Трансвааль, Трансвааль

– Да, дядька Сима, я Ионка – сын Мастака! – подтвердил мальчишка. Потом он бросился было к ноге, чтобы удостовериться, глубока ли рана? Но тут же попятился от угрожающего окрика:

– Сусед, не подходи, а то, знашь, обченаш, не ручаюсь за себя! – Сжимая в руке топор, Сим Палыч, словно пьяный, зыбуче раскачивался на широко раскоряченных ногах и свирепо смотрел на мальчишку, узнавая и не узнавая его. Перекатывая желваки на посиневших скулах и хватая пересохшим ртом воздух, он прохрипел:

– Иди, скажи Акулину: фронтовик Грачев, извините за выражение, – саморуб!

– Дядька Сима… да не причумажничай ты, – всхлипнул мальчишка. – Раз фронтовик, ты лучше спой песню «Красная Армия – всех сильней!» И все пройдет.

От совета мальчишки в Грачеве, видно, что-то надломилось. Он швырнул в сторону топор и, сутулясь на безрукое плечо, прихрамывая, пошел в целик по снегу, продираясь через вересковые заросли. За ним потянулся и крапленый след алой Серафимовой кровушки. За войну-то, ох, много из него ее пролилось да, видно, не вся еще вылилась.

– Люди! – словно заблудившись в дремучем лесу, закричал Ионка Веснин. – Люди, Грач-Отченаш разрубил себе ногу!..

Первыми прибежали вдова Марфа и начальник лесопункта. Крик подростка их застал в тот момент, когда Леонтьев помогал вдове, пилившей лучком, откатить откряженное бревно; как был с колом в руках, так с ним и прибежал.

– Что случилось? – встревоженно спросил он, сразу же подставляя свое, сурмленное порохом, ухо подростку для ответа.

– А то… Грач-Отченаш разрубил себе ногу! – прокричал Ионка и опять внезапно заплакал. – Так уж получилось у него – нечаянно тюкнул-то.

– Дурачок! – распрямляясь, осердился Леонтьев. – Да кто ж будет со снорову тяпать себе по ноге?

Мальчишка, продолжая всхлипывать, помахал рукой начальнику, чтобы тот снова склонился к нему:

– А у меня вота… лошадь пристала. Не везет, зараза, и все тут! – схитрил он.

– Как это не везет? – вспылил Леонтьев. – Порцию овса схрумкала под сурдинку во имя Отца нашего и не везет? – (В дни «Сталинских Вахт» и колхозной коняге, как исключение, засыпали в кормушку овса). И, в сердцах, чтобы попугать четырехногого прохиндея за его черную неблагодарность, замахнулся на него колом. – Но-о, убью, ублюдок!

– Тпрру, Дезертир! – успел негромко сказать мальчишка, чего конечно не мог расслышать глухой начальник лесопункта.

Чубарый дернулся было, но все же повиновался своему хозяину-однодеревенцу. И вот, сбитый с толку, он мотнул головой и принялся хвостать махалкой себе по тощим ляжкам, всем своим видом выказывая: распрягайте, мол, хлопцы, коней!

– Вот видите! – радостно таращась сквозь слезы, прокричал Ионка, не веря тому, как это лошадь могла понять его умысел? – Все, приехали!

– Так и знал, что Яшка, паразит Рыжий, «хрумкает» Камрадов овес! – ужаснулся в своей утренней правоте Леонтьев. – Ох, загубит мне лошадей, пьянь горькая! – И тут он увидел, стоявший торчком в снегу, топор и крапленую стежку крови. – А куда ж Серафим-то Однокрылый подевался? – обеспокоенно спросил он, подставляя к мальчишке ухо.

– Наверное, похромал домой… Больно ж ему.

– Ясно, что больно! – с каким-то внутренним надрывом выдохнул Леонтьев. – Сейчас нам, сынок, всем больно. И переложить эту боль не на кого.

Он снял запотевшие очки и стал протирать их стекла платком, кротко и потерянно смотря в лицо мальчишке, и совсем по-отцовски сказал:

– Вот, что… давай и ты чеши домой, коли лошадь пристала. Заодно, по дороге, подкинешь и Грачева. А как приедешь в деревню, помоги ему. Наруби в подгорье глины, подвези к его дому и на заулке оттай ее у костра. И это тебе, Ионка, не приказ начальника. Просто, как человек человека, прошу тебя: сделай, что сможешь… Ведь совсем затюкался фронтовик. Да скажи ему, как вернется из лесу Леонтьев, придет класть трубу. Я ведь корнями-то из печников. Когда-то мальчишкой помогал отцу с дедом в этом деле. Так что поезжай, сынок, чего стоишь?

Мальчишка потупился. Как же стыдно, пошел на такой обман. Да еще и в такой-то день, в День «Сталинской Вахты»! Даже страшно подумать… Воспользовался фронтовым увечьем человека, можно сказать, одной с ним судьбы. У него, Ионки, отец пропал без вести на Ленинградском фронте близ Красного Села, мать заживо сгорела в избе в день сожжения Новин в первую военную осень – выводила раненых бойцов военно-полевого госпиталя. У Леонтьева в ту же осень погибли жена и сын во время эвакуации – попали под бомбежку на станции Малая Вишера, отчего и прорывалось к нему, Ионке, слово «сынок»… Выходит, соседа пожалел, а как бы «отца» родного – предал… Такая вот сумятица сейчас творилась в душе мальчишки. И на попятную идти было уже поздно. Хорошо, выручил его сам Леонтьев:

– Ладно, сынок, отдохни немного, а как лошадь отдышится, поедешь потихоньку. – И тут же, словно бы забыл о нем, повернулся лицом к вдове Марфе. – Ну что, Державный наш Гвоздь, опять пойдем ставить «кубики на попа»?

