Я придумаю будущее. Любовь после любви

От такой наглости, не то, что адвоката потребуешь, Всевышнего в свидетели попросишь явиться. И он, Бог, слава Ему, меня не забыл: через час препирательств, сверки фактов и свидетельских показаний, эти обвинения с меня были сняты. Видимо, это была инсценировка – напугать меня, чтобы я, расслабившись, дал показания против Александра.

И на повестку дня уже «под протокол» вышел другой пункт этой же статьи №64 УК РСФСР – о пособничестве изменнику Родины. Поэтому следующие три с половиной часа мы о этом и вели беседу всеми выше названными способами. Я категорически стоял на своем: «О замыслах Шмидта мне ничего не известно! Мы дружили вчетвером».

И периодически добавлял: «Это провокация: как против меня, так и против него. Решили убрать сильных спортсменов с Чемпионата!»

Я был достаточно спокоен. Говорил, глядя прямо в глаза старшему по званию. Вернее, не говорил, а постоянно повторял одно и то же. Только раз сжалось сердце, уже в самом конце разговора, когда тот, кто представился мне подполковником Миркиным, пренебрежительно сказал:

– Ваш вчерашний разговор с Александром Шмидтом на веранде был услышан бдительными гражданами. Хорошо, что вовремя. И мы успели не позволить вам осрамить имя нашей Родины и честь советского спортсмена!

«Вот Николай стукач! Еще другом назывался! Убью!» – подумал я и вслух произнес:

– Попрошу очную ставку: кто и что слышал? Мы, действительно, выходили с Александром на веранду, полюбоваться стадионом – уж очень он напоминает гору.

– Будет Вам очная ставка, – пообещал седой. И обращаясь к подчиненным, добавил: «Все. Уводите. Пусть собирает вещи. Для него соревнования закончились!»

В сопровождении белобрысого парня Степана, который был с нами с самого первого дня поездки, мы спустились на мой этаж. Он заглянул в номер, и, увидев, там Николая, сказал ему:

– Хорошо, что ты здесь. Пусть этот, – он кивнул в мою сторону, – собирается, я зайду за ним через пятнадцать минут. Только дверь запру снаружи, чтобы не сбежал.

Как только повернулся в замке ключ, и затихли шаги моего сопровождающего, я набросился на Николая:

– Ах, ты, Иуда! Как только тебя земля носит, – кричал я, избивая его. Ел-пил из одной тарелки, в глаза, юродивый, заглядывал! Другом себя называл!

Если честно, я никогда не умел драться. Просто я всегда был выше сверстников, и никто ко мне обычно не приставал. Дрался я только однажды, лет в семь-восемь, когда старшие ребята разломали из зависти мой новенький велосипед. Я накинулся на них с такой силой и злостью, держа в руках руль от велика, что взрослые еле оттащили меня от них. И досталось пацанам тогда серьезно: все в травмпункт ездили раны залечивать. А причина моего бешенства была в несправедливости!

То же испытывал я и сейчас! Ну, почему? Почему? Если он все знал, почему не помог убедить друга не делать этого шага? Почему главным для него оказалось – вовремя настучать?

Николай пытался что-то сказать, практически не защищаясь, но я не останавливался и не слушал его. На мой крик прибежали Степан и Ирина, и еле оттащили меня. На Николашу было страшно смотреть – он был весь в крови. По-моему, я сломал, ему нос. Но мне не было его жалко.

Измазанными руками я собирал свои вещи, пока Ира перевязывала моего теперь уже бывшего друга. Потом повернулась ко мне:

– Давай руки обработаю, – а затем, низко склонившись над ними, еле слышно сказала, – это не он. На тебя Жанна донесла. Сказала, что вы со Шмидтом задумали побег. Ты под раздачу бы не попал, если бы ни ее донос. Следили только за Сашкой. Давно. Я не знаю, в курсе ли был Николай.

Ах, вот оно что! Месть тренера догнала меня спустя полгода. Что ж, как говорится, это блюдо должно подаваться холодным. Чемпионаты, и, по всей вероятности, спорт – для меня закончились!

В Москве все то время, что продолжались допросы, я находился в следственном изоляторе. Не очень элитное место. Но со стороны сокамерников, по крайней мере, прессинга не было. Его хватало на допросах.

Прилетели наши спортсмены с Чемпионата. Их вызывали по одному в качестве свидетелей. Судя по нарастающей недоброжелательности следователя, ребята говорили обо мне хорошо. Да потом еще пришла положительная характеристика от главного тренера нашей Сборной. Всеобщее мнение было однозначное: «Не мог Макаров помогать Шмидту в его желании остаться на Западе! Шмидт всегда темной лошадкой был! А Макаров – свой, простой, советский. И к маме очень привязан».

И вот настал светлый час и последний козырь – Жанна Александровна. Не знаю, какие она раньше давала показания, но очная ставка решила все. Когда меня привели, она уже сидела в кабинете, в ее глазах замелькали злорадные огоньки, едва она меня увидела. Она торжествовала.

Думаю, что там, в отеле, все было следующим образом. Ее удивил последний тост Шмидта о Родине, никогда