Фаина Федоровна

–Смотри, вынесли крышку, – сказал равнодушно кто-то прямо надо мной. Действительно, двое молодых военных вынесли на газон крышку гроба, обтянутого темно-красным плюшем. Бахрома игриво подрагивала золотыми шишечками на свежем ветерке.

–Фуражку должны положить сверху, – сказал тот же голос. -А на подушку ордена.

Военный оркестр стоял в стороне на асфальте и пробовал трубы негромким «Прощанием славянки».

Я не стала ждать Шопена, вернулась на место. Фаина Фёдоровна вышла из кабинета.

–Он застрелился. Из наградного пистолета. – С каким-то даже удовлетворением доложила она, возвратившись. Мы обе понимали, что речь шла о Моряке. -Не стали делать операцию. Предложили облучение, но он отказался.

Я промолчала.

–Вы сердитесь? – спросила она, когда очередной больной закрыл за собой дверь.

–Да. – Сказала я. -Сержусь. Зачем вы злорадствуете? Он был достойный человек.

Она безмятежно посмотрела на меня своими синими, подёрнутыми дымкой глазами.

–Он после войны прожил целых тридцать пять лет. Он вырастил детей, обеспечил жену… Знаете, какая у неё теперь будет пенсия?

–Я не интересуюсь чужими пенсиями, – сухо ответила я.

–А я интересуюсь! – Сказала она с вызовом.

Ах, Фаина Фёдоровна! Она не только не считалась тогда участником войны, потому что работала не во фронтовом, а в тыловом госпитале, она вообще в смысле льгот была совершенно обделена. Пенсия у неё была крошечная. Она вынуждена была работать не только потому, что сама работа ( как и у меня теперь) составляла смысл её жизни. Она ещё находила удовольствие помогать её выросшим и разъехавшимся детям. А они, насколько я знала, никогда не присылали ей ни денег, ни подарков.

Да и вообще, печально сознавать, но по-настоящему тяжёлые раненые до моего времени не дожили. А ко мне приходили пожилые, но, как теперь говорят врачи, вполне «сохранные» люди. Они ходили по коридорам поликлиники гордо неся перед собой свои книжечки. Это были уже не те инвалиды, которых я видела, когда была маленькой – страшные, заскорузлые в своей боли и в своём далеке; с обожжёнными лицами, с пустыми рукавами, в отрепьях, без ног, на деревянных тележках, двигавшихся от того, что колёса крутили рукками.

Во время моей работы многие из «сохранных» носили в своих телах осколки – в спине, ногах, или даже в черепе. Осколки лежали там вечно, их не было смысла удалять. Осколки ныли к непогоде и люди привыкали к этому. А в поликлинику ходили чаще всего по поводу обычных «возрастных» болезней. Фаина Фёдоровна таких больных терпеть не могла.

–Тех, кто как мой муж воевали на передовой, их прямо там и убило. И кого ранили по-настоящему, тех теперь давно уж нет. А эти по тылам отсиживались, а теперь корочки свои выпячивают… -Лицо у неё багровело при этих словах, глаза прищуривались, заглядывая внутрь себя. И сама она, вся такая утренне-розовая, чисто промытая, пританцовывающая, начинала трястись от злости при виде этих больных. В такие минуты громче звякали инструменты, которые она кидала в тазик для мытья, зло шуршали бумажки рецептов.

За много лет работы в поликлинике, она знала почти всех таких больных, встречала их в других кабинетах у других специалистов, помнила всех по фамилиям, знала их семьи.

–Давление у него! – с возмущением говорила она, завидев какого-нибудь гипертонического дядечку в коридоре. Прётся к терапевту без очереди, отталкивает старух! Удостоверением своим размахивает! А что, у НЕ инвалидов давление не повышается?

–Да ну вас, Фаина Фёдоровна! Не все же отсиживались в тылу. Кому-то просто везло. Были ведь и такие, кто вообще за всю войну даже и ранен не был.

–Знаю я, кому везло! – Шипела она. – Кто на продуктах сидел, да взятки давал, чтобы откупиться.

Я не особенно обращала внимание на эти её разговоры. Я работала по инструкции. Есть удостоверение – прошу без очереди.

–Им и слуховые аппараты со скидкой дают! А некоторым, кто понаглее, так и вовсе бесплатно! – сердито трясла она головой.

