в правильном государстве тут должно быть несколько элитарных государственных дач, и в них должны летом жить Битов и Лимонов, Мамлеев и Горбовский. А когда они помрут, в дачи вселить новых талантливых писателей, какого-нибудь старого Прилепина. Потому что редкие по красоте места должны вдохновлять редкие таланты на бессмертные творения, а потомки когда-тот нужных государству людей пусть сами чего-нибудь добьются, чтобы тут жить. И нет оправдания этому государству, за то, что оно гнобит свою культурную творческую элиту, а Сталин был кое в чём умён…

Из ещё одной скромной дачки в виде низкого барака вкусно пахло семейным ужином, наваристым борщом, жареной картошкой. Людей не было видно, они прятались за шторами, и гавкающей собаки, которая обычно вокруг дома за забором бегала последние лет 10- её тоже не было видно. Может, сдохла от старости.

Ещё изумили старые финские ступеньки. Холм такой есть, видно, там стоял чудесный финский дом, к нему вели широкие, на славу сделанные ступени. Дом стёрли с лица земли, на вершину холма, к кучке среднего возраста сосен, ведут ступени такого качества, какое не сможет ни за какое бабло себе сделать новый русский. Финн строил для себя и для своих потомков на века…

Пляж, песок, море, чайки из цемента, урны в виде гигантских шаров- они были всё те же! У нас была, была своя архитектура! Я помню первые детские впечатление от пляжа в Солнечном. Этот простор, эти дюны, эти нетривиальные шары и чайки, дорожки из реберчатых плит, эти деревянные указатели и железные трезубцы для красоты. В этом было столько минимализма, свободы, раскрепощённых девушек с длинными волосами в мини-юбках, мускулистых молодых эмэнэсов в солнечных очках, любящих пляжный волейбол и солнечные радости. Это был дух шестидисятников и оттепели, прокисший в тучную, глупую и пьяную эпоху Брежнева. Я бегала девочкой по этим пляжам, ещё не зная, как цивилизация начнёт угасать и холодеть, как энергичный дух строителей коммунизма начнет подменяться торгашеской тухлостью. Но все архитектурные детали были сделаны с советским качеством, и всё пока стояло на месте, только подуставшее.

Потом, в самую депрессивную, но уже с брезжившим рассветом новых постмодернистских времён, эпоху, эпоху сторожей и дворников, я уже девушкой устроилась на этот пляж работать уборщицей. Гармония физического и умственного труда всё ещё влекла меня к себе, как и сейчас влечёт. Мы с подругой гребли граблями зимний тростник, море пело и шумело рядом, будило нас в нашем вагончике на причале, где мы спали в школьных кроватках. Я узнала цену этих прекрасных гигантских шаров из цемента, служивших урнами. Оказывается, красота была внешней и поверхностной, бесчеловечной по своему содержанию. Люди бросали в шары мусор, выгребать его оттуда было фантастически тяжело, ни одна лопата, никакие грабли не справлялись с мусором из-за выгнутой формы стенок. На дне скапливалась антисанитария, полушария дна были в вековых плевках плесени, гнилья и вони. Советские архитекторы, обрадовавшись свободе самовыражения, поленились шевельнуть мозгами о том, как это всё будет функционировать. Но главное на пляже осталось – игры в пляжный волейбол, красота синего залива, ярких берез, развеваемых ветром, и жаркий чистый песок дюн, покрытых кой-где белёсой жесткой травой с колосками.

Там мы познакомились с симпатичными парнями, сыновьями советской элиты. Они нас звали в гости к своему однокласснику, который был где-то рядом, но вдали, на слуху, но невидим. Мы так и поленились к нему съездить в гости, а это был Вова Путин. Те парни оставили глубокие судьбоносные борозды в нашей юной жизни. И Вова никогда бы не стал президентом, если б связался с нашей вольнолюбивой компанией. Мы бы его деморализовали на корню, и стал бы он, например, владельцем художественной галереи, на благо России. Эх!

Потом я увлеклась нудистским пляжем. Там были прикольные чувачки, всякие маргиналы половые, интеллектуальные, социальные, люди со всякими нестандартностями и потугами на возвышение над «обывательским быдлом», они там собирались сверкать голыми белыми попками среди дюн. Однажды с красоткой Ру-Ру нас чуть не закидали камнями первые советские педики. Мы сразу поняли, что они голубые, и мы решили насмеяться над ними. Мы подошли к ним в своих юбочках, приспустили трусы и стали юбочки задирать, и показывать педикам наши девичьи попки. В ответ в нас бросили каменья, но не попали.

На нудистском пляже я провела незабвенную ночь с красавчиком Леонидом. Мы приехали на пляж в страшную жару, в футболках и шортах, а ночью на пески пал ледяной туман, от которого пар шёл и иней проступал. Леонид выпил много пива, да и я выпила много пива, мы с ним долго бродили по ночному пляжу, серому и ледяному, пока не начали от холода стучать громко зубами. Нашли ночлег под барной стойкой, где не дуло хотя бы с моря. Ночью воспитанный парень Леонид пошёл искать туалет, нашёл урну, принял её за белый унитаз и наполнил её до краёв. Пришёл какой-то кавказец, вечный владелец самых сочных в смысле доходности русских земель и промыслов, увидел порченную урну и вскричал: «Где мой патрон!». Я тряслась от страха, что вот сейчас он найдёт патрон, зарядит винтовку и нас пристрелит, как собак, возможно, одной пулей пронзит сразу двоих. Или, может, он спрашивает: «Где мой патрон», в смысле: «Где мой хозяин? Хочу посоветоваться, что делать со сволочами, которые прячутся под барной стойкой. Убить ли их и на пельмешки извести, или в рабство забрать, или пинками в задницу выгнать в лес?». На самом деле он хотел патрон лампочки вкрутить, чтоб в урну заглянуть. Или просто чтобы не было так темно и страшно, может, он привидений боится…