Фуга. Горсть вишневых косточек

Тем же вечером Дима, развалившись на мягком кресле, только усмехнулся:

– Я оттарабанил набат вовремя, а если вашему батюшке мерещатся колокола на рассвете, пусть проверит кукушку.

9

Тишина состоит из шелеста ветвей и воскликов птиц, из глухого поскрипывания деревьев, легкого ветерка, перешептывания трав, дождя. Давно, еще до Травницы, Богдан привык представлять себе, как в будущем станет жить один. Часто, в выдумках он селился в лесу именно потому, что в лесу нет людей. Богдан для себя решил, что семья и общество – авантюра непосильная. Самовольно захомутать себя связями, быть зависимым, несвободным и легкодоступным в любую секунду существования, подвязанным на нуждах других людей – это безумная, безответственная самоотдача только для уверенных в себе. Таких, как отец. Он сколотил свой мир на представлениях о благодеянии и праведности. Итого, ни мгновения не бывает один, всегда в делах, всегда в готовности. Его дергают прихожане, он должен, вечно должен, этим благотворительным организациям, Андрей и Лика травят его нервы без сна и передышки. Богдан не собирался заводить семью. Это слишком самоотверженно! Вообще, удивительно, с какой легкостью взрослые, на первый взгляд, рассудительные люди, взваливают на себя тонну ответственности за чужую жизнь. Зачем на такое идти? Разве что некуда деть свободное время и силы, страшно остаться наедине с собой. Такое чувство, будто люди открещиваются от необходимости созидать, воплощаться, а торопятся родить нового человека, чтоб взвалить на него надежды и скинуть с себя спрос. Что-то бестолковое происходит в мире.

Богдан снова топтался у хижины. Неплохо жить в тиши деревьев, когда рядом лишь куры да собака. Не следить за часами, ложиться с закатом, размеренно работать, не подгоняя себя криками и сроками. Никакой толкотни, суеты. Никаких склок между родными, которые перетягивают тебя, как безвольный канат, на свои стороны. Никто не лезет с разговорами. Гитара не стенает вечерами на пролет и не мучает уставший мозг. Сколь угодно времени на собственные мысли. И на книги. Очаровательно. Это покой. Выдумки Богдана были близки к жизни Травницы, но никак с ней не связаны. Он не собирался представлять себя в хижине с грязными окнами, не думал, что она, ну, это самое… его мама. Напротив, было как-то жаль, что она жила именно так, будто украла его мечту. Отныне, в приятные выдумки о лесной жизни пробивалась Травница. Она стала прилипучей ассоциацией, именем собственным. Заполонила собой каждый лес на карте мира, сбила все настройки, проникла в нутро. Не думать о Травнице было невозможно. Богдан в заложниках, он это знал, его мысли окутаны гнетом предубеждений, нервы начеку. Любая фраза кодировала в себе отсылки к Травнице, он вспоминал ее ежесекундно и также часто ненавидел. В тоже время понимал, что не готов к решительным действиям, чтобы они под собой ни предполагали, нет сил сейчас встретиться с правдой, но и бросить ходить по лесу дозором он не мог. Богдан повис в неопределенности, зарылся в полумерах и не собирался что-либо менять. Он пытался сжиться с мыслью, что привычный уклад может ринуться под откос, готовил себя к плохим новостям. Выискивал удобную внутреннюю позицию, в которой не страшно узнать худшее – тогда хоть потоп. Богдан подкрадывался к Травнице муравьиными шагами. Именно поэтому он не хотел спрашивать у отца хоть какие-нибудь подробности о прошлом – боялся подтверждения страшным догадкам. Не сейчас, не сию минуту, он не готов… Может, если б Андрей был с ним, стало бы проще. Он только подтолкнул Богдана рыться в непонятной истории, завел в лес и драпанул подальше от дома улаживать собственные беды.

Все это так глупо… Торчать по кустам под окнами одинокой женщины. Ни вернуться, ни зайти. Она наверняка заприметила Богдана, учитывая, сколько времени он пристрастился проводить около ее дома. Небось, думает, что он неуравновешенный, какой-нибудь малолетний маньяк. Удивительно, как она до сих пор не заявила на него. Хотя… Богдан окинул заросли беглым взглядом и прислушался: ничего. Еще плюс к тревожности – ожидание засады за кустом. Он знал, что ведет себя ненормально, отслеживая отшельницу, но перестать не мог.

