Фаина Федоровна

–Конечно, нет! – заверила я. -Просто вы здесь совсем молодая.

–У меня в это время было уже двое детей. Я вам говорила, девочка и мальчик, – сухо сказала она.

Чего Фаина Фёдоровна ждала от меня? Восторга? Умиления? Мне было жаль, но ни того, ни другого я не испытывала. Война была для меня незыблемым хрестоматийным прошлым. Я была послушной девочкой, я хорошо училась и верила учебникам и книгам про войну, которые были рекомендованы нам районной библиотекой. Я относилась к этим книгам, фильмам и к рассказам о войне, как к чему-то очень далекому вроде старинных летописей и саг. И в пору моей молодости мне не хотелось задумываться о страданиях, которые когда-то перенесли люди. Я была крепка своей верой в то, что впереди у меня долгая, счастливая жизнь. Я была уверена, что всё хорошее, что есть во мне – состоится. Я не любила оглядываться назад. Однако ещё один эпизод мне запомнился. Через профком распределяли среди сотрудников три мужские японские куртки. Я потом видела одну из них на нашем хирурге. Симпатичная куртка, чёрная на молнии и с какой-то очень уж фигуристой прострочкой.

Фаина Фёдоровна, помню, сказала, то ли с презрением, то ли с сарказмом:

–Японию победили, а куртки у них покупаем. – И это тоже прозвучало тогда неожиданно.

…Я перевернула фотографию, которую она мне дала. «Апрель 1944 года» было подписано чернилами. Слово «года» немного смазалось, будто надпись случайно задели.

–Где это?

–Возле нашего госпиталя.

–Апрель, а вы уже без пальто?

–День тогда был тёплый…

–Вы его помните?

–Ещё бы…

Мне не понравилась её усмешка. Хотелось спросить, чем же ей так запомнился этот день, но новый больной просунул голову в дверь, и я сказала привычно:

–Входите!

И как назло это оказался ОН. Как-то сразу у меня выскочило – Мужлан. Он вошёл, выпячивая свою лоснящуюся самодовольную физиономию нестарого ещё человека и удостоверение инвалида войны. Удостоверение он уверенно держал где-то на уровне живота, который напоминал не полностью заполненный курдюк. Две женщины с возмущёнными выкриками: «Почему без очереди?» ворвались за ним в двери, но он выставил красную корочку в их лица и рыкнул. Женщины ретировались. Прочно и без приглашения усевшись, он широко расставил ноги в полосатых, плотных не по сезону брюках с отворотами и типичного советского вида плетёных босоножках, сквозь прорези которых виднелись зелёные синтетические носки. И тут же с треском припечатал удостоверение на стол передо мной.

Густой запах чеснока, исходивший от него, заставил меня отодвинуться на моём стуле. Зло и недоверчиво глянув на меня, Мужлан выпустил в мою сторону короткий рык:

–Ухо болит!

И почему-то я сразу подумала, что у него должно быть разбухла в ухе серная пробка. У таких мужиков это обычное дело.

–Уберите удостоверение. Запачкается ещё.

Он нехотя спрятал корочки в карман, будто пистолет до времени спрятал.

Я привычно навела на его ухо рефлектор и поняла, что не ошиблась. В слуховом проходе действительно темнела хорошо задвинутая внутрь плотная серная пробка, похожая на сургучную печать.

–Чистили чем-нибудь?

В то время мужчины для того чтобы почесать в ухе, часто брали у жён шпильки для волос. Я же своим вопросом хотела всего лишь выяснить, двигал ли он свою пробку.

–Чего сразу – чистил? Ничего я не делал!

Я достала из стакана со спиртом ушной зонд. Я до сих пор люблю пользоваться этим инструментом. Шестигранная, крепенькая металлическая ручка ( грани для того, чтобы не скользила рука в перчатке), дальше кругло выточенная основная часть с выгравированной сеточкой-насечкой и маленький крючок, завёрнутый под прямым углом с крошечным шариком на конце. Вся штучка длиной сантиметров двенадцать.

