Надуйте наши души. Swell Our Souls

– Могу я поинтересоваться, зачем?

– Без них, мне кажется, сильно выиграет панорама.

– Ты снесёшь эти дома. Завтра построят новые. Не разумнее ли было бы совсем запретить застройку прибрежной полосы, скажем, решением полномочного органа?

– Пожалуй… Я не самый искусный стратег, – засмеялась Илайя. – Но мне не хотелось бы что-то запрещать. Нельзя ли принять решение не о запрете застройки, а об освобождении набережной от любых повинностей перед людьми?

– Всё, что угодно, Илайя! А теперь представь, что поступок, который ты совершишь, останется по-прежнему безнаказанным, но последствия не будут тебе подконтрольны. Дома исчезнут, вид набережной преобразится, но люди потеряют жильё, а компании – инвестиции. Ты по-прежнему готова принять такое решение? Или поступок, который ты совершишь, изменится?

– Нет! – воскликнула Илайя. – То есть – да! В смысле – пусть стоят себе дома. Не так уж они портят вид. Я должна подумать, что бы такое устроить, чтобы обойтись без нехороших последствий. Например, я бы прекратила производство пакетов из полиэтилена. И ещё убрала бы рекламу отовсюду в городе. Ты скажешь, что это тоже повлечёт какие-то убытки, но… – Илайя растерянно покачала головой.

– Стремление к всеобщему благу – извечная ловушка дьявола для человеческой добродетели, – сказал Юлий, на секунду остановившись у лестницы, чтобы убедиться, что Илайя готова следовать за ним вверх. – Как насчёт того, чтобы позволить себе пожелать чего-то лично для себя? Смелее, Илайя.

– Ну, тогда… Я бы отменила все отчества. Люди обращались бы друг к другу только по имени. Вечно путаюсь с этими овичами и овнами, – добавила она, смеясь.

– Отвечая на этот вопрос, человек указывает на ту социальную норму, которую подсознательно готов нарушить, а значит, с большой вероятностью рано или поздно нарушит. Ты ответила мне, Илайя, но в мыслях ты будешь возвращаться к этому вопросу и однажды, возможно, твой ответ изменится, – загадочно сказал Юлий. – Если это произойдёт, скажешь его мне?

– Конечно. А что ответил ты?

– А я, Илайя, совершенно уверен в том, что сделал бы: я взломал бы доступ в базы данных американской, израильской, немецкой, русской, японской и китайской спецслужб, синергировал бы их на некоем глобальном сервере, обеспечивающем мой единоличный и неограниченный доступ через мультиалгоритменную поисковую систему, – тут Юлий замолчал. Преодолев очередной пролёт, он перемахнул через перила лестницы и оказался на уступе склона. Затем помог перебраться Илайе и, придерживая её за руку, повёл по кривой тропинке вдоль склона, пока не достиг места, где прореха между деревьями позволяла им любоваться морем и где прохожие не могли стать свидетелями из разговора. Здесь Юлий снял рубашку, завязанную у него на поясе, постелил на траву для Илайи, сам сел рядом в траву.

– Продолжаем, – он нетерпеливо кашлянул, когда она, умостившись, повернулась к нему. – Теперь задача посложнее. Нужно выбрать двух персонажей – из кино или литературы, можно исторических личностей – которые максимально соответствуют тебе. Один персонаж положительный. Другой отрицательный. Двух людей, с кем ты себя ассоциируешь.

Илайя ровно вздохнула, выдохнула через нос, на несколько секунд закрыла глаза.

– Хорошо… Пусть мой положительный персонаж – мойра Клото. А отрицательный – старик из сказки о рыбаке и рыбке.

– Интересно. Чем они тебе близки?

