Трансвааль, Трансвааль

* * *

– Да как бы мы тутотка и жили-то без тебя, Ионка? – дивясь выдумке мальчишки, спрашивала его набожная тетушка Копейка, раздавшаяся в стати после прелюбодейства бродяжного богомаза Лаврентия. – Ну, вылитый дядюшка-крестный, Данька Причумажный! Такой же был, како ты счас – крутень, гораздый на выдумки.

А удивил Веснинский крутень бывшую вековуху не от хорошей жизни. Забоявшись, что чубарый не осилит вывезти по льдистому речному вздыму даже пустые дровни да еще и избился бы до крови мордой, решил глину поднять на санках. Собрал все веревки на конюшне, потом связал их в одну бичеву, один конец которой приладил к санкам, за другой надо было тянуть их на кряж. Для этой затеи он скликал всех жителей земляной деревни, кто не был на лесоповале – старых да малых. И вот нарубит Ионка иззубренным топором в старом глинище у самой закраины реки неподдатливого красного крошева, потом ссыплет его в прутяную корзину-веренку, привязанную к санкам, и громко, по-акулински, нетерпеливо крикнет наверх: «Валяй-валяй!» И поплыли санки на кручу, будто по-щучьему велению, под дружный ребячий грай: «Посадил дед репку… Вытянули репку!»

– Смейся и плачь с тобой, малец! – качали головами новинские старухи, боготворя бабки Грушиного санапала-выдумщика.

Когда с глиной было покончено, мальчишка съездил на чубаром в ближний лес за сушняком. У Серафима Однокрылого не оказалось и путных дров, чтобы можно было разжечь на заулке костер и разогреть глину для кладки трубы. Из лесу он приехал уже в сумерках. На заулке Грачева его поджидала бабка Груша с письмом-треугольником в руках. И когда он увидел, его даже подбросило с дровней от догадки: «Неужто от папки?!»

– Радость-то у нас какая… весточка пришла от твоего дядюшки-крестного! Читай скорее, а то никакого терпежу нету ждать твою крестную из лесу.

Письмо было из госпиталя, в котором дядя-крестный сулился скоро быть дома, поэтому оно было коротким. Почти одни поклоны к однодеревенцам с припиской: «Ежель, кто остался в живых?» А заканчивалось послание с какой-то веселой бесшабашностью: «Ну вот, дорогие сродники, теперь в престольный Спас будем плясать с Никанорычем его «Пиесу Барыню» на одинаковых деревянных ногах». О своем ранении до этого дядя писал, как о каком-то пустяке: немного «долбануло, мол, в ногу».

– Да как жить-то станем, коли кормилец вертается домой убогим? – зашлась в голос бабка Груша.

– Ба, а я-то на что вырос?! – утешил внук свою домовую правительницу. – Чё заголосила-то, как по покойнику? Живой же наш Данька Причумажный!

– Живой, живой! Слате Осподи, хошь один из двух сынов воротится с войны, – зачастила бабка Груша на радостях и пожаловалась на сына: – Твому дядюшке-крестному, видно, нипочем никакая война. Как был – Причумажным, таким и остался… Ишь, собрался в престол плясать на деревяге с Никанорычем в паре!

К позднему приезду лесовиков с делянок глина, разогретая у костра на заулке, лежала грудкой, исходя парком, в выстуженной избе. Об нее грели руки Симовы дочки – лепили «уточек да собачек». Дело оставалось за печниками.

Задубевший от мороза Леонтьев, ввалясь в избу, сразу же хапнул целую жменю глины, помял ее и остался довольным. И, словно сговорившись с тетушкой Копейкой, слово в слово и даже с тем же выражением в голосе сказал:

– Сынок, да как бы мы тут и жили без тебя? Экую гору дел своротил за день! – И тут же, смахнув с лица добродушие, строго объявил: – И в то же время – прохиндей ты, Ионка! Облапошил своего начальника-глухаря. «Лошадь – пристала», а сам с делянки вскачь, да?

Ничего не скажешь – вывели молодца на чистую воду. Мальчишка потупился и хотел было уже повиниться, но тут почувствовал у себя на плече руку, которую не спутал бы ни с чьей.

– А вот твой сосед, Серафим Однокрылый, говорит обратное о тебе, – уже потеплевшим голосом сказал Леонтьев. – Растет стоящий, мол, мужик! Случись опять со страной грозовая беда, в разведку бы с Гаврилычем пошел. Не посмотрел бы, что молодо-зелено!

С этими словами начальник лесопункта тряхнул за плечо подростка и ободряюще продолжал:

– Так, знай, не было у тебя обмана, Ионка, и все тут! В жизни бывает такое, когда за правду надо заступиться кривдой. Но на такое не у каждого хватит духу. А уж если у кого и хватило его, то грешник сразу становится святым!.. А сейчас, сынок, иди запряги своего Дезертира и поезжай с Акулиным в сельсовет со сводкой на телефон. Знаю, устал ты за день, но и ехать надо.

– Может, один-то раз парторг съездит и без меня? – попросил Ионка. – Я хоть пособлю вам класть трубу.

– Нет, сынок, все-таки поезжай с Акулиным, – твердо возразил Леонтьев. – Ты его не равняй с Грачевым, хотя они и оба – безрукие. Случись в дороге что-то неладное с упряжью, да он без тебя замерзнет в коневий катыш.

Леонтьев снял с плеча подростка руку и стад прохаживаться по избе, как всегда, продолжая разговор, но уже как бы про себя:

– Мальчишка-лейтенант рвался на войну: боялся, что она кончится без него. А она достала его своей костлявой рукой еще не доезжая фронта. Попал под бомбежку и отвоевался лейтенант без медали.

В избу вошла вдова Марфа в опушенном инеем платке. Ее сразу же обступили Симовы дочки, галдя наперебой:

– К нам тетя пришла!

– Гули-то наши сидят тут озябшие! – запричитала вдова, доставая из-за пазухи свою обеденную манерку. – Бестолковая-то повариха Главдя уже хотела отдать оскребыши котла – самое что ни есть вкусное в каше! – налетевшим сорокам-воровкам. А тут со всех сторон набежали длинноухие и давай барабанит лапами на новых пнях. Да как загалдят хором: «Не надо отдавать кашу белобоким трещоткам. У них и без того много разного корма в лесу. Пускай ее лучше тетка Марфа отнесет Серафимовым гулям!» Так за пазухой и везла вам новогодний гостинец от зайчиков.

Марфа поставила на стол манерку с кашей на радость Симовым Грачатам, стянула с головы платок и – вся уже в делах:

– Печники, дак подсказывайте, чего пособлять-то вам тут?

* * *

Ох, как пожалел бы Ионка Веснин, случись ему настоять на своем – остаться в этот вечер в доме соседа помогать печникам класть трубу на потолке. Нет, не простил бы себе никогда.

Только они с Акулиным, после полуторачасовой езды на вечерней стуже по заснеженному перелеску, переступили сельсоветский измызганный порог, как из его груди вырвался радостный крик:

– Крестный!

В простенке, под пожелтевшим портретом усатого генералиссимуса сидел его родной дядя Данила Веснин, посверкивая медалями при свете керосиновой лампы под железным абажуром. По одну сторону был приставлен к лавке новый протез ноги, блестевший сверкучими железками и добротной желтой кожей; по другую – были сложены друг на друга костыли.

– Жуть! – тряхнув коротко стриженной головой, вскричал дремавший гость. На радостях он было вскочил, но потеряв равновесие на одной ноге, шлепнулся снова на лавку, сбив руками сразу протез и костыли на пол. – Ты, что ль, племяш?!

– Да кто ж другой-то, крестный, тут шлендает по ночам! – горделиво возликовал подросток, стараясь перекричать эхом звучавшее в душе противное дребезжание треклятой войны.

Акулин, чтобы не мешать встрече сродников, тут же юркнул в почтарскую каморку – к телефону. А племяш, подлетев коршуном к дяде, давай тормошить его за плечи, хохоча и плача:

– Крестный, мы думали, что никогда и не увидим тебя, а ты…

– Пусти ж, – сопел гость, отбиваясь от объятий племяша. – Какой санапал вымахал, жуть! Поди, уже и дядькины штаны впору?

– Впору, крестный, да только штанов-то твоих не осталось – все сгорели в огне, – бойко ответил племяш. – Как хоть добрался-то?

– С попутной оказией, на подводе с сельсоветским почтарем. Хотел было и дальше костылять уже на своих двуногих деревянных рысаках, да отговорили. Обязательно, мол, из Новин приедут к ночи с «рапортом». Вот сижу, табак смолю и вас жду.

– А мы сегодня, крестный, письмо получили от тебя.

– Так уж получилось – выписали из госпиталя на неделю раньше. Упросил, чтоб успеть домой к Новому году… – И гость задал свой первый долгожданный вопрос: – Ну дак, сказывай, как вы тут живете-можете?

– Да ничо, живем… Отстраиваемся понемногу. А Серафим Однокрылый уже и дом поставил на Октябрьские!

– Это кто ж такой, за святой, объявился в наших Новинах?

– Да наш сосед Грач-Отченаш… С войны пришел без руки, вота и стал теперь как ты сказал, «святым», Серафимом Однокрылым! – бойко отвечал племяш.

– А дом-то новый, что ли, поставил Грач? – ревниво спросил гость.

– Да не-е!.. Верховский тесть сплавил ему по последней воде свою летнюю избу. Потом в деревне объявили толоку. Сложили по порядку бревна на мох – и вся поставка! – обстоятельство изложил племяш. А подняв с полу протез и залюбовавшись им, посмеялся: – А запчасть-то у тебя, крестный, гляжу, красивая!

– Но своя-то, все ж, была краше! – так же отшутился дядя. – А эта-то, фабричная, жуть, как скрипит. Будто с нову необмятая упряжь на лошади. Вот прибуду домой и сразу же вытешу из липы себе деревягу на манер Никанорычевой. Она и легкая, а ежель еще окольцую снизу железом, – износу не будет. А об выгоде и не говори: ни материи на штанину, ни обувки на стопу не потребуется. Да и приглядней выйдет. А ну-ка, на фабричной-то покажись на улице в неприкрытом виде, поди и лошади будут шарахаться от меня. К тому ж, на ней все никак-то не приноровлюсь. Все валюсь на бок, жуть!

– Ничо, обвыкнешься. В землянке стены близко, так что валиться тебе будет некуда, – утешил племяш и сделал упрек дяде. – Крестный, что это ты заладил: «жуть да жуть»?

– Дак из жути вышел живым, вот оно, видно, и запало, – на полном серьезе отшутился гость и вернулся к прерванному разговору. – Значит, говоришь, Грач-Отченаш уже по-мирному зажил?

– Да какое там «по-мирному», – махнул рукой племяш. – Неделей назад у него печная труба на потолке гробанулась по самый боров. Клал-то в мороз, а оттепель она, как он сам говорит, и «сказала свое слово мастеру».

– Ловко Ванька печку склал – и дым из трубы не идет, жуть! – незлобливо хохотнул гость и снова помечтал, видно, о заветном. – А мы с тобой, крестник, поставим новые хоромы! Да еще и с заграничным форсом. С «итальянским» окном во всю стену на кухне. Пускай знают наших – молодцы гуляли по Европе! – И он снова спустился с небес на грешнюю землю. – Ну еще чего нового в наших Новинах?