Фаина Федоровна

–Назад! – скомандовала Фаина, и он опять забрался на стол.

–Ложитесь и лежите! – Он послушно лёг. Фаина шепнула мне:

–Я к хирургам схожу. А вы пока можете кого-нибудь принять, чтобы очередь не задерживать.

Я вспомнила, что в хирургическом кабинете был отсос, хоть и старенький. Из коридора было слышно, как время от времени шумит его одышливый, хриплый моторчик.

–Не буду я пока никого принимать. Трубочку обработаю.

Тут я немного схитрила. До этого случая я никогда не держала такую пластиковую трубку в руках. Как её вставлять, как повернуть – вверх или вниз, понятия не имела.

–Давайте-ка вынем сначала то, что тут находится. – Я вынула поставленную в госпитале трубку, запомнила, как она стояла. Потом стала обрабатывать раствором спирта и йода края раны вокруг отверстия в шее. Кожа у моряка была загорелая и морщинистая. Несколько капель раствора затекло внутрь, я стала быстро сушить их марлей, но Моряку всё равно должно было сильно щипать. Однако он даже не шевельнулся, не поморщился, не ойкнул, только веки у него дрогнули. Он посмотрел на меня, как бы подбадривая, ничего, мол, не страшно. Я подумала, что в молодости его лицо было, наверное, таким, как у главных героев в фильмах про флот или про авиацию – мужественное, с твёрдым подбородком и добрыми глазами.

–Потерпите чуть-чуть. Сейчас пройдёт, – мне захотелось подуть ему на рану, но из розовой дыры в горле вырывалось сиплое, больное дыхание. Это рвались наружу накопившееся после операции кровяные и гнойные корки. Наклонись я пониже, мне прямо в лицо вылетел бы сгусток гнойного, смрадного содержимого.

Вошла Фаина с электроотсосом, подала мне уже обработанный наконечник, включила его в сеть.

Заработал мотор. По пластиковой прозрачной трубке поползли прочь из трахеи и гной, и кровь. Ах, если бы вместе с ними мне удалось вытащить из тела моряка всю его болезнь… Я выключила отсос. Дыхание стало чище, спокойнее.

Он попытался что-то сказать, ведь не так легко отказаться от вековой привычки говорить. Попытался и тут же закашлялся. Увлажнился его взгляд – то ли от осознания невозможности произнести хоть слово, то ли от боли.

–Тише, тише… Не сейчас. Потом. – Мне хотелось его подбодрить, хотя я знала, что в этой стадии болезни он никогда уже не сможет заговорить.

И вдруг я почувствовала, как он погладил мою руку. Не ту, которой я держала вынутый из его трахеи наконечник электроотсоса, а другую – её я случайно опустила ему на грудь.

Я не привыкла к проявлениям нежности от больных. Жалобы писали, колбасу приносили, конфеты дарили. Но в жесте старого моряка была не дежурная благодарность. Он пожалел не себя, а меня за то, что мне, ещё такой молодой и хрупкой, приходится возиться с его болезнью.

Когда всё было закончено и новая трубка благополучно поставлена, я соорудила ему марлевую повязку в виде мягкого щитка, чтобы в трахею не попала инфекция.

Фаина Фёдоровна критически наблюдала за моими успехами.

–Ладно. – Сказала она моряку. -Сейчас вы уж идите домой с этой марлей, но имейте в виду: вам нужен лёгкий шейный платок. А лучше несколько, чтобы менять их каждый день.

На следующую перевязку наш каперанг явился при полном параде в потрясающей красоты чёрной морской форме со сверкающими звёздами на погонах, золотыми галунами на кителе, в бежевой рубашке и с золотым ремнём, туго перетягивавшем его похудевшую талию.

–Он в вас влюбился, – сказала Фаина Фёдоровна.

В руках у него была небольшая записная книжечка и элегантная ручка «Parker» с золотым пером, заправляющаяся чернилами.

Моряк не стал носить женский платок. Жена сделала ему из чёрного шёлка что-то вроде повязки на глаз. Каперанг повязывал этот кружок блестящей материи за завязочки вокруг шеи, а воротник своей форменной рубашки притягивал чёрным форменным галстуком. Выглядело даже элегантно, но, наверное, через ткань трудно было дышать. Он терпел.

–Кутузов, – ревниво заявила Фаина Фёдоровна, оглядев повязку.

–Обратите внимание, он всегда стоит в очереди в коридоре, – сказала я. -А ведь наверняка у него есть какая-нибудь льгота.

Фаина промолчала, но в следующий раз, в тот назначенный час, когда Моряк должен был придти, она сама вышла в коридор, выглядела его в толпе больных своими зоркими глазами и громко сказала:

–Этот человек должен проходить без очереди!

Моряк только застенчиво улыбнулся, оставаясь на месте.

Так он ходил к нам месяца три. Сначала, не в последнюю очередь благодаря моим усилиям, у него прекрасно шло заживление. Трахеотомическая трубка стала больше не нужна, я вынула её и торжественно выбросила на его глазах. Теперь он приходил раз в две недели просто показаться. Каждый раз брал талон в регистратуре.

Оказалось, он пишет стихи. Однажды перед уходом, ужасно смущаясь, он положил мне на стол несколько листков. Стихи были наивно-трогательные и все о море. Я положила их в ящик стола и время от времени просила его принести что-нибудь ещё, «из своего». Я думала, что писание стихов отвлечёт его от болезни. Он долго ничего больше не приносил, а потом принёс что-то аккуратно завёрнутое в газету. Подал мне. Я развернула, это было подарочное издание Есенина. Где он взял? Возможно, выменял на макулатуру или всё-таки воспользовался своими привилегиями – ему полагались разные дефицитные товары, в том числе и книги. И этого Есенина я долго ещё таскала с собой – и в аспирантуре, и в ординатуре. Даже не знаю, в какой момент этот крошечный томик «ушёл» от меня гулять по отделению. Впрочем, сейчас я и не понимала, радостно мне было от того, что томик вернулся или нет.

Однажды перед очередным осмотром каперанг попытался мне что-то сказать. Он вошёл в кабинет какой-то другой, изменившийся, торжественно радостный, будто перед парадом, и без своей книжечки. Он прижал через платок отверстие в гортани и сильно выдохнул. Раздалось что-то похожее на сип, словно говорил очень-очень простуженный человек.

Я взглянула на Фаину, она посмотрела на меня. Если после такой операции появляется что-то похожее на голос, значит в гортани что-то растёт. Новая ткань суживает голосовую щель, имитируя голосовые складки. Наш каперанг принял этот страшный симптом за выздоровление.

Я грела гортанное зеркало над пламенем спиртовки, чтобы оно не запотевало от его дыхания при осмотре, и думала, что вот он – конец. Есть выражение: «посмотреть в глаза смерти». В случае с каперангом это было бы: «услышать свою смерть». Но он её не слышал. Он улыбался, ни о чём не догадываясь. Он надеялся не только на жизнь. Он думал, что сумеет преодолеть немоту.

После осмотра я сказала, что ему нужно снова поехать в госпиталь. Он обрадовался.

–На пластику?

–Покажитесь тому врачу, который вас оперировал.

Он посмотрел на меня внимательно и, видимо, по моему лицу кое-что понял. Он полез в карман. Книжечка снова блеснула на моем столе кожаным тиснением. Она стала тоненькой. Использованные страницы были выдраны с мясом.

«Плохи мои дела?» – написал он и зачем-то пририсовал рожицу с рогами.

–Нужно, чтобы вас снова осмотрел ваш врач.

Он некоторое время посидел ещё, будто что-то соображая, потом вдруг подмигнул мне, захлопнул книжку и вышел.

Не было его недели две. Потом он явился с большим букетом белых калл. Цветок каллы – это такие большие, твёрдые белые кулёчки, свёрнутые из единственного лепестка. В середине – жёлтенькая палочка, пестик. Не знаю уж почему, но тогда в цветочных магазинах нашего города только и были, что каллы. Гвоздики и тюльпаны привозили перед 8 марта и за ними выстраивались огромные очереди. Ко мне он вошёл торжественно, как жених входит к невесте. Фаина Фёдоровна скромно отвела глаза.

«Я уезжаю», – заранее было написано в его книжечке.

–Куда?

«В Ленинград. В военно-медицинскую академию. Договорился, что меня прооперируют там».

–Но можно и в Москву. В Москве лучшие специалисты по вашему заболеванию. В институте Герцена в Боткинском проезде.

Он написал:

«В Питере зато можно погулять».

Я сказала:

–Приходите после операции. Снова поставим трубочку, а потом опять уберём. Вы уже знаете, как это делается. Не страшно!

Моряк церемонно стоял около меня. Я поняла, что тоже должна встать. Он протянул мне руку. Я тоже протянула свою. Я думала, он хочет попрощаться со мной. Но каперанг перевернул мою руку и поцеловал. Мне до этого никто не целовал руку. Да и потом, кстати, тоже. Я до сих пор помню его торжественный шаг, когда он выходил.

А ещё через пару недель мы с Фаиной Фёдоровной услышали за нашим окном звуки военного оркестра.

Почему-то я сразу поняла, что это хоронят его. Я встала, оставив на минуту очередного больного, и подошла к окну. Окно выходило во двор. На тротуаре возле подъезда и на детской площадке собирались люди. Казалось немного странным, что прямо в этом доме, где на нижнем этаже идёт приём больных, соперничают между собой здоровье и болезнь, поверху течёт самая обыкновенная жизнь. Где-то варят суп, плачет ребёнок, кто-то готовится к экзаменам, кто-то кого-то любит и кто-то умирает. Прямо над нашими окнами кто-то стоял на балконе и курил.