Фуга. Горсть вишневых косточек

– За что ты их так не любишь, дед?

Леопольд резко повернулся к Сашке лицом и проговорил с таким видом, словно ответ был очевиден:

– За то, что они не любят меня.

Забыв о своей печали, Сашка уставился на деда:

– С чего ты взял?

– Да потому что это невозможно, – Сашка продолжил таращится, так, что старику пришлось пояснить: – Ты что, не видишь – я дрянной сумасброд, все от меня только мучаются, особенно родня. Так всегда было, – дед махнул рукой без особого сожаления, – Прежде еще куда ни шло, а теперь только нытье от меня и осталось. Поменяться уже не в моей власти. И вот где колючка – они терпят меня, а я вижу их терпение во взгляде. Но даже мне, сухому стручку, ясно, что это не любовь. Они заставляют себя со мной считаться из уважения к старости, к собственному роду и подобным общепринятым глупостям. Я хочу искренности, а они просто ждут. Так что пусть катятся со своим вымученным уважением.

– Ну хорошо, Регина и впрямь ходит к тебе через силу. Но Марк Всеволодович? Он же к тебе со всей душой.

Дед откатил кресло к окну и поник в нем, скукожившись сильней обычного:

– Марку я давно ещё подгадил, – на этом он затих. Сашка осторожно подошёл к старику:

– Да не грусти ты понапрасну.

Дед задумчиво молчал. Он опустил голову, ушел в себя, взгляд застыл, а на подбородке скапливались рыхлые складки морщин с редкой побелевшей щетиной. Леопольд просидел так несколько минут – Сашка уже знал это состояние, так дед скатывался в уныние. Нехорошие домыслы в его голове увязывались в ком недовольства и угнетения, старик мрачнел, хмурился, весь день потом был задумчив, молчалив и шпынял каждого, кто сунется с разговорами. Сашка уже приготовился сносить нападки старческой хандры, как Леопольд вдруг вскинул голову и заговорил:

– Я выгляжу, как сморщенный финик, я стар. Сколько тебе лет, двадцать с чем-то? А я и двадцать лет назад был скукожаным сухофруктом. Нет, я вижу в твоем взгляде сочувствие, но оно ни к чему. Вы, молодежь, глядите на нас так, будто мы с младенчества дряхлые калоши, а всю нашу жизнь диктует радикулит, будто мы скрипим и стонем без продыху с самой колыбели, да что там! Будто мы и на свет вылезли уже руинами с бородой. Теперь-то без ног, а прежде – как я танцевал! Не то что сейчас, народ дрыгается, кто во что горазд, а мы учились танцам. Вот подцепишь самую красивую и такие выводили, только держись. Я лез в передряги, да, представляешь. Бывало за уязвленную гордость в любую заварушку, как в омут с голой, за себя или за товарища – уже не важно. А что внутри творилось, так и кипело, так и вопило, хоть в огонь лезь и не жалко жизнь похерить. По ночам кутили, песни пели и гуляли. Днем тоже не по часам. Меня любили, хоть я тот еще был хрыч, но веселый и задиристый – а это уже пол любви. Сколько ревности кипело, хоть бомбу собирай! Работали тоже за жизнь, от души. Ты думал хоть раз, что если б мое поколение были, что ваше, то ни улиц, ни дорог, ни мастерских, ни города, ничего бы не устроилось, а один бы только монастырь был и телик с проводами, и ты бренькаешь на своей гитаре; вам же больше ничего не нужно. А я изобретал. Котелок варил тогда, что верно, то верно. Какие схемы мы выдумывали, какие комбинации рождали! Просчитывали уравнения, которые и машинам не по зубам, выдумывали, выкруживали невозможное. Потому что пыл, в глазах горело, а как прищучит муза, то без отдыха и днями и ночами, лишь бы не погубить росток вдохновения – и ведь выходило. Тебе не рассказывали, что я напридумывал, где применяют мои разработки? Да и кто расскажет, Марк? Регина? Что они знают. Ты не представляешь, какое это унижение – выбиться из своего времени, оставаться лишь телом. Все твои двадцать с чем-то лет я развалина, без прошлого, без жизни, я старик, старику вспоминать былое, только тешиться. Но не смей смотреть с сочувствием, я такого повидал на веку, тебе и не вообразить, так что себя жалей, церковная мышь, и дальше держись за монашеский подол.

– Очень нужно тебя жалеть, Леопольд.

– А вот пойди теперь и их тоже пошли, и Марка, и Регину свою разлюбезную, пусть не тискаются со мной, не ходят сюда больше.

– Какой же ты скандалист, – Сашка устало потер лоб.

– Вот и поговорили.