– Клото занята прядением. Спокойным сосредоточенным трудом без динамики, без начала и без конца. Она не озабочена размышлениями, не обременена выбором, не отвлечена мечтами. Она точно знает, в чём её предназначение, скрупулёзно и беспристрастно выполняет свою работу, – Илайя говорила неторопливо, повествовательным тоном. – Таким мог бы быть и старик, удящий рыбу, но он вынужден оставить своё дело и, потакая слабостям окружающих его душ, стать безвольным посредником в чужом противостоянии.

– А теперь, Илайя, представь, что Клото и Старик встречаются. В какой обстановке? Что происходит между ними?

– Старик засыпает на берегу моря, – Илайя продолжала с закрытыми глазами. – И во сне видит Клото. Он просит её замотать ему уши нитью, чтобы он не мог слышать чужих просьб и приказов и не мешал совершаться судьбе других людей и мог всецело предаться своему занятию. А Клото отвечает ему: если я замотаю твои уши, ты перестанешь слышать чаек, что возвещают приход рыбы, будят тебя и развлекают, пока ты бодрствуешь, но чужие просьбы громче криков чаек, и ты будешь слышать их глазами. Если тогда ты попросишь меня замотать твои веки, ты лишишься зрения, не увидишь ни моря, ни дельфиньих стай, не будешь знать, в какое место лучше всего забросить невод, но чужие просьбы и приказы ты научишься слышать руками. Если я замотаю твои руки, ты больше не сможешь ловить рыбу, но чужие приказы будут достигать тебя через сердце. И сказав так, Клото уходит. А старик просыпается от криков чаек и видит перед собой синее море, гладкое, как зеркало, – Илайя открыла глаза.

– Потрясающе, – пробормотал Юлий. – А что, если мы возьмём Клото и Старика и поместим их в другую обстановку. Например, на порог Комнаты в Зоне Сталкера или в карьер с Золотым шаром в Зоне Стругацких. Я бы предпочёл Комнату – её отличие от Золотого шара в том, что она исполняет только сокровенные желания, исходящие из глубины души, а не срывающиеся с губ. Итак, Клото и Старик на пороге Комнаты. Она готова исполнить искреннее желание одного из них. Что они будут делать и кто из них, в конце концов, войдёт в Комнату?

– Клото и Старик в растерянности замирают на пороге Комнаты. Ни один из них не готов ни войти, ни пропустить вперёд другого. Тогда они решают бросить жребий. Клото отрывает кусочек нити, а Старик вынимает из кармана старое грузило. Они продевают нить в отверстие для лески и подвешивают, как маятник, над дверью в Комнату. Затем они становятся рядом, но не друг против друга, и произносят молитвы, чтобы через жребий им явилась господня воля. Они толкают дверь в Комнату, и от возникшего сквозняка маятник начинает качаться в сторону Клото. Но Клото не входит в Комнату, потому что у неё нет никаких желаний. И Старик не входит в комнату, потому что не имеет права – не он избран жребием. И оба уходят – как герои Тарковского, но вовсе не потому, что в них нет веры, а напротив – потому что исполнены веры и желают подчиниться той воле, что направила жребий на Клото, предвидя, что она не войдёт, и отвела жребий от Старика, лишив его права войти, и, таким образом, предостерегла их обоих от входа в Комнату.

Юлий смотрел на неё во все глаза.

– Я впечатлён, – сказал он. – Ответ на этот вопрос отражает внутренний конфликт и степень его остроты. Моделировать ситуации, в которой оказываются альтер эго, можно бесконечно, любуясь всё новыми и новыми гранями их взаимодействия.

– И что означают мои ответы?

– Как минимум, они означают, что у тебя великолепно развито образное мышление и высокая внушаемость. Не припомню, чтобы кто-то с такой грациозностью передвигался по своим мирам.

– Да, чувствую, я уже вошла во вкус.

– Я могу продолжать?

– Сначала расскажи мне о своих персонажах.

