Надуйте наши души. Swell Our Souls

Он не ответил.

– Вы останетесь здесь? Дождётесь, когда я пойму?

Он покачал головой и стал растворяться в пространстве. С его исчезновением наступила странная тишина: некоторые звуки, например, шелест листвы, карканье ворон, рокот отъезжающего мусоровоза отсутствовали, а другие – скрип травы под ногами, трение одежды о кожу, собственное дыхание и даже журчание крови – раздавались неестественно громко. Она легла на траву и закрыла глаза, чувствуя, как расслабляются мышцы. Потом открыла глаза и увидела, что тоже потихоньку растворяется в пространстве, точнее, одно пространство как бы наслаивается на другое, и она материализуется в этом новом пространстве – на пляже Асседии. Над её головой было августовское небо, похожее на карту железных дорог. Илайя чувствовала себя так, будто только что вышла из комы – слабой, оглушённой, но взамен овладевшей чем-то бесценным – похожим на собственную судьбу. С того дня она стала постепенно возвращаться к жизни, обретать её прежние уровни, ощущать её ткани, различать привычные краски.

Была середина августа. Илайя навещала мать и по её настоянию перед возвращением в Асседию заехала на арбузную ярмарку в горсаду. Пройдясь по фудкорту, заразившись от горожан их воодушевлёнными лыбами, выпив три стакана сока, она остановилась понаблюдать, как мастера вырезают из арбузов и дынь цветы, вспоминая, что эта модная нынче забава называется карвингом, как вдруг наткнулась взглядом на глаза, которые тут же вспыхнули и взорвались тысячей вопросов, восклицаний и многоточий, возбуждая в ней сладковато-горькую радость.

Это был Юлий. Кто-то окликнул его. Илайя обернулась и увидела коренастого мужчину в бейсболке и рыжеволосую девушку в цветастом сарафане. Они махали руками и ещё несколько раз позвали его. Юлий не шевелился. Он ворвался в миг, в котором укрылась Илайя, и остался в нём вместе с ней – неподвижный и немой.

Теперь уже и Илайя не отводила глаз, отстранённо следя за тем, как стираются причины, рушатся намерения и тонут сомнения, как повышается градус упоения в её лимфе и над душой нависает смутной тоскою тревожное предчувствие, как обретают гибкость материи, связывающие их друг с другом, и делаются, таким образом, неуязвимыми.

Глава 7. Фуга ветров

Это случилось двадцать девятого августа.

Ближе к концу прогулочной аллеи, что шла параллельно набережной над склонами, рос молодой дуб. На метровой высоте от его ствола расходилось пять крепких веток – эту развилину облюбовала Илайя: в малолюдные часы она взбиралась на дуб, устраивалась под кроной и с отстранённым блаженством любовалась панорамой. В тот день, расслабленная бестревожной дрёмой, она полетела с дерева и сильно ударилась о землю. Переждав первую, сокрушительную, атаку боли, после которой смогла разогнуться, погоревав об ушибленном бедре, Илайя с усилием подняла сжатые спазмом веки и неожиданно ощутила невероятную ясность в голове, какая бывает, когда происходит что-то предельно реальное и необратимое, например, разбивается ваза.

Она полулежала под дубом, в двух шагах от ската. Внизу шуршало море, обнимая мир и источая тысячи запахов, и вились чайки, бойкие и крикливые, как акушерки, встречающие над ним приход новых жизней. А чуть поодаль щурились на солнечный свет окна санаторных корпусов. Ошеломляющая красота этих зданий была теперь гораздо больше, чем архитектурным шедевром, гораздо больше, чем бесценным фетишем Илайи, заставляющим её сердце радостно ёкать при каждом взгляде на них; – это была эпическая красота их сущности, в которой развернулась вся их история: от судеб их проектантов, строителей и гостей до памяти камней, из которых они возведены; их опыт, накопленный всеми формами их восприятия: их традиции, секреты и потери, видоизменения в ответ на смену погоды и подземные вибрации, их чувства к морю и деревьям, что выросли у них на глазах, объёмы всех их отрезков и пространства каждой из их граней.

