Повесть о днях моей жизни

«Душегуб», – хотелось мне ответить.

Поставив лошадей к забору, Демка сам нырнул на кухню, а мне велел идти в дворницкую, полуразрушенную хибарку, прилепившуюся у ворот.

Мимо окон шастали по грязи сапоги, чей-то недовольный голос выругался, отыскивая скобу в калитке. Расправляя уставшие ноги, я уселся на деревянном обрубке возле печки, глядя на тускло мерцавший огарок в засиженном мухами грязно-зеленом фонаре, и незаметно уснул.

– Ты, что же – насмехаешься, ай что? – толкал меня в плечо сторож. – Айда за мной!

Огарок в фонаре оплыл и синенькое пламя еле брезжило.

Дернув за сибирку, сторож открыл настежь двери, пропуская меня вперед.

В доме яркий свет большой лампы на минуту ослепил меня. Протирая глаза, я прижался к притолоке, рядом со сторожем, державшим меня за рукав, ничего не понимая.

– Привел, ваше благородие! – проговорил старик, пихнув меня на середину комнаты.

В боковушке скрипнул стул или скамейка, раздались тяжелые шаги, и на пороге показался начальник.

Сдвинув брови, он сердито поглядел на меня, шагая вперед. Я задрожал всем телом.

– Убийца!. – крикнул начальник и ударил меня по губам.

Я растаращил руки, защищаясь от новых ударов, а начальник, молотя меня, брызгал слюною:

– Ты за что убил работника, собака, а? Кто тебе дал право? В каторгу!.. В острог!.. К расстрелу!..

Схватив за волосы, он раз десять проволок меня по горнице, как гроздья лука из гряды, вырывая волосы из головы, потом швырнул к дверям, крича:

– Городовой!

В комнату вошел вооруженный человек.

– Свяжи его, мерзавца!

– Слушаю-с! – бесстрастно вымолвил тот.

Откуда-то появилась веревка, городовой стянул мне назад руки, а пристав сел к столу писать бумагу. Лицо его от натуги было красно, глаза блестели; обмакивая в чернила ручку, он другой рукой снимал с обшлага мундира мои волосы, брезгливо сбрасывая их на пол.

В бумаге написал, что я, Иван Володимеров, четырнадцатилетний крестьянин села Осташково, той же волости, вместе с ефрейтором запаса, крестьянином деревни Павловой, Демьяном Кузьмичом Мохнатовым, убили сына дворовой крестьянки Пахома Плаксина, за что должны сидеть в тюрьме и мучиться, а потом идти на всю жизнь в Сибирь, в каторжные работы.

Прочитав бумагу, начальник закричал:

– Сознаешь себя виновным?

В ту пору он так меня напугал, что я действительно был в уверенности, что я вместе с неизвестным мне ефрейтором запаса Демьяном Кузьмичом Мохнатовым убил Пахома. Не запираясь, я ответил:

– Сознаю.

Городовой взял меня за ухо и вывел в сени.

А там загремел замок, в лицо пахнуло сыростью, зашарканной одеждой, слеповато блеснул тот же грязно-зеленый, засиженный мухами фонарь с огарком.

Упав на пол, я залился слезами, только теперь со всею отчетливостью понимая, какое несчастье свалилось на мою бедную голову.

Меня кто-то тормошил, кто-то уговаривал, ворочал с боку на бок, а я плакал, плакал без конца, покуда не охрип и не обессилел.

– Первый пункт – твердо надейтесь на милость божью, – шептал кто-то, склонившись надо мною. – С казанской божьей матерью не пропадешь, Петрович!.. Вытрите лицо – кровица кой-где запеклась.

Возле меня сидел Демка, тоже связанный. Приблизив круглое лицо ко мне, он шевелил усами.

– Несчастье, можно сказать, на нас вышло… Из меня, брат, тоже вытрясли всю амуницию. Нам, главная задача, ни в чем не нужно сознаваться… Молчок – самый лучший приятель на свете… Режьте меня, жгите, по кишке вытягивайте, – знать не знаю, не причинен!.. Пьяный, мол, прибег… Голова разбита… На деревне дрался с парнями… Бежит, хватается за темя, зявит: «Ой, батюшки! ой, батюшки!» Понимаете? Будет допрос, приедет следователь – тоже в одно слово: ребята угостили… Тогда мы выкрутимся, поняли? А то – погибнем: до смерти замучают в остроге… Гвозди будут вбивать в спину, – в день по пальцу резать – хуже смерти!..

Демка вплотную приник ко мне.

– Хозяин, говорите, был в лавке; Павла Прокофьевна, говорите, спала после обеда в теплушке; вы бегали, ради праздника, с ребятами по улице, а я копался, говорите, у сарая со старым ружьем… С ружьем, поняли?.. И вот будто завыли собаки, и вы будто побежали поглядеть, чего там делается, а из ворог будто летит Пахом без шапки и кричит; «Ой, батюшки! ой, батюшки!» а с волосьев, по рукам – ключом бьет кровь… Бежал, бежал, хвать обземь и давай брыкать ногами, а кровь – хлы-хлы-хлы! хлы-хлы-хлы!.. Вы испугались, помчались будто сказать нам, а как мы пришли, Пахомка – мертвый, понимаете?.. Все одно будем твердить… Не сбивайтесь, а то – пропадем, поняли?

– А хозяин тоже сидит в тюрьме? – спросил я.

– Сидит! – горестно воскликнул Демка. – Но только, Петрович, это еще не тюрьма, а кордегардия, а в тюрьме, если, не дай бог, спутаемся в показаниях, нас будут мучить день и ночь, на цепь прикуют, каждую субботу розги…

Демка закрутил в отчаянии головою и, отодвинувшись к стене, захлипал:

– Не спутаться бы нам, Иван Петрович!.. Сердце мое чует, что мы спутаемся!..

Еще несколько раз он внятно повторил мне все то, что я должен показать начальству, заставлял меня снимать с него допрос: я был начальником, а Демка – мною, потом он становился начальником, я отвечал ему. В тех местах, где я путал, солдат поправлял меня.

Вся эта история – и побои, и сидение в кордегардии – продолжалась не больше часа, но мне это время показалось вечностью.

Когда я в последний раз толково повторил Демке свои показания, не менее его довольный зародившеюся надеждой избавиться от неминуемой смерти, он повеселел. Глядя на мое опухшее лицо, с участием говорил:

– Видишь, как тут чистят? Мука, браток, смерть нам!.. А в остроге еще хуже… Кабы не связанные руки, посмотрели бы вы, что они мне со спиною сделали!.. Кусками драли!.. Ремни вырезали из спины-то!..

– Мохнатов, на допрос! – отворил городовой двери. – Проворнее!

– Это разве ты Мохнатов-то? – спросил я у солдата, вспомнив начальническую бумагу. – Гляди же, Демьянушка, не сбейся! Показывай, как сейчас говорили!..

Через несколько минут солдат возвратился в каталажку, и к допросу вызвали меня.

– Рассказывай, как дело было? – гаркнул на меня начальник.

Все мои слова, наспех заготовленные в то время, как я шел к нему в горницу, тотчас же вылетели из головы. Повалившись в ноги, я твердил, обливаясь слезами:

– Не я! Желанненький, не я! Не мучайте меня – я не причастен…

Я ползал за начальником, стараясь поймать его за ногу, чтобы поцеловать. Не замечая меня, он широко шагал, заложив назад руки. Когда я выкрикнул: «Пахома убил Демка с хозяином», – пристав сразу остановился.

– Кто, кто? Ну-ка, повтори!

«Пропал! – мелькнуло в голове. – Запутался!»