Леопольд кивнул сам себе и вновь задумался. А спустя пару минут тишины вдруг хохотнул:

– А здорово ты её, Регину-то, за пояс заткнул!

– Прекрати.

9

Какая же тягомотина – эти уроки истории. Богдан не знал, как еще ему вывернуться, чтоб продержаться до конца. Он нетерпеливо возился за партой в поисках позы, при которой время побежит быстрее. Время – крайне неоднозначная вещь. Богдан подумал, что понятие вечности довольно растяжимо и очень зависит от сопутствующих обстоятельств. Бесконечность… От большого взрыва, через первые взаимодействия мельчайших частиц к формированию небесных тел и дальше, в будущее, к разрушению, хаосу, сильнейшему притяжению и снова взрыву – это и есть бесконечность. Нечто замкнутое и неутихающее, без начала и конца. Урок истории перечеркивает все космические представления о времени, превращая сорок пять минут в черную дыру. Хоть волком вой. Тело изнывало с тоски, даже ноги сводило; со скуки хотелось есть. Богдан глянул на часы – там стрелки едва живы, а секундная дрожала, как хиляк в натуге. Восемнадцать вздохов в минуту. Семьдесят два удара сердца за шестьдесят секунд. Это за урок значит сколько: семьдесят два на сорок пять, выходит две… нет, три тысячи… О, чертова уйма ударов. Три тысячи двести сорок раз. Заоблачные цифры! Лишь только чтобы осилить урок, который Богдан даже не запомнит. Немыслимое расточительство. Скажите об этом старику, чья сердечная мышца едва теплится и его тут же хватит удар. Богдан снова поерзал на месте. Краешек глаза цеплял пустые места за партой сзади, где должны сидеть Андрей и Мишка. И снова Андрей залез в мысли! Богдан застонал с досады. Глупая проделка брата вот уже много дней не давала покоя дома всем без исключения – общее настроение пропитано ожиданием, пронизано тихой тревогой – но Богдан чувствовал, что переживает по-особенному. Страхи по Андрею и бледные глаза Травницы, сменяя друг друга, мрачными образами блуждали по уму. Богдан едва дождался конца урока, чтоб подхватить свои вещи и тихой сапой ускользнуть в лес.

Он делал так на протяжении нескольких дней – сбегал с уроков и бродил по лесу. Невероятно, как только Травница до сих пор не заметила его присутствия. Богдан даже подумывал, что она видит его или просто знает, что он болтается вокруг ее дома, но ничего не говорит. В любом случае, пока она не сердится и не пытается его гнать, Богдан будет околачиваться у ее избушки. Все думалось, что стоит еще хоть часок, еще немного понаблюдать за Травницей и ответы явятся сами собой, будто от пустого созерцания лесной хижины в мозгу вспыхнет озарение с четкой истиной наружи. К тому же Травница не шла из головы и Богдан безвольно подчинялся желаниям глядеть на ее жизнь, ублажая свои нездоровые склонности к самобичеванию. Он уже неплохо изучил уклад ее дня и хорошо знал, что аккурат после второго урока, Травница берет с собой мешок или корзину, пса по кличке Стебель, и уходит в чащу примерно до обеда. Когда возвращается, в мешке уже что-то есть. Богдан смутно понимал, что, скорее всего, там трупики животных, но не углублялся в эти мысли. Ведь они не приближали его к правде о себе и Травнице. И сегодня, по обыкновению, она ушла. Богдан глядел ей в спину, пока ее силуэт не скрылся в недрах леса. Потом принялся ходить вокруг дома. Старые строения выглядели серыми и дряхлыми – только тронь и рассыпятся в труху. Но на деле сарай был крепышом, а хижина и подавно. Богдан поднялся на крыльцо и распахнул дверь – он всякий раз осторожничал и боязливо осматривался вокруг. Вообще, Травница зря не запиралась. Внутри дом никак не менялся, все предметы от крошечного коробка до громоздкого кресла стояли по местам. За столько дней Богдан хорошо запомнил и даже мог по памяти пересказать расположение всех вещей в доме Травницы. Новым бывал только запах еды, и то, зачастую, воздух полнился лишь духом кофе и вареных яиц. Каждый раз, бросая взгляд на кухонный стол, у Богдана замирало дыхание. Это происходило так незаметно, что мальчик почти не осознавал, однако исподволь рожденная мысль была вполне четкой – с легкой руки Марины он опасался увидеть жаркое из куницы. Но изо дня в день стол оказывался пуст и Богдан, с выдохом облегчения, пускался в дальнейший осмотр.