Скоро Илайя стала замечать, что эта черта – развёрнутость сущности – проявлятеся в каждом предмете и всякой субстанции, и можно было подумать, что это следствие только что прогремевшего большого взрыва, из которого возникла новая Вселенная. Но Илайя отвергла эту иллюзию как последнюю невыметенную соринку, потому что яснее, чем когда-либо, видела, что не Вселенная возникала теперь, а она сама возникала, прилеплялась к этой Вселенной, единственной реальной, никогда прежде не ощущаемой так остро, так чисто, так подлинно, отдающей в её распоряжение всё её прошлое и будущее в одном мгновении, стирающем грани секунд, но не так, как это бывает во сне, когда время обманывает нас, а совсем иначе – словно время лишается силы, а всё вокруг продолжается и не теряет смысла.

Мир и всё, что в нём, проникало в её голову без всяких барьеров и так же вольно выходило из неё, точно не ваза разбилась тогда, а треснуло яйцо вылупившегося птенца, и не оставалось в её голове больше ничего, что не происходило из окружающей её действительности, которая отзывалась в Илайе чувством вещественной бесконечности – не таким, словно до неё не было мира, но таким, будто мир очень стар, и она всегда была.

Илайя сидела на земле и чувствовала исходящее от неё тепло, и покалывание сухих травинок и щекотку от шевелящихся в них муравьёв, вдыхала запахи сена, фисташек, рыбы и топлёного молока от собственной кожи, слышала биение собственного сердца и лёгкий свист ветра, бегущего по её жилам, питающего её системы, вырывающегося через поры, и с каждой секундой всё сильнее саднили и вибрировали кончики пальцев.

И начинался шторм.

ЧАСТЬ 2. СЧАСТЬЕ

Глава 1. Преступный романтик

– Я не стану обременять вас своим именем – те, кому оно однажды станет интересно, выяснят его самостоятельно, – молодой лектор возвысил голос, одновременно поднимаясь над столом: гладко выбритый, аккуратно причёсанный, в приталенном коричневом костюме с жилетом, голубой рубашке и галстуке в тон костюму. У него было широкое выразительное лицо с крупными рыжеватыми бровями и цепкий взгляд, подёрнутый, впрочем, лёгкой дымкой, как бы сообщающей, что нынче этот взгляд никому не угрожает. – Думаю, не ошибусь, если предположу, что многие из вас задавались вопросом: зачем ботаникам культурология, – он снисходительно опустил глаза, пока его уши не без самодовольства воспринимали прокатившийся смешок. – Не исключаю, что некоторые занимали и более категорическую позицию касательно целесообразности моего курса на вашем факультете. Имейте в виду, что именно эти представители курса, а вовсе не моя мания величия, предопределили решение вашего деканата проводить переклички именно на моих лекциях, – он благосклонно растянул один край тонких губ в ответ на лёгкое оживление в зале. – Я, между тем, вместе со своей культурологией, намерен всё же развенчать иллюзию нашей бесполезности, но готовьтесь к тому, что падут и другие ваши кровные убеждения – я не пощажу даже те, что стали вам дороже матери родной, – он улыбнулся в ответ на заинтригованные улыбки. – Что, по-вашему, предполагает мой предмет? Думаете, мы будем твердить иностранные имена, цитировать мудрёные умозаключения, дотягивать за уши хлюпкие выводы унылых доцентов о влиянии культурного феномена на благополучие общества? И не надейтесь! Будьте готовы задаваться нетривиальными вопросам и находить удручающие ответы. Будьте готовы к стихийным бедствиям и катаклизмам в ваших юрисдикциях, к трещинам, которые побегут по основаниям ваших миров. Знакомство с культурным наследием человечества столкнёт вас с самими собой, заставит усомниться едва ли не в каждом вашем жизненном решении, включая и выбор профессии. Не исключено, что кто-то покинет университет…

– А что, были такие случаи? – настороженно спросили из зала.

