Повесть о днях моей жизни

У нас обычай: как только минуло девушке шестнадцать-семнадцать лет, родители норовят поскорее сбыть ее с рук.

С волею их не считаются, пропивают часто под хмельную руку где-нибудь у кабака, и не редки случаи, когда невеста видит в первый раз жениха своего под венцом.

Оставаться в девках считается позором для всего семейства, и мало-мальски засидевшуюся ходят «напяливать». Это – уж забота матерей. С поклонами и просьбами они подымают на ноги многочисленных кумушек, тетушек, троюродных сестриц – походить по женихам, приглядеться к «заведению», потолковать. В случае удачи кумушки и тетки получают рушники, «штуки» на платье, шали, нарукавники, а за неудачу – выговор.

Те, что с достатком, идут напяливать засидевшихся невест к гольтепе из хороших, а бедные ищут вдовцов, охаверников, порченых, лоскутников и пьяниц – таких же несчастных, как сами.

Соблазненные овцой или полутелком, что идет на придачу, хорошей обужей-одежей, многоречивыми обещаниями «в случае чего – помочь», а чаще, под суровым давлением родителей, парни скрепя сердце женятся на нелюбимых, надевая на весь век ярмо бестолковой жизни, которая потом переходит в тяжелую повседневную муку неровень.

– Я у батюшки-то то-то ела и пила, вот так-то обряжалась, а у тебя что – сумка сальная да гашник вшивый! – зудит день и ночь постылая жена. – К чему ты меня брал? Да я бы вышла за купца, кабы не ты, растрепа!..

Начинаются ссоры, побои, увечья. Муж ищет отраду и семью у «винопольки», а из жены часто выходит кликуша.

И ее доля не легка: иной раз из привольной жизни многочисленного, здорового, трудоспособного и согласного между собой семейства она попадает в какой-то вертеп. Там она росла незаметной, под опекой и ласкою матери, имея под руками готовый хлеб, а замужество толкнуло ее к голодным и несчастным людям, выбившимся из сил в борьбе с нуждою. На ее неопытные, слабые плечи неожиданно падает вся тяжесть каторжной работы – и в доме и в поле; вечно сердце ее терзается заботою о завтрашнем дне, изморенное тело недоедает, недосыпает…

А если к этому прибавить разутых и раздетых детей, свекровь-змею и мужа-пьяницу, то станет понятным тот ад, та непрерывная дикая брань с упреками, злобой и насмешками, с истерическими воплями, отчаянием, порою преступлениями, которые составляют неизбежную канву мучительной крестьянской жизни.

Что же сказать о бедноте, о том, как она живет, женится и умирает? Измотав всю свою силу и мощь до замужества, надорвав себя часто в тринадцать-четырнадцатъ лет, пережив не одну страшную минуту в доме пьяного отца, покорная и разбитая, вступает бедная крестьянская девушка в жизнь. Не ждет она от этой жизни перемены, на брак смотрит не как на светлую зарю счастья, сулящую нечто неизведанное и прекрасное, а как на необходимость, как на новое, еще горшее тягло.

И редкая из них действительно находит хоть крупицу счастья, редкая с любовью и восторгом помянет свою молодость – нечем ее помянуть, слезами разве, горем, маятой?..

Много нужно силы душевной, много терпения и крепости, еще больше горячей веры в лучшее, которое где-то там, дальше, за нами, впереди, чтобы не умереть, не сойти с ума, не отчаяться и не погибнуть. Нужна своя внутренняя жизнь, тайная и непрерывная работа души, напряженной и тоскующей, чтобы суметь вырваться из цепких лап невежества, рабства, вопиющей нужды и холопского деспотизма замордованных людей.

Этой внутреннею силою была крепка душа моей сестры.

Еще на девятнадцатом году Мотю стали звать вековушкою. Все были уверены, что замуж ее не возьмет никто: и потому, что она некрасива, и потому, что мы бедны, и потому, что отец наш слыл в Осташкове за дерзкого на язык пьяницу и нерачителя в хозяйстве.

Сестра замуж и сама не собиралась: все так же нигде не показывалась, избегая людей и лишних разговоров, просиживая все свободное время за евангелием.

Скоро все подруги ее вышли замуж и обзавелись детьми. Приезжая гостить к матерям, забегали навестить Мотю.

– Ну-ка, девка, погляди сопатенького, – говорили они, показывая детей. – Смеется уж, всех узнает, – в отца смышленый… Мой-то, слышишь, сметливый, первеющий по всей деревне!..