– Я назвал агента Дейла Купера из Твин Пикса и Джесси Пинкмана из сериала «Во все тяжкие» – смотрела? – Юлий вздохнул, когда Илайя отрицательно покачала головой. – Агент Купер – талантливый детектив, который находит нетривиальные выходы с помощью безупречных аналитических способностей и тонкого чувства сверхъестественного. Джесси Пинкман – торчок и раздолбай, который постоянно тупит и портачит в самый ответственный момент. Они были монтажниками, чинили проводку на шпиле Бурдж-Халифа, высочайшего небоскрёба в мире. Пинкман был под кайфом. Когда они закончили работу, он догнался очередной дозой метамфетамина, оступился, сорвался с башни и повис на страховочном тросе. Купер схватил его за руку, не решаясь скинуть с небоскрёба (проклятая нравственность) и не в силах затянуть обратно. Видимо, так до сих пор и держит, – Юлий пожал плечами. – Это было давно. Я был увлечён кино. Наверное, сейчас я нашёл бы героев пообъёмнее, но не так скоро, как ты.

Завороженный ужасом взгляд Илайи взметнулся вбок, словно она смотрела на Бурдж Халифа и Джесси Пинкмана, свисающего с его шпиля.

– Вот такой вопрос: если бы тебе представилась возможность заполучить сейчас то, чего ты желаешь больше всего на свете, что бы ты готова была отдать взамен?

Илайя мигнула, спускаясь с небоскрёба, и проследила за стайкой воробьёв, проскакавших в полуметре у них под ногами.

– Непростой вопрос…

– Я так и не нашёл ответа на него, – запальчиво признался Юлий. – Больше всего на свете я желал истину. Но когда я сказал это, человек, задающий мне эти вопросы, спросила, готов ли я отдать за истину свою руку или глаз, и я понял, что нет. На фоне таких конкретных потерь истина показалась мне чересчур абстрактной. И я опасаюсь, что до тех пор, пока я не полюблю её, абстрактную, до такой степени, что готов буду принести за неё в жертву любой из своих членов, она не дастся мне в руки.

Илайя выпрямила ноги и, плотно прижав руки к туловищу, упёрла их в землю. Её чуть приподнятый профиль заострился, приобрёл некую направленность, словно художник заштриховал его восходящими лучами.

– Больше всего на свете я желала бы быть свободной, – сказала она. – Что я могу отдать за это? Не знаю. Может быть, вот это сойдёт? – она вытянула перед собой ладонь и опустила взгляд на спираль, а через минуту тронула за плечо ошеломлённого Юлия. – Остались ещё вопросы?

– Много. Эти вопросы тяжело обхватить все разом. Впрочем, я задам ещё один, – Юлий помрачнел, погружаясь в себя. – Однажды утром ты просыпаешься в своей постели. В открытое окно светит холодное солнце, и воздух разреженный, как в горах. Ты открываешь дверь, выходишь из дома и оказываешься в смутно знакомом месте. И замечаешь человека (или ребёнка), в котором узнаёшь саму себя. И ты вспоминаешь и место, и момент времени – это момент, предшествующий совершению тобой поступка, который ты считаешь главной ошибкой в своей жизни. Опиши свои действия.

Илайя надолго замолчала. Её взгляд прочертил рассеянную траекторию между деревьями внизу.

– Ты не можешь найти ошибку. Это потому что их слишком много или потому что нет ни одной?

– Одну, я, пожалуй, знаю! Я в доме матери. Она спрашивает, не возражаю ли я, если плотник не будет врезать замок в дверь моей комнаты. Я не смогла ей возразить… И, стоя там сейчас, я по-прежнему молчу… – Илайя встретила потускневший взгляд Юлия. – А где оказался ты в тот день, когда в окно светило холодное солнце?

Юлий обречённо моргнул, отвернул лицо, скатил взгляд по склону.