– А вот и наш первый кандидат, похоже, – глумливо отозвался лектор. – Качнулась твердь под вашими ногами? А ведь я ещё не начинал! – он сомкнул руки за спиной, приподнял подбородок и, продолжая говорить, стал мерить аудиторию неторопливыми твёрдыми шагами. – Что есть культура? Культура – это результат фильтрации всех наработок и изысканий. Если философия мать всех наук, то культура – трейлер ко всем наукам и тизер познания. Всё, что человечество назначило истиной, всё, что в принципе достойно внимания в истории человечества, всё это здесь и сейчас, для вас. Вот, скажем, вы, биологи, изучаете живых существ и их взаимодействие с природой, но что стало бы, если бы однажды вы осознали, что предмет вашего изучения – кажимость. А ведь такая теория имеет вескую и весьма элегантную аргументацию.

– А можно подробнее остановиться на этой аргументации? – потребовал голос с задних рядов, привлекая к себе и рассеянный взгляд лектора, и несколько любопытных голов, которые стали вопросительно переглядываться, не узнавая сокурсника и желая выяснить, кто это такой.

Илайя, взглянув на нахала, внутренне улыбнулась и подставила ладонь под щёку, чтобы скрыть от своей соседки заливший её румянец. Он обещал зайти за ней после пар, но ожидать Юлия без сюрпризов было неестественно.

– Писатели и мыслители прошлого на все лады фантазировали на тему будущего, – лектор, между тем, продолжил свою речь и свой моцион. – Но никто из них не догадался, что новый мир будет искусственным миром. Что все достижения прогресса человек направит на создание многослойных иллюзий, потакая себе в желании уйти от себя. И лишь более современные авторы, такие как Бодрийяр, Пелевин, пишут об этом, но это уже отнюдь не заслуга их прозорливости, а обыкновенная, с лёгким налётом лирики, фиксация злободневного. Разве это не наводит на мысль, что само наше существование – это иллюзия, порождённая предшествующей формой нас, также, в свою очередь, иллюзорной.

– Означает ли это, что вы полагаете, будто реальной формы не существует вовсе? – звучно поинтересовался Юлий.

Лектор покачал головой с терпеливой нервозностью.

– Измышления на эту тему заботили уйму голов. Обращаясь к ним, как бы в ретроспективе, мы видим, что испокон веков мысль человека блуждала по одним и тем же коридорам и одинаково погибала в многочисленных тупиках это лабиринта. Все ходы его истоптаны давным-давно (Соломон был не первым, а крайним, кто сказал, что под луной ничто не ново – это моё глубокое убеждение), прощупан каждый сантиметр, начерчены карты, установлены указатели, и всё, что остаётся неугомонному искателю – только выбрать тупик, в котором он окончит свой путь. Вот этим – названиями тупиков и подробными маршрутами к каждому из них – и полнится сокровищница человеческих истин. А, стало быть, единственный способ вырваться из лабиринта – это перестать верить в стены. Как единственный способ прекратить рефлексию о соотношении иллюзорных миров и реального – это осознать отсутствие разницы между ними. А вслед за этим осознать и ограниченность таких категорий как добро и зло, объективное и субъективное, истина и ложь.

– Не единственный, – Юлий строптиво качнул головой. – Как вариант, можно перестать ориентироваться на знаки заблудившихся (зачем они нужны, кроме как для того, чтобы заранее отвергнуть маршрут?) и перестать скрывать от себя очевидное.

– Что есть очевидное? – звонко осведомился лектор.

– Вот этот стол, – Юлий постучал по столешнице. – Всякий волен считать его плодом изощрённой коллективной иллюзии. Но готов спорить, что столяр, который сколотил его своими руками, равно как и конструктор, угадавший его оптимальное устройство, и древний испытатель, выяснивший свойства древесины – не будут иметь сомнений в его реальности. Смею полагать, что разграничение иллюзорного и реального являлись бы для всякого человека такой же очевидностью, как этот стол, если бы не в чём-то романтическое стремление рефлексировать, как вы выразились, по поводу их соотношения.

Лектор прямо взглянул на Юлия с восхищением, которое, впрочем, было слишком холодным, чтобы быть натуральным, и склонил голову, как бы с почтительностью.

– Все хорошие и понятные мысли приходят в юные годы, к тем, чей ум, только-только пробудившись, свободен, жаден и ясен. Его логика и нравственность безупречны, ему ещё незнакомы сумерки субъективности; мысль его объективна, твёрда, скоротечна и неумолима как безоблачный зимний день. Ему ещё неведомы привязанность, слабость, милосердие, лицемерие, полифония чувств, противоречивость желаний; он отвергает диссонансы, растушёвку, искажения, усложнения; ему невдомёк, как можно отступить от логики – этой панацеи, которая самым ясным и удобным образом проводит по жизни, снабжая ответами на её вопросы, как можно вести себя вопреки тому, что она – логика – предрекает, как можно не предвидеть того, что невозможно не предвидеть; существование абсурдов и парадоксов он смакует, потому что объясняет их дефектом интеллекта и уже готов бросить вызов и разрешить неразрешённое, – вещал лектор поэтическим тоном. – Порой мне кажется, что в те юношеские годы мы глаголим истину едва ли не от имени самой Вселенной. Истину, которая приходит почти ко всем, но которую все мы предаём – каждый по своей причине. Мы отворачиваемся от чётких линий и ясных образов в сторону абстракций и безотносительной белиберды, нам тошно действовать так, как нужно: правильно, объективно и справедливо, нам наскучивает хорал и мы включаем джаз, мы поддаёмся субъективному, мы начинаем понимать его прелесть, и эта прелесть кажется нам более многогранной и глубинной, чем простое осознание неоспоримой, однобокой истины. Наша истина раздваивается, а затем расширяется, играет гранями, как гиперкуб, и кто его знает: то ли мы сами себя запутываем, уходя в ложном направлении, то ли продвигаемся на следующий уровень, – лектор остановился на вдохе, словно выпустил нить мысли, сделал небольшую паузу и благосклонно глянул на Юлия. – Простите мой сарказм. Он лишь завеса зависти к чувству эйфории того, кто только открывает истину, в которой я уже успел разочароваться.

– Но найдётся ли такая, в которой ещё не успели? – не унимался Юлий.

Лектор изобразил задумчивость, после чего отрицательно покачал головой, на миг остановился, ещё подумал и сказал:

– Единственная истина – это красота. Потому что красоте не нужна никакая аргументация, дабы оставаться убедительной. Она помогает отречься от рассуждений, освободиться от груза памяти, внимать миру с безмятежной покорностью, как ребёнок.

– И строить собственный тупик, не сходя с места?

– Боюсь, мы с вами говорим на разных языках.

– О, это несомненно! Но мне знаком язык, на котором говорите вы! – горячо возразил Юлий и вдруг вскочил. – Пари!

– Пари? – эхом повторил студенческий шёпот.

– Пари, пари! – подхватил несмелый коллективный гул.

– Какого рода пари?

– Я прошу вас написать на листке имя вашего кумира, и положить на край стола. А я попробую угадать. После чего мы попросим вон ту очаровательную девушку из первого ряда поднять листок и зачитать вслух.

– У меня нет кумиров, – возразил лектор.

– Пусть не кумир! Пусть будет тот, с кем вы желали бы доверительно побеседовать. Если бы имели возможность назначить встречу в подходящих условиях. Кто был бы собеседником? Живым или мёртвым!

– Живым или мёртвым… – повторил лектор. Он уже с большей заинтересованностью обдумывал эту идею. – Что же, вы хотите, чтобы я написал имя.

– Только и всего!

– Вы уже сейчас знаете это имя? – он неприятно ухмыльнулся.

– Пока не знаю, но чувствую его очень близко!

Лектор колебался ещё секунду, затем шагнул к своему дипломату, взял сверху лист бумаги, ручку, написал два слова и положил на край стола надписью вниз.

– Итак? Слушаю ваши предположения. Это даже любопытно.

– Но если я угадаю – это будет истина?

– Это будет хакерство, – сказал лектор под хохоток.