Повесть о днях моей жизни

– Пахомушка, можно мне теперь слезть? – спросил я, выбираясь из засады, и, не дождавшись ответа, свесил вниз голову.

Сени были пусты. В навозной жиже, натекшей со двора, валялся мой мешок с чистыми рубахами и солдатова суконная штанина, а другая, перерванная надвое, моталась на крючке. Кучу хлама и обломков покрывал слой пуха и перетертой овсяной соломы из туфяка, вперемешку с клочками одеяла…

Наши жены – ружья заряжены,
Вот кто наши жены, –

донесся сладкий голос со двора. В дверной раме мелькнула тень, потом фигура Демки. То, что он увидел, вероятно, так было неожиданно, что некоторое время солдат стоял без движения, с открытым ртом, а когда, опомнившись, Демка вымолвил своей любимое «виноват», – голос его был придушенный, с цыплячьим сипом.

Прыгнув через мусор в избу, солдат вылетел оттуда бешеным, вцепился руками в притолоку и начал биться головою об нее и выть, и рвать на себе волосы.

– Демьян, это не я! – закричал я в ужасе, чувствуя, как по моему телу побежали мурашки. – Это Пахом, накажи меня господь, не я!..

Демка схватил пест.

– Убью, собака! – завизжал он и полез на потолок. Я бил его по голове и по рукам бабьим донцем, не пуская и вопя:

– Демьян, это не я! Демьян, это не я!

Солдат срывался и больше свирепел; еще один момент – и он бы меня, пожалуй, укокошил; я уже бросил к чертям донце и раздергивал поветь, чтобы выскочить через крышу, но в это время со двора, еще сильнее и отчаяннее моего, кто-то завыл:

– Спасите!.. Караул!..

В окнах зазвенели разбитые стекла, Демка опрометью соскочил с прилаженной к стене кадушки, а я вихрем вылетел на задворки.

Кричала Павла Простоволосая, истерзанная, с кровавыми царапинами на полном теле, она металась по двору, а за нею, по-звериному рыча, с колом в руках, гонялся Пахом.

Когда Демка выбежал из сеней, Пахом настиг солдатку. Он уже взмахнул колом, чтобы ударить ее, у меня же замер дух, но подоспевший солдат с силой ткнул его пестом между лопаток, и Пахом как сноп свалился наземь.

Сев верхом, Демка вцепился обеими руками в его волосы, молотя Пахомовым лицом о ступеньки крыльца.

С улицы на крик бежал Шавров. Павла бросилась к нему навстречу, упав на грудь, заголосила:

– Миленький!.. Срамотно говорить!.. Папашечка!.. Родимый мой!..

– Постой, баба! – оттолкнул ее хозяин. – Сук-кин сын!..

Он хлестнул работника вожжами по голове, а тот, собрав силу, сбросил с себя Демку, хватаясь руками за перила и хрипя:

– Убить хотите? Бейте!.. Бейте, сволочи!.. – и, облапив солдатову ногу, впился в нее зубами.

– Уб-б…айт-т…

– Павла Прокофьевна, помогите, – закричал солдат. – Живее!..

Кулаками Демка отбивался от Пахома, но тот, припав к ноге, замер, и только когда солдат ударил его несколько раз поданным Павлою колом по спине, захлипал и засопел, и изо рта его, и из ушей, и из носа хлынула кровь, и руки сами собой расцепились.

– Наддай! – сказал Шавров.

Демка размахнулся и ударил батрака колом по пояснице.

Пахом пополз.

– Еще наддай! – ударом ноги в лицо сбрасывая его со ступенек, повторил Созонт.

Солдат зажмурился и, гокнув, как во время рубки дров, с еще большей силой опустил кол на Пахомово темя…

XVI

В ту же ночь, окольными путями, мы ехали втроем: солдат, Шавров и я – по направлению к городу. Дорога была хлябкая, тяжело нагруженные мукой телеги то и дело застревали в колдобинах; моросил осенник; лошади выбились из сил.

Укрывшись дерюжкою, Созонт изредка оборачивался, крича с брички:

– Робята, гони легче, вот тут болотце… Вправо!.. Вправо!..

Иногда он слезал и, взяв переднюю под уздцы, сам провожал по рытвинам. Солдат был нежен, угощал меня папиросами, спрашивал, не промок ли я. На ровной дороге, идя рядом с бричкою, он шушукался с хозяином.

– Ванюшка, подстегни-ка заднюю! – кричал тогда Шавров. – Кстати, глянь: хомут в порядке ли.

Привязанный к гужу Красавчик бился и храпел. На полдороге, за Вислозаводскими прудами, нам встретился пьяный осташковский кузнец Мартышка и Очки.

– Земляки, а что у вас огонь есть ай нету? – спросил он, с трудом вываливаясь из телеги. – Растерялся я, как плут, а, между прочим, покурить до смерти хочется…

Шавров стегнул Мухторчика, ускакав вперед, а Демка, меняя голос, закричал:

– Какой тебе огонь? Не подходи, а то лошадей перепугаешь!

Расставив козлами ноги, кузнец проводил обоз.

– Хоть бы сказали: чьи? Едут в город темной ночью, а не знаешь – кто? – бормотал он, садясь в повозку.

Около города дождь затих. С холодной стороны небо вызвездилось, а с восхода побелело. Темно-красная кладбищенская церковь и ряд городских кирпичных заводов, с ометами сырца вокруг, встретили нас неприветливо, угрюмо. Пробило час.

– Сюда вот, – вымолвил Шавров, завертывая в переулок.

Спрыгнув с брички, он неуверенно звякнул щеколдою, откашлялся в рукав, велел мне отойти к задним возам, опять ударил в двери и на грубый полусонный окрик: «Кто там?» – тихо вымолвил:

– Свои, Викентьич. Отворяй скорее.

В открытую калитку просунулась плешивая голова.

– Это ты, Созонт? Не мог, по-человечьи, утром? Эко, ей-богу, право.

– А ты не ворчи, – сказал хозяин, – раз статья такая вышла, значит неспроста… Отворяй скорее! Барин почивают?

Семь больших возов и бричка с трудом поместились в тесном дворике.

Хозяин убежал с плешивым стариком на кухню, а мы с Демкой распрягали лошадей.

– В первый раз, Петрович, в городе? – спрашивал солдат. – Великолепнейшее жительство!..