Дверь отворилась, и Богдан быстро юркнул в уже привычное укрытие – за раздвоенным стволом векового дуба. Травница прошла по тропинке мимо него, плавно пронося ноги при каждом шаге, пес шел справа, послушный и покладистый. Тихо прошуршал по земле ее макинтош. Стоило им отойти на приличное расстояние, как Богдан покинул укрытие и влез в хижину. Он уже перестал терзаться муками совести за проникновение, в десятый раз это не цепляет. Богдан казался себе злым человеком от того, что бродил по чужому дому и позволял себе оценивать Травницу, не зная о ней наперед. Одновременно, он как будто имел на это право, учитывая положение вещей. Ему нравилась хижина, если не думать, кому она принадлежит. Добротные деревянные полы без лишних ковров и подстилок, запах дома и, едва уловимо, зверья. Аскетическая сдержанность обстановки, пустота и тишина, природные приглушенные цвета, естественность. Размеренность. Его будущий дом тоже будет пустым, но не полупустым, словно нищим, а незахламленным, чтоб дышать. Все только самое необходимое, никаких украшений или прочего бреда. Согласно мечтаниям, дом в лесу должен быть не совсем такой, как у Травницы, но похожий; запах в хижине чуть иной; полы должны скрипеть не так, но почти также; ощущения себя внутри дома похоже, но не то. Только свет должен быть совсем другой, потемки в хижине и близко не лежали к совершенству отшельнического идеала. В его доме будет светло, чтоб легче думалось – в прозрачности и голова яснее. Никаких пыльных окон и высохших пауков между рамами. Незаметно хижина в лесу вплелась в полотно приятных выдумок и стала воплощением грез на яву. Похожа, но не то, что в уме. Словно картина, написанная художником, хижина, как ни странно, несла в себе привкус отстраненности. Слишком настоящая, затертая реальностью, осязаемая и, от этого, менее яркая. Может быть, потому что лесная избушка и впрямь была во плоти, а может и от того, что она принадлежала Травнице, в мечтах все являлось краше и милей.

Богдан все бродил по избушке, бродил, но это не помогало найти ответы. Более того, исподволь, где-то глубоко, за гранью сознания, рос страх. Богдан опасался сложить вместе доводы «за» – слишком много их было – и допустить до себя, лишь допустить, сомнение, что Травница ему никто. Чучельница. Отстраненно это звучит терпимо, но представить ее близкой родственницей мерзко. На ум приходил порядок потрошения трупов, выделка шкур, имитация глаз, дохлятина. Она вроде бы и не виновата, что зверек умер, но копошиться в его тушке уже слишком. Женщина с тошнотворно-дотошной склонностью к порядку, Богдан видел ежедневно чеканенный кружок от донышка кружки на протертой поверхности стола. Полотенце висело всегда в одной и той же позе. Затырканное радио стояло строго под определенным углом к креслу. Дом был до скудности пуст, к тому же Богдан бывал тут так часто, что выучил наизусть тональность поскрипывания каждой половицы. Смотреть было не на что, но он продолжал изо дня в день влезать в хижину и что-то выглядывать. Было чувство, что стоит лишь подольше потаращиться, еще хоть немного побыть там и нахлынет озарение, тайны рассеются от простого созерцания, пузырь неопределенности лопнет и можно будет жить дальше.

Богдан не любил ходить нигде, кроме хижины, ни сарай, ни скромный дворик не интересовали. Частью от того, что они не были воплощением его собственных сакральных фантазий, а частью, потому что в том самом сарае было противно. Травница обезглавила в нем куницу. И, что греха таить, не только ее, но Богдан был свидетелем смерти именно куницы, так что ее жальче всего. К тому же там мерзко пахло. Обветшалый сарайка стал воплощением жути, Богдана иногда передергивало, стоило невзначай припомнить ржавые щипцы всех мастей и жестяной таз для крови. У Травницы, видать, стальные нервы.

***

В кухне бесплатной трапезы всегда было людно. На разномастных плитах, что теснились вдоль стены, пыхтели кастрюли с супами и компотом. Стояла суета, было душно. Жара давила на голову, но по полу бегал сквозняк от маленьких раскрытых оконцев.

Регина Волданович не отягощала себя грязной работой, в бесплатной трапезе она стояла на раздаче блюд, собирая лавры благодарностей и похвалы. Диакон Кирилл, в своей безупречно-чёрной рясе крутился рядом. Он, кажется, вообще не делал ничего, только лебезил перед Региной. Она отвечала со скукой. Сашка посматривал на них вполглаза, медленно закипая внутри.

– Вот же зараза, – пробурчал он себе под нос.