Или:

– Зубки прорезаться стали: теперь ему гвозди впору есть, лохматому казютке!

Участливо глядя на сестру, наперебой хвастались новой жизнью, где «всего вдосталь, говядину едят каждый праздник, чай – два раза на неделе, а по воскресеньям – со сдобными лепешками; батюшка-матушка – ласковы, муж – никак не налюбуется».

– У тебя вот скоро загуляем, – утешали они Мотю, – пьяные напьемся, песни будем драть на всю деревню!..

Сестра отмалчивалась. Редко когда улыбнется, бросит:

– Мы уж вино запасаем.

Она тяготилась их участием.

В последних числах октября я ушел с артелью плотников на железную дорогу – учиться ремеслу и деньги зарабатывать. Мысль о городищенском училище, о городе, о новой жизни пришлось бросить: дома не было ни хлеба, ни денег, ни одежи.

– Ты теперь не маленький, – сказали мне, – пора кормить семью… Пускай, кто жирен, учится, нам впору дыхать…

Недели через две, смотрю, ко мне приезжает отец.

– Ты зачем?

– Зачем, зачем, без дела не приехал бы, – бормотал он, привязывая лошаденку к коновязи. – Раз дело приспичило, значит, и приехал.

Отец подтянул веревку, заменявшую ему кушак, развел руками, поглядел на небо и, мигнув мне, выпалил:

– Намедни Матрешку пропили, вот зачем!.. Просись у хозяина дня на четыре в отпуск.

Он ухмыльнулся, дернув бородою:

– Мы, брат, живо: чик-чик и – готова дочь попова!..

– Как пропили? – остановился я, пропуская мимо ушей подозрительно веселую болтовню его.

Отец осел и, ковыряя кнутовищем стружки у станка, опять забормотал, воротя лицо на ветру:

– Разве не знаешь, как девок пропивают? Пропили – и все.

У меня упало сердце.

– За кого же? Свой деревенский или как? Расскажи хоть толком!

– А за Мишку Сорочинского! – почему-то слишком весело воскликнул он. – Тут даже нечего рассказывать!..

– За Ми-ишку? – закричал я.

Отец поднял брови.

– За кого же? Стало быть, за Мишку!.. Он мужик не глупый. – Он засуетился, как побитый. – Ну, как тебе сказать? Немного того… Как будто, видишь ли… дыть ей-то тоже двадцать другой год!..

Отец потупился.

– Опять вино… Вина он даст на свадьбу… Ты думаешь, что та-ак? Ого! Я сам – не промах!.. Два ведра вина и семь целковых денег начисто… Пойми-ка эту загибулю!.. Два ведра!.. Их тоже не укупишь – нынче дорого все стало… А она хозяйкою будет… Это, браток, много значит по крестьянству… Какая в том беда, что немолодой?.. Молокосос по нынешнему времени хуже: живо убежит в Украину… А там его ищи-свищи!..

– Плачет сестра-то? Глядел бы за нею!..

– Ори, дурак! Язык длинен! – побагровел отец и, вытерев шапкою потное лицо, потупился. – Ей плакать не о чем.

Он наклонился к земле, поднял заржавевший штукатурный гвоздь и положил его к себе в карман.

– Плачет!.. Мелешь ты черт знает что!..

Полоса за полосой тянется однообразное жнивье, над ним – отяжелевшие грачи и голуби. По мелко расчесанной пашне пробивается нежная фиолетовая озимь. Бодро бежит, потряхивая головою, лошадь; четко стучат копыта о сухую, гладко прикатанную дорогу. Невесело на сердце. Представляется испитое лицо «жениха» Моти – Мишки Сорочинского, мужика лет тридцати, вдовца, лохмотника, горького пьяницы. Всегда неумытый и оттого позеленевший; волосы на голове похожи на мочало и пропитаны копотью; шея – тонкая, трясучая, из левого уха течет гной. На плечах – замызганный, грязный полушубок, дырявый, вытертый, с махрами и «колоколушками» по подолу, с холщовыми заплатами на спине и на плечах. В полушубке много насекомых, так как Мишка не снимает его ни зимой, ни летом. Войлочная, масленая шапка – как на чучеле.

Еще на значительном расстоянии от него смердит тухлым запахом курной избы, никогда не мытого тела и собственной нечистоплотностью.