Иногда проскакивали шальные мыслишки, что это мог бы быть и его дом тоже. Он представлял себя угрюмым бирюком, шатающимся по лесу в поисках свежепомерших животных. Так он воображал в шутку и тут же мотал головой, ухмылялся, чтоб напрочь обесчестить вымысел. Смотреть особо было нечего – логово отшельника пустовато, но Богдану нравилось с особой, болезненной душещипательностью снова и снова оглядывать все вокруг.

Медленно он прошел по кухне, едва касаясь пальцами принадлежащих Травнице предметов. Кофейник был еще горячий. Богдан представил, как совсем недавно она сидела за столом и пила кофе на завтрак. Интересно, что ей думалось в те мгновения? Может, о нем… Ну нет, глупость, Богдан знал, что Травница не имеет к нему отношения. Причем знал это так твердо, что никакие, пусть даже самые веские и значительные доводы не могли бы покачнуть его уверенность. Травница не изменяла своей страсти к порядку. Каждая вещичка знала свое место и стояла там же, где Богдан видел ее в первый раз. Особенно приглянулось угловое старомодное кресло, узкое, но на длинных ножках. Его обивка, прежде красная, а теперь обшарпанного морковного оттенка, была вся из мелких колечек, будто руно. Кресло было забавным. Однажды Богдан отважился в него присесть и оказалось весьма удобно, поэтому он тут же вскочил – не хотел, чтоб в хижине Травницы было хоть что-то приятное. Неизменное тиканье голых чесов, без стеклышка над циферблатом, уносило за пределы настоящего, растворяло происходящее в суматохе дней, выносило на параллельную прямую. Никогда еще Богдан так яро не выпадал из реальности, время растворялось само в себе, счет часов и минут более не мог быть серьезен – сколько бы ни прошло, а с места не двигалось; внутренние ощущения дня стирались, расплывались в полумраке пыльных окон, мерное тиканье разъедало привычные ощущения мира. В такой тишине могло произойти что угодно, при этом трудно поверить, что в хижине Травнице происходит хоть что-нибудь, в этом стоячем, вязком воздухе, который гасил каждый шорох и шаг.

Порой на полках появлялся тонкий слой пыли, но к следующему же утру он пропадал без остатка. Иной раз возникало чувство, будто одним только своим присутствием Богдан может нарушить тонкую гармонию безупречности. Он трогал кончиками пальцев стены, мебель, гладил ладонью затертую столешницу и все прикосновения были невесомы, чтоб ненароком не сдвинуть что-то хоть на мизер. Богдан вспомнил свою комнату – безалаберно разбросанные вещи, одежда во всех углах, книги, карандаши… Травница никак не его мама, скорее уж Андрея! Опять он вспомнил про Андрея. Эта мысль, как горькая пилюля, расползлась внутри. Что-то все не слава богу. Богдан решил уйти. Он окинул комнату последним взглядом и шагнул в прихожую и тут на крыльце послышались шаги. Дверь стала отворяться. Богдана сковал ужас. Как он мог так забыться, что перестал вслушиваться в звуки с улицы! Мальчик застыл, пронзенный стыдом и страхом. Меж тем дверь неумолимо открывалась – уже показался рукав просаленной серой плащевки. Ледяное оцепенение сжало все тело, но или стоять тут, встречать Травницу на пороге ее хижины или что-то делать. Скованность исчезла, как от удара током, Богдан рванул дверь чуланчика и скрылся в его спасительной тьме. В ту же секунду послышалось, как, похрустывая затасканным макинтошем, Травница шагнула в дом.

Богдан затих, опасаясь даже дышать. Сердце бухало уже где-то в горле и выскочило бы наверняка, но его не пускал давящий, сухой ком. Было слышно, как Травница медленно ходит по дому – пару раз она удалялась в комнату, но оставшееся время хлопотала на кухне. Почему она вообще так рано вернулась? Надо думать не об этом, а о том, как выбраться! Глаза немного привыкли к темноте и Богдан сумел различить смутные очертания заставленных до потолка полок. Чуланчик был так тесен, что, если вытянуть руки в обе стороны они упрутся в стены. Спрятаться невозможно. Богдан подумал, как-нибудь замкнуть дверь, так опять же нечем – вокруг только склянки с сухими сборами, да настойки целебных трав. К тому же, запирание двери вызовет излишний шум. Последние крохи самообладания покинули Богдана и он окунулся в омут безотчетного страха. В голове, загудело, застучало, от этого он перестал слышать, что делает Травница и испуг окончательно взял свое. Богдан впился пальцами в волосы. Все. Когда она его увидит – а она его увидит – надо придумать, что сказать. Но только не правду, нет. Может, что он пришел купить чаю?! Тогда зачем залез в чулан? Скажет, что хотел стащить чучело! Да, залез в дом в поисках чучела зверушки, но не успел его украсть. Травница, конечно, сдаст его в полицию и Богдана посадят в тюрьму на много-много лет. Все верно, глупых воров сажают на дольше. О, бедные родители. Им придется несладко. И ведь неизвестно, что хуже – сын воришка или бестолочь. Так, надо успокоиться. Нужно выждать, когда Травница снова уйдет в комнату и припустить отсюда, что есть мочи. Богдан сделал несколько глубоких вдохов, чтоб вернуть самообладание и тихонько приблизился к двери, прислушиваясь к шагам снаружи. Гул в ушах начал спадать. Да и сердце больше не выскакивало через рот. Богдан задышал ровнее.