– Ты что-то сказал? – Лика рассеянно глянула на Сашку, не отрываясь от плиты.

– Кирилл. Задрал хвост трубой и егозит пред ней павлином – эка цаца.

Лика усмехнулась:

– Этот плюгавый диакон? Он слишком мелок для Регины. Такие, как она великодушно позволяют собой восхищаться, не больше. А для этого, – Лика сморщилась и кивнула в сторону диакона, – она слишком брезглива.

Последняя фраза показалось ей на редкость удачной и Лика хохотнула. Свернула не только улыбка.

– Что это такое? – Сашка наклонился к ней ближе – Серьги?

– Боже, – Лика уцепилась за уши, лихорадочно сдергивая украшения, – Совсем забыла о них, хорошо, что отец не увидел. Он и так использует любой предлог, чтоб поругаться.

– Откуда у тебя деньги на дорогие украшения?

– Я немного подрабатываю, поэтому и приходится пропускать занятия. Но это подарок,– Лика взглядом указала на карман, куда спрятала серьги. – Конечно, все вышесказанное только между нами.

Сашка издал неопределённый звук, сочетающий недовольство с долей согласия.

– Нечего хмыкать! – огрызнулась Лика, – Тебе бы тоже стоило Регине что-нибудь подарить.

– Мои подарки другого рода.

Они повернулись к стойке раздачи. Кирилл как раз воспевал маленькие, чуткие ручки Регины. Она слышала подобное множество раз, так что вряд ли комплимент попал в цель. Сашка, все же, решил вклиниться. И вот, отпихивая Кирилла под предлогом тяжёлой, горячей кастрюли, он вдруг осознал, как мало можно выразить словами – например, он не смог бы рассказать, до какой степени отвратителен может быть некто. Боже, как богат великий язык и как неизмеримо скудны ругательства церковной мыши!

– Ах, я обжегся, – Кирилл отпрянул, спрятав ладонь.

– Так не суй лапы, – Сашка бухнул кастрюлю на стол.

Из павильона, где обедали люди послышался переполох. Сашка выглянул в дверь:

– Идём, посмотрим, – кивнул он Кириллу, – Тут какой-то мужичок поднял бучу.

Сашка с диаконом вышли из кухни в просторный павильон бесплатной трапезы. Там, среди столов, толстячок с залысиной ругался с волонтёрами. Перебранка набирала обороты. Сашка поспешил вмешаться:

– В чем дело?

Толстяк никому не дал и рта открыть для объяснений, сам завопил, что было мочи:

– Где этот ваш священник главный?! Уж я ему устрою трепку.

– Он отлучился, – Сашка внимательно разглядывал бузотера, силясь понять, чем тот недоволен. – Вы что-то хотели?

– Я хотел узнать, почему это в церкви работают мошенники – один другого краше. Ну и плут, его преосвященство!

– Вы хотите сказать что-то конкретное? Так не тяните.

– О, я вполне конкретно потреплю его за воротник!

Люди побросали ложки и стали глазеть на стычку. Толстяк сыпал обвинениями, непристойно ругался. Сашка не мог позволить ему кричать гадости про Иоанн на всю трапезу.

– Ну все, до свидания, – он схватил толстяка выше локтя и потащил к выходу. Сашка надеялся, что Кирилл поможет ему вытолкать крикуна, но тот решил не марать руки. Впрочем, это оказалось без надобности, толстяк не сильно сопротивляться, только кричал на весь зал:

– Обставил дельце и был таков, ай да батюшка, – Сашка выпихнул мужичка из павильона и уже в закрывающуюся дверь тот успел швырнуть, – Вам что тут, черти оброк платят?

С улицы доносилось его стихающая брань. Сашка с минуту постоял, раздумывая о происшедшем, и решил выбросить случай из головы:

– Какой-то психический. Тебе стоит привыкнуть, Кирилл, с этим народом часто такое бывает,– Сашка невзначай указал на обедающих в павильоне и повернулся к диакону. Но Кирилла не было рядом. Сашка окинул взглядом залу и, не найдя диакона, вернулся на кухню.

– Вот ты где. А я искал тебя в павильоне.

Кирилл елейно улыбнулся:

– Я решил вернуться на кухню, чтоб успокоить женщин.

О, герой.

– Крики потревожила их нежные чувства? – выцедил Сашка, устремив на диакона тяжелый взгляд.

– Могли. – пространно увильнул от ответа Кирилл и тут же спросил: – Так кто это был?

– Мелочи, недовольный прихожанин или просто ворчливый дядька.