–Ну, а вам-то слуховой аппарат зачем? Вы же всё слышите прекрасно?

–Я в войлочных сапогах всю зиму проходила, потому что кожаных хороших в магазинах не достать. Помните, какие морозы были? А у меня на ногах косточки, я в тяжёлой обуви ходить не могу. А они для своих дочерей без очереди, по талонам, по удостоверениям финские прекрасные сапоги накупили! И ведь по две-три пары хапали, будто у них, как у сороконожки сорок ног! Каждый день ходили туда со своими корочками, как на работу.

Она говорила правду. Тогда инвалидам войны разрешалось покупать все дефицитные товары без очередей и талонов, по удостоверениям. И нередко случалось так, что какой-нибудь женщине, отстоявшей после работы четыре-пять часов в очереди за дефицитными сапогами, ничего не доставалось, потому что прямо перед ней какой-нибудь инвалид, прошедший без очереди, забирал последнюю пару. И забирал-то не для себя – для дочери, для внучки или просто перепродать на чёрном рынке.

–Вы сходите сами на толкучку и сами посмотрите! – предлагала она мне. -Весь наш коридор там выстроился! Чего только у них нет, у этих инвалидов! И сапоги, и сервизы, и кофты трикотажные … А пенсии-то у них, не нашим чета! На такую пенсию припеваючи можно жить!

–Да ладно, Фаина Фёдоровна… – Мне становилось скучно. – Чего им завидовать? Они своё доживают.

–Чего завидовать!? А-а-а-а…Вы даже не представляете… – Она вдруг задохнулась воздухом и села на нашу кушетку вся дрожа и потрясая кулачками. Маленькие её ножки в кожаных тапочках вдруг как-то странно по-детски поджались, не доставая с кушетки до пола, и замерли, как у перевёрнутого на спину жука. Она вся застыла, только лицо у неё двигалось, когда она говорила: быстро и без интонаций, будто в бреду.

–Двое детей. Два и четыре. Дочка постарше, и я её, как большую… На сутки оставляла их с мальчиком, да бывало, и после суток опаздывала… Хлеба им дам, а примус спрячу – чтобы не сожгли себя, чтобы воду не грели. Чай кипятить не разрешала. Воду в термос налью и на целый день. А зимой в комнатёнке так холодно! На пол, говорю им, не смейте с кровати слезать! Примёрзнете к полу! А раненых-то везли… И, как нарочно, эшелоны приходили по ночам. Хирурги, те сменяются, а я стою в операционной, одна на два стола… И всё ампутации, ампутации и проникающие полостные… Ампутации-то ещё ничего, р-раз – и нету то ли ноги, то ли руки… А полостные – это долго. Думаешь, ну, вот последнего прооперировали, сейчас инструменты прокипячу и убегу домой… И тут опять эшелон подходит. Грузовики с ранеными во дворе рычат. А я есть хочу, пить хочу. Хлеб ещё можно было в рот засовывать с зажима, чтобы стерильность не нарушать. Я отвернусь от стола с инструментами, маску приспущу и кусаю его потихонечку. Не дай бог хирург это заметит! Ну, кусочки-то были маленькие – кусну и готово. А пить нельзя – уборная холодная, на улице. В операционной влажно, душно, а я вся потная – воспаление тут как тут. Пенициллин ведь только для раненых тогда был. Начальник госпиталя сам лично его распределял. Кому-то назначит, кому-то нет. По какому принципу отбирал – бог ему судья… А если оденешься и выбежишь по нужде, так только в уборную зайдешь – скажут, куда ушла, операционная сестра всегда должна быть в операционной. И мыться потом заново надо, а это ведь время. Доктора-то всё мужики, шаркнут на минутку в коридор:

–Санитарка! Утку!

Им санитарка утку подставит под халат, они и назад. А я стою, терплю…

И вдруг в первый раз на моих глазах Фаина Фёдоровна заплакала. Лицо её всё сморщилось и исказилось. Судорога пошла по нему, выражая такое внутреннее отчаяние, такую пережитую боль, что я оторопела. Даже когда она рассказывала про однорукового – ни слезинки не было на её лице, только сумрак и злость. А сейчас…

–Подождите, не входите! – кинулась я к больным в коридор. Но Фаина Фёдоровна быстро перестала плакать. Утёрлась, высморкалась, хотя слёзы всё ещё сами текли поверх старческих щек, и посмотрела на меня с каким-то таким превосходством, с такой мукой и такой гордостью, что мне захотелось стать маленькой, как муравьишка, и исчезнуть в какой-нибудь дырке в земле.

–Вы думаете, Ольга Леонардовна, я сильно радовалась, когда война кончилась? Ха! – Я принесла ей воды в её же чашке, но она небрежно толкнула чашку рукой. Несколько капель пролились на пол и образовали мокрый полукруг.

–Вы думаете для меня это праздник – Девятое мая!? – Она уже улыбалась, но улыбка её была похожа на улыбку умалишённого. -Я слышать не могу этого Левитана. Он до сих пор у меня в ушах гремит. И я не победу в его голосе слышу, я помню, как он войну объявлял, и как мой муж в первый же день стал в военкомат собираться. А 9 мая… Я шла по улице из госпиталя. Многие обнимались. Не все. Я, во всяком случае, никого не обнимала. Я хотела есть и несла из госпиталя детям суп в судке. Боялась пролить. Нас в госпитале тогда уже лучше кормили, не как в начале войны, но я старалась всё домой принести. Жарко было. Я шла и думала, долго ли будет существовать теперь госпиталь, и где я буду работать, когда его расформируют, как детей буду одна растить… А праздновать… Чего мне было праздновать? Праздновать должны были те, у кого родные живы остались…

Я не представляла себе её молодую. Мне казалось, я вижу, как по залитой солнцем майской улице она идёт такая же, как сейчас – старенькая, седая. Пробирается между людьми в хирургическом медицинском халате, воротник-стойка, под горлышко. Идёт торопясь, осторожно неся в руке небольшой металлический судок с остывшим уже супом, семенит маленькими ножками. Ветер треплет её седые кудряшки, овевает лицо. А она идёт и смотрит в толпу невидящими глазами. Носик её становится влажным от пота, и она смешно им подёргивает, как делала это утром при мне…

Я считала её пульс и уговаривала:

–Фаина Фёдоровна! Миленькая! Успокойтесь! Не надо… Хотите я вам капель накапаю? Кордиамин или валерианку?

Она вдруг презрительно поморщилась, приходя в себя, приподнялась, отряхнула мокрый перед халата и сказала своим обычным голосом:

–Напроливала я тут… – Высокий её колпак свалился с головы, она его подхватила и надела снова.

–Я громко кричала? – спросила меня. -В коридоре слышно было?

–Не знаю. – Я была растеряна. -Думаю, что нет. Конечно, нет… Вы вообще шёпотом говорили…

Мне ужасно жаль было её, но и непривычно слушать такие речи.

–Фаина Фёдоровна, вы посидите, пожалуйста, тихонечко, а я больных буду принимать. Вы не беспокойтесь, у меня и рецепты заготовленные есть, и инструменты.

Ей, наверное, действительно было очень плохо, потому что она пробормотала:

–Ну, одного примите только. А я посижу немного и встану…

Через несколько принятых мной больных она действительно встала и стала рыться в своей видавшей виды сумочке. Вытащила потёртое коричневое портмоне, перечислила пальчиками все его потайные кармашки и что-то торжественно положила передо мной на стол.

Это была старая фотография. Я взяла её в руки. Три девушки стояли рядом где-то на пустыре перед зданием с заклеенными крест-накрест окнами. Сбоку попал в кадр крытый грузовик с брезентовым верхом и жирным крестом на борту. Все три девушки были одеты в медицинские, «под горлышко» халаты, из-под которых угадывались воротнички гимнастёрок. На ногах – сапоги. Голенища в гармошку. У двух на головах медицинские косынки. Глаза задорно щурились на яркое солнце. Свет давал в глазницах и под носами резкие тени, и одна из девушек подняла руку и сделала ладонь надо лбом козырьком. Самая низенькая из них стояла в центре с непокрытой головой, и ветер развевал её короткие, светлые, вьющиеся волосы. Я всматривалась в их лица, догадываясь, что одна из девушек должна быть моей Фаиной Федоровной, но не могла определить – которая же. И мне было неудобно спросить.

–Вот это вы? – наконец я показала на ту, которая была в центре, с развевающимися кудряшками.

–Ну, слава богу, узнали! Не так уж я и изменилась! – Она сердито поджала губы.