И тут дверь распахнулась. Богдан так и обмер, дыхание перехватило, сердце перестало биться, Травница вперила в него прямой, бесцветный взгляд, а он, от страха полумертвый, уставился на нее. Внутренности в животе скрутило так, что можно обделаться.

***

Отец обычно не стучался, ну, может к девчонкам, иногда, а так входил без предупреждения. Он степенно отворил дверь и шагнул в комнату, величественно, будто ступал на ковровую дорожку. Сашка отложил гитару и взглянул на батюшку. Отец огляделся, он редко бывал в комнатах у детей, сдержанно интересовался порядком и чистым бельем, так, только для пущей строгости, на деле же обстановка комнат, где обретаются дети мало его интересовала. Но, раз пришел, он решил заметить:

– Прибрано, – его взгляд замер на дальней стороне шкафа, где висел старый календарь с девушкой на пляже, – Срам так и висит, ох, Александр, как не стыдно.

Сашка повел плечом, говоря простым жестом, мол, нет, не больно-то стыдно.

– Что говорит Регина на такие картинки? Не думаю, что это приемлемо – видеться с ней в присутствии… – отец напряг взгляд, рассматривая календарь, – в присутствии Натали.

– Природа, солнце и песок. Нам в северных широтах не повстречать таких красот на улице. К тому же погода дрянная, а тут хоть вид солнечный.

– Не ради красот природы эта картинка.

– Это календарь просто.

– Двенадцать лет назад по нему можно было сверять даты.

– Регина не замечает Натали и ты ее не трогай.

Иоанн недовольно замотал головой, но отвечать не стал. Он прошелся по комнате взад-вперед, словно в раздумьях, и какое-то время не говорил ни слова. Сашка молча наблюдал за ним. Обычно отец предпочитал беседовать на своей территории – в зале, в церкви, для сложных и деликатных вопросов предназначался флигель. Было странно видеть его в комнате, он словно бы не вмещался в нее, как посторонний предмет с улицы.

– Я думал, вы вместе проводите вечер, но услышал гитару и изумился, – начал он несколько неуверенно.

– У Регины урок танцев, – бесстрастно ответил Сашка. Так оно и было, к тому же вовсе незачем отцу знать, что они с Региной повздорили на ровном месте и она не берет трубку уже второй день.

– Тебе тоже стоило бы освоить это искусство!– с какой-то уж слишком довольной улыбкой сказал отец, – Язык танцы красноречивей любых слов, он не знает границ, трудностей перевода. К тому же, это сближает.

Сашку чуть передернуло, чтоб не смотреть на отца он принялся засовывать гитару в чехол, но батюшка будто правда ждал ответа. Сашка обронил:

– Календарь значит нельзя, зато публично трясти задом приемлемо, – Иоанн тяжело вздохнул, а Сашка мотнул головой, – Есть вещи поинтереснее.

– Например, терзать музыкальные инструменты?

Сашка одобрительно повел ладонью в воздухе.

– Ну, например.

Он не мог понять, что у отца на уме, не хотелось бы говорить с ним об отношениях с Региной.

– Далеко ли у тебя опись древностей хранилища? Я хотел бы взглянуть.

Сашка достал внушительную кожаную книгу из широкого ящика под столешницей. С тех пор, как отец тогда во флигеле отдал ему каталог, Сашка так и не заглядывал в него. А ведь обещал Иоанну, что тщательно сверится с описью. Отец взял каталог и развернул его прямо на своей огромной ладони. Близоруко прищурившись, он неспешно перелистывал страницы – плотные, желтые, исписанные его же рукой – бесконечные ленты столбцов, которые все продолжаются, лист за листом. Наконец:

– Вот, – Иоанн поставил палец на середину страницы. Сашка остановился с боку от него и взглянул в каталог – « Крест малый, золотой. Стеллаж пять, вторая полка », далее подробное описание креста, – Пойди в хранилище и принеси мне его. Захвати с собой книгу, чтоб не забыть, где он лежит.