Повесть о днях моей жизни

– Дух этот у меня завсегда, – сам же бахвалится он, скаля желтые гнилые зубы. – Захочу – и сей секунд будет по первое число.

По слухам, он страдает нехорошею болезнью, и соседи его избегают: не пьют из одной кружки, не просят докурить цыгарки, ничего не берут взаймы.

Избенка его – без крыши и двора. Окруженная бесчисленными подпорками, стоит она, точно калека у церковной паперти, с краю деревни, уткнувшись подслеповатыми окнами в овраг. Вместо стекол в окнах – тряпки и синяя сахарная бумага, пол – земляной; входная дверь сбита с крючьев, а над ней голодной пастью зияет черная дымовая дыра, обметанная сажей и пыльной паутиной. Зимой хижину заносит снегом, весной, до троицы, у порога зеленые лужи, в которых барахтаются чужие свиньи.

Ни скотины, ни птицы нет, землю сам не убирает, отдавая ее исполу одному из бедняков, вроде Егора Пазухина, и его же презирает за это.

– Вить это вам, дьяволам, много надо – все никак не нахватаетесь, все вам больше бы, ну и копайтесь, как жуки в навозе, а мое дело маленькое – покурил Савкова – да на печку, ближе к небушку… Работу, сказать тебе, дураки одни любят, вот что!.. На черта, друг с заплатой, воды не навозишься, хоть лопни… Я так рассуждаю: несчастные вы люди, вот что, да… Сволочь двужильная!..

И в этой смрадной яме, с постылым человеком, должна жить сестра моя – Матрена Сорочинская, Мишки-пьяницы, последнего из последних человека, богом данная жена!..

Дома до самого вечера я упорно молчал, не говоря ни с кем ни слова. Мать несколько раз пыталась приласкать меня, но я отвертывался.

– Видно, бьет тебя хозяин-то, что ты какой пасмурный? – обняла она меня.

– Бьет. Уйди, не лезь!..

– А ты слушайся: в чужих людях строго. – Мать вздохнула, почесала за ухом и, переступив с ноги на ногу, обидчиво промолвила: – Зыкаешь ты, как шипучка, нельзя слово сказать; я чай, тебе мать, не черт… Эх, детка, детка, много ты горя хватишь со своим поганым норовом!..

В сумерках мы остались вдвоем с сестрой. На взгляд она не изменилась – та же молчаливая, чужая.

– Замуж захотела? – подошел я хмурый. – За кого идешь? За Мишку-рвань?

Мотя не ответила.

– Слышишь? – повторил я.

Сестра с усилием разжала губы, прошептав чуть внятно:

– Слышу.

– Что же ты молчишь? Разговаривай!

Она опустила голову.

– Мне не о чем.

– Эх ты, стерва! – сжал я кулаки, но удержался и, припав к Моте, зашептал умоляюще: – Откажись, бога ради, не хочу, мол… Разве ж он жених тебе? Матреша, милая, родная моя, откажись!.. Хочешь, мы пойдем с тобою на чугунку? Матреша!..

Сестра крепко сжала мои плечи и зарыдала – долго, надрывисто, беспомощно… Всю боль, всю душу, кажется, хотела выплакать.

– Отец… он просит… как останемся одни, грозится… Голод у нас, а тот дает денег семь рублей… вино на свадьбу…Ему нету терпежу от смеха, что я – вековушка, а он смех не любит, а виновата – я: я непригожая, рябая, перестарок… Если б заставлял, я не пошла бы, а то просит, понимаешь, про-осит! – и забилась на руках у меня…

…Мотя, сестра ты моя милая, светлая!.. Сестра моя несчастная!..

На столе, на разостланной чистой скатерти, рядом с хлебом и солью, коптил ржавый светец. Когда двери в избу отворялись, пламя низко падало и меркло, лица покрывались темно-красным налетом, в углах и у порога бесформенными пятнами дрожала темнота. К потным окнам прилипла безглазая ночь, на дворе стонала гукалка, шлепали по грязи лапти, в переулках лаяли продрогшие собаки, а с реки, словно в ответ им, гоготали потревоженные гуси.

– Пора бы уж, чего зря время проводить? – ворчит тетка. – Малаш, сколько рушников-то припасли?

– Четырнадцать да шесть для обихода, – отвечает мать. – Утирки окромя того…

Тетка косится на самодовольно улыбающегося Сорочинского, сердито сплевывает, поджимая тонкие губы, и, наклонившись к матери, тихонько шепчет:

– Черт лесной!.. Как будто для хорошего… Ишь, ножки-то расправил, крученый!.. Еще смеется, пакостник!..

– Начинайте, девки, – наклонилась мать к сидящим на кутнике подругам Моти.

Те тихо, неуверенно запели:

У ворот сосеночка, у ворот зеленая,
У ворот суряжена, у ворот украшена,
Колыбель привешена…

Белей муки в избу вошла сестра, пугливо оглядела всех и, крепко сцепив руки, замерла.

Глянув на нее, мать схватила себя за ворот рубахи и опрометью выскочила на улицу.

– Ишь ты – бзыкнула, шлея под хвост попала! – ухмыльнулся Сорочинский.

– Сиди, дворной, не тявкай! – подскочила к нему тетка с покатком. – Принесла тебя нечистая сила!

Мишка подмигнул девкам, поскреб в грязной голове и лениво полез за табаком, закрывая полою шубы драные колени.

Отец взял новую паневу, которою носят только замужние женщины, перекрестился на образа и, ни на кого не глядя, стал у лавки.

– Иди, Матреша! Иди, детка, – взяла тетка сестру за руку. – Становись на лавку! Ничего, ничего…

Мотя влезла. Низкий потолок мешал ей выпрямиться; она наклонила голову, ссутулилась, опустила вдоль туловища руки, медленно передвигаясь от залавка к конику и обратно.

Сложив паневу торбой, отец ходил за нею, приговаривая:

– «Прыпь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!»

Остановившись и проведя рукою по лицу, сестра задумалась.

– «Хочу – прыну, хочу – нет», – сквозь зубы прошептала она отвертываясь.

Мишка скалил зубы.

– «Прынь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!» – умоляюще проговорил отец вторично, снова расставляя перед Мотей, как кормушку с овсом, паневу. Руки его дрожали, голос странно прерывался и хрипел, длинные волосы на голове беспорядочно растрепались, а на лбу крупными каплями выступил пот.

– «Хочу – прыну, хочу – нет!» – все так же безучастно, все так же отвернувшись к стене, медленно, с усилием, прошептала сестра.

– Бросьте, ну вас к черту! – сплюнул Мишка, – Затеяли комедь, ядрена Фекла!.. На радости бы дернуть, а они слюни распустили!.. Девки, чего вы приуныли? Тяни веселее – по копейке на рыло дам.

Придержав большим пальцем ноздрю, он громко высморкался и зевнул.

Как во этой колыбели бояре качалися: