Петушков

– За дохтуром сходить прикажете? – продолжал, погодя немного, Онисим.

– Я здоров… Ступай, – глухо проговорил Иван Афанасьич.

– Здоровы?… нет, вы нездоровы, Иван Афанасьич… Какое это здоровье?

Петушков помолчал.

– Вы посмотрите лучше на себя. Ведь вы так исхудали, что просто на себя не стали похожи. А всё из-за чего? Как подумаешь, так, ей-богу, ум за разум заходит. А еще благородные!

Онисим помолчал… Петушков не шевелился.

– Разве так благородные поступают? – Ну, пошалили бы… почему ж бы и не так… пошалили бы, да и за щеку. А то что? Вот уж точно можно сказать: полюбится сатана пуще ясного сокола.

Ивана Афанасьича только покоробило.

– Ну, право же так, Иван Афанасьич. Другой бы мне сказал про вас: вот что, вот что, вот какие дела… Я бы ему сказал: дурак ты, поди прочь, за кого ты меня принимаешь? Чтобы я этому поверил? Я и теперь сам вижу, да не верю. Ведь уж хуже этого быть ничего не может. Зелья, что ли, она какого дала вам? Ведь что в ней? Коли так рассудить, совершенные пустяки, просто плюнуть стоит. И говорить-то она порядочно не умеет… Ну, просто девка как девка! Еще хуже!

– Ступай, – простонал Иван Афанасьич в подушку.

– Нет, я не пойду, Иван Афанасьич. Кому ж говорить, коли не мне? Что в самом деле? Вот вы теперь сокрушаетесь… а из чего? Ну, из чего? помилуйте, скажите.

– Да ступай же, Онисим, – опять простонал Петушков.

Онисим, для приличия, помолчал немного.

– И ведь то сказать, – начал он опять, – она благодарности никакой не чувствует. Другая бы не знала, как вам угодить; а она!.. она и не думает о вас. Ведь это просто срам. Ведь что о вас говорят, и пересказать нельзя. Меня даже стыдят. Ну, кабы я это прежде мог знать, уж я ж бы ее…

– Да ступай же, наконец, чёрт! – закричал Петушков, не трогаясь, впрочем, с места и не поднимая головы.

– Иван Афанасьич, помилуйте, – продолжал неумолимый Онисим. – Я для вашего же добра. Плюньте, Иван Афанасьич, просто плюньте, послушайтесь меня. А не то, я бабку приведу: отговорит как раз. Сами потом смеяться будете; скажете мне: Онисим, а ведь удивительно, как это бывает иногда! Ну, сами посудите: ведь таких, как она, у нас, как собак… только свистни…

Как бешеный вскочил Петушков с дивана… но, к изумленню Онисима, уже поднявшего обе руки в уровень своих ланит, сел опять, словно кто ноги ему подкосил… По бледному его лицу катились слезы, косичка волос торчала на темени, глаза глядели мутно… искривленные губы дрожали… голова упала на грудь.

Онисим посмотрел на Петушкова и тяжко бросился на колени.

– Батюшка, Иван Афанасьич, – воскликнул он, – ваше благородие! Извольте наказать меня, дурака! Я вас обеспокоил, Иван Афанасьич… Да как я смел! Извольте наказать меня, ваше благородие… Стоит вам плакать от моих глупых речей… батюшка, Иван Афанасьич…

Но Петушков даже не поглядел на своего слугу, отвернулся и забился опять в угол дивана.

Онисим поднялся, подошел к барину, постоял над ним, раза два хватил себя за волосы.

– Не хотите ли, батюшка, раздеться… в постель бы легли… малины бы покушали… Не извольте печалиться… Это только с полугоря, это всё ничего… всё пойдет на лад, – говорил он ему через каждые две минуты…

Но Петушков не поднимался с дивана и только изредка пожимал плечами, подводил колени к животу…

Онисим всю ночь не отходил от него. К утру Петушков заснул, но спал недолго. Часов в семь встал он с дивана, бледный, взъерошенный, усталый, – потребовал чаю.

Онисим подобострастно и проворно поставил самовар.

– Иван Афанасьич, – заговорил он, наконец, робким голосом, – вы на меня не изволите гневаться?

– За что ж я буду гневаться на тебя, Онисим? – отвечал бедный Петушков. – Ты вчера был совершенно прав, и я совершенно с тобой во всем согласен.

– Я только из усердия, Иван Афанасьич…

– Я знаю, что из усердия.

Петушков замолчал и опустил голову.

Онисим видел, что дело неладно.

– Иван Афанасьич, – заговорил он вдруг.

– Что?

– Хотите, я Василису позову сюда?

Петушков покраснел.

– Нет, Онисим, не хочу. («Да! как бы не так! придет она!» – подумал он про себя.) Надобно показать твердость. Это всё вздор. Вчера я того… Это срам. Ты прав. Надобно всё это прекратить, как говорится, разом. Не правда ли?

– Сущую правду изволите говорить, Иван Афанасьич.

Петушков опять погрузился в думу. Он сам себе дивился, словно не узнавал себя. Он сидел неподвижно и глядел на пол. Мысли в нем волновались, словно дым или туман, а в груди было пусто и тяжело в одно время.

«Да что ж это такое, наконец?» – думал он иногда и опять затихал. – Пустяки, баловство, – говорил он вслух и поводил рукой по лицу, отряхался, и рука его снова падала на колени, глаза опять останавливались на полу.

Онисим внимательно и печально глядел на своего господина.

Петушков поднял голову.

– А скажи-ка мне, Онисим, – заговорил он, – правда ли, точно бывают такие приворотные зелья?

– Бывают-с, как же-с, – возразил Онисим и выставил ногу вперед. – Вот хоть бы изволите знать унтера Круповатого?.. У него брат от приворота пропал. И приворотили-то его к бабе старой, к поварихе, вот что извольте рассудить! Дали съесть простой кусок ржаного хлеба, с наговором разумеется. Вот и врезался круповатовский брат по уши в повариху, так и бегал всюду за поварихой, души в ней не чаял, наглядеться не мог. Бывало, что она ему ни скомандуй, он тотчас и повинуется. Даже при других, при чужих людях она им щеголяла. Ну и вогнала его, наконец, в чахотку. Так и умер круповатовский брат. А ведь повариха была, да еще и старая-престарая. (Онисим понюхал табаку.) Чтоб им пусто было, всем этим девкам и бабам!

– Она меня вовсе не любит, это, наконец, ясно, это, наконец, никакому сомнению не подвержено, – бормотал вполголоса Петушков, делая притом такие движения головой и руками, как будто объяснял совершенно постороннему человеку совершенно постороннее дело.

– Да, – продолжал Онисим, – бывают такие бабы.

– Бывают? – уныло повторил Петушков, не то спрашивая, не то недоумевая.

Онисим внимательно посмотрел на своего господина.

– Иван Афанасьич, – начал он, – вы бы перекусили чего?

– Перекусил бы? – повторил Петушков.

– А то, может, трубки не угодно ли?