– А куда денешься от этих треклятых «кубиков» при таком разоре и гладе, – ответила та озабоченно.

И они заспешили на лесосеку. Ионка еще долго слышал их удаляющийся громкий говор:

– Вот тебе и мирная жизня… – жаловалась вдова. – Утром страхотища было видеть как наш Грач-Отченаш вызверился на отказ Акулина. Аж со шкворнем вскинулся на било. Кубысь, в войну на Гитлера! И с такой болью скрежетнул зубами, можно подумать, не по билу, а себе по бочине огрел железякой. Аж помнилось: уж не кренулся ли умом мужик?

– Тут, Марфа, кренешься! – гудел колоколом густой бас Леонтьева над вырубками. – Мирная «жизня» показывает такой оскал – похлеще чем на фронте…

Злоумышленник уже стоял на коленях в розвальнях – выбирал вожжи, чтобы поехать домой, когда перед ним, словно из-под земли, вырос его сосед, весь вываленный в снегу. Оказывается Грачев никогда и не уходил. В вересковых зарослях, заслышав, как мальчишка с какой-то безоглядной преданностью к нему стал выгораживать его, фронтовика, перед начальством и перед всем честным народом, он упал в снег и, корчась в нем, как гад, брошенный на муравейник, безголосо клял себя и все, и вся на свете… И вот теперь Сим Палыч, как провинившийся школьник, понуро стоял перед своим юным защитником. И вдруг он рухнул на колени, обнажил голову и матерно приказал, будто бы вызвал огонь на себя, обращаясь к нему по-взрослому:

– Гаврилыч, а ну, по-суседски, знашь-понимашь, понимашь-знашь, обченаш, заедь мне в ухо!

– Да что ты, причумажничаешь-то, дядька Сима? – вскричал мальчишка, которому, словно бы самому, сейчас «заехали» в ухо. Он обхватил соседа за шею руками и припал губами к его щетинистой щеке.

– Да ты што? – отстраняясь, оторопело зашептал Грачев сдавленным голосом, продолжая виниться. – Некрасивая, знашь, вышла у меня хреновина. Понимашь, хотел словчить полдня. А все, обченаш, из-за трубы – будь она неладна… Фу, аж на душе муторно стало!

Он резко поднялся на ноги, плюхнулся на край розвальней и строго спросил:

– Куда это мужик, извините за выражение… повернул оглобли?

– А велено тебя, дядька Сима, раненого лесовика, отвезти домой! – радостно известил мальчишка.

– В этом, обченаш, нет никакой надобности, – хмурясь, буркнул Грачев, стаскивая с ноги разрубленный сапог. – А ну, слазь с дровней да пусти струю на рану.

Ионка, догадался на что намекает сосед, возмутился?

– Да что я маленький?!

– Не ерепенься, знашь, а сделай так, как тебе велят. Примочка из самое себя всегда была – первым лекарским средством в лесу.

И вот, после того, как рана была промыта Ионкиной мочой и присыпана толченой на топоре застывшей живицей, сколыпнутой с подсочной лесины, Сим Палыч, хотя и одной рукой, как-то умеючи, перевязал себе полступни лоскутом, отполосованным от подола рубахи. Обулся, прошелся взад-вперед с боку дровней и горько пошутил Ионовой подсказкой:

– Красная Армия – всех сильней! – И сделал признание:

– А ведь верно – полегчало… И опять, обченаш, Грачев в строю!

Хотя он и шутил, взгляд его был кротким и подавленным. Видно, мужик все еще казнился, и не столько перед подростком-соседом, сколько перед самое себя. Но вот, выдохнув полной грудью, словно отгоняя прочь от себя все то, что в минуты душевной слабости помутило его разум, он озабоченно сказал:

– Ну, а теперь за дело, сусед! Надо ж столько проваландать зря времени…

Ионка же, словно бы и не слышал его озабоченности.

– Да садись же, дядька Сима. Поехали!

– Куда это, знашь, поехали? – нарочито непонято спросил Грачев.

– Домой! Класть трубу – такой приказ мне дан.

– Фу-ты, ну-ты! – осердился Сим Палыч. – Да забудь ты эту, извините за выражение, черную дырку в небо… А ночь-то на што? Гаврилыч, не гоже, штоб бабы наживали килу в лесу, а мужики, знашь, отсиживались дома. – Завидев, как к кладне бревен подъехала на Камраде Мотя-Баночкина, он поспешил к ней на помощь.

– Не-е, дядька Сима, я поехал домой… У меня, Серафим Однокрылый, лошадь пристала. – Ему не терпилось поскорее выполнить поручение чтимого им человека, и он наподдал кнута чубарому. – Но-о, Дезертир!

Лошадь, видно, догадываясь, что спозаранку едут домой, резво рванула с места вскачь…