– Я нахожусь в доме, где много людей и громко играет музыка. Все на веселе. Это ребята с курса и другие студенты. Я вижу девушку. На ней открытое жёлтое платье. У неё мягкие рыжие волосы, выразительное лицо. Она танцует со старшекурсником – редким мудилой. Заметив меня, она улыбается и сильнее прижимается к нему. Я наблюдаю за ней с минуту, а потом разворачиваюсь и ухожу. В этот момент я думаю о том, что она не испытывает к нему чувств. Своим взглядом, своей дразнящей усмешкой она требует, чтобы я вырвал её из его объятий. И может быть, именно так я и должен был поступить. Но я ушёл. Я не знаю, было ли это ошибкой. Но моё подсознание твердит, что было, потому что всякий раз, возвращаясь к этому вопросу, я оказываюсь в том доме. Но так и не пытаюсь сделать то, чего она жаждет: подойти, схватить её за руку, рвануть к себе и напомнить ей о том, что она моя. Сегодня я спрашиваю себя снова, что бы я сделал. И вдруг понимаю, что всё это уже ни имеет никакого смысла. Я больше не хочу возвращаться в эту комнату, видеть её, мечтать о том, как меняю всё, – Юлий завозился, вытаскивая телефон – что-то пришло ему, он прочёл. – Я вдруг понял, что… – пробормотал Юлий, всё ещё глядя в экран, а потом посмотрел на Илаю, и взгляд его прояснился. – Ты, спираль, Асседия – всё это неслучайно. Мне нужно время, чтобы всё это увязать. И много, много данных. Но… Илайя, сейчас я должен идти домой. Сегодня ночью через своих коллег в Пекинском университете я отправил запрос на «Религиозную отметину» в Национальную библиотеку Китая. Они что-то прислали на мою домашнюю почту.

Илайя встала, догадавшись, что от того, чтобы немедленно вскочить, его удерживает только потрёпанная тактичность, подобрала его рубашку, отряхнула и протянула ему. Юлий тут же встал, взял рубашку, но медлил уйти, хотя его едва ли не трясло от нетерпеливого возбуждения.

– Когда ты сегодня сказал об истине, мне стало понятнее, почему ты так сильно увлёкся этим, – сказала Илайя.

– Глупо отрицать! Всю жизнь я ищу какую-то опору. Я исчерпал множество смыслов, которых иным хватает на целую жизнь. Я разочаровывался в убеждениях, которые уходили к другим, готовым внимать им с эйфорией. Я читал без конца. Мёртвой хваткой цеплялся за всякий шанс выйти из этого замкнутого круга повторяющихся находок и разочарований. Я знал, я знаю и теперь, что слишком ещё слаб духом для чего-то стоящего, но я не переставал тренировать ум. И… Господи, можно ли меня упрекнуть? Я действую, как умею!

– Ты веришь, что это может стать вознаграждением за твою страсть?

– Я не знаю, Илайя! Я знаю только, что всё остальное вдруг потеряло смысл рядом с этими новыми вопросами, – вдруг он схватил её за руку. – Сегодня в девять вечера. В колокольне. Ты встретишься со мной?

– Да, – она смотрела на него с ласковым любопытством. – Только я тебя прошу – постарайся хоть немного поспать.

– Обещаю! – исступлённо воскликнул он и поцеловал её руку, прежде чем отпустить. – Обещаю постараться!

Контуры колокольни чертились в скудных, похожих на смог, россыпях света, доставшихся ей, словно пожертвование, от фонаря на шоссе.

Сердце Илайи ёкнуло отголоском того странного ощущения, что охватило её в Асседии. Оно не было похоже на привычный для неё страх перед стихией, который она испытывала всякий раз, бросаясь в океан или подставляясь ветру, – сладостный ужас покорности благоволящему ей могуществу. Это был новый, еле улавливаемый на запредельной частоте и смешанный со стыдом, страх перед силой, с которою чуждые ей миры грозили отреагировать на непрошенное внимание, на нежелательное для них вмешательство. По степени этого страха Илайя различала вокруг себя пока не опасность, но недовольство.