–Осторожнее! -закричал Мужлан, хотя я ещё даже не сделала попытки прикоснуться к нему.

–Потерпите немного.

Пробка была каменистой плотности, крючок зонда стучал по ней, как по гальке.

–Нужно промывать.

Я машинально оглянулась на Фаину Фёдоровну. Она спокойно уже шла к тумбочке, в которой хранился у нас огромный шприц, изобретённый специально для промывания серных пробок, но также и часто использующийся в кино и вызывающий душераздирающий хохот зала.

–Подождите минутку, пока Фаина Фёдоровна приготовит раствор.

–Я – инвалид войны, – веско сказал Мужлан. -Я не обязан ждать, пока вы чего-то там подогреете. У вас должно быть всё наготове.

–В кабинете и так всё время кипятятся инструменты,– невольно у меня появился оправдательный тон. Я сама его заметила, и мой тон мне не понравился, потому что я уже знала, что с такими людьми вступать в какие-то объяснения бессмысленно. Однако, ситуация требовала компромисса.

–У нас только одна плитка. И она всё время работает.

Он картинно крякнул и несильно, но показательно стукнул кулаком по столу.

–На фронте и то раненых лечили, а вы…

Я с опаской посмотрела на Фаину. Она молча разводила раствор.

Ни я, ни она даже не заикнулись, чтобы он посидел на кушетке, а я бы пока осмотрела следующую за ним женщину. Тишину нарушали только шум нагревающегося чайника с водой, чтобы развести фурациллин и звяканье склянки со спиртом. Фаина Фёдоровна протирала спиртом наконечник шприца.

Чтобы сэкономить время я достала из специального кармашка с рецептами заготовку:

–В течение завтрашнего дня для профилактики отита капли – борный спирт. Два раза в день по пять капель в ухо. Лучше лечь на бок и чтобы вам кто-то закапал. Утром и вечером. – Я размашисто вписала в рецепт фамилию больного и поставила свою подпись.

–А чего вы мне это даёте? – Мужчина не сделал ни малейшей попытки взять рецепт.

–?????

–Зачем вы мне это даёте? – Его грозно открываемый на каждом слове рот стал похож на сундук, и будто кто-то резко открывал и внезапно захлопывал крышку.

–Что б вы в ухо капали… – растерялась я.

–Я! ИНВАЛИД! ВОЙНЫ! -. Запах чеснока из его рта был невыносим.

–Ему лекарства полагаются бесплатные! – хриплым шёпотом пояснила мне Фаина Фёдоровна.

Три копейки стоил пузырёк тех самых капель. Те же три копейки стоил билет на одну поездку в трамвае. Пять копеек – поездка в метро. Батон белого хлеба – пятнадцать. Двадцать четыре копейки – литр молока. Два рубля двадцать – килограмм докторской колбасы. Пять рублей – бескостная говядина на рынке.

И вот тут я допустила окончательную оплошность. Мне надо было встать и выйти в коридор, дойти до кабинета заместителя заведующей по выдаче специальных бланков для специальных рецептов, передохнуть по дороге, обменяться с кем-нибудь улыбкой или парой ничего не значащих фраз и вернуться, вручив ему полагающийся рецепт. Но я повела себя, как… ОЛЯ ГРИГОРЬЕВА, ТЫ – ДУРА? Действительно, иногда я поступала так, что слово ДУРА зачёркивать было не нужно.

–Я знаю, что вы инвалид войны, – сказала я мягко.

Если бы в то время у меня был какой-нибудь гаджет с табло, он бы уже весь горел от перегрева, так быстро и ярко он должен был мигать мне словом «ОШИБКА!». Но гаджеты тогда ещё не изобрели, и буква «F» могла обозначать, что угодно. Скорее всего, мою Fантастическую веру в то, что любому человеку можно что-либо объяснить, и он поймёт, если я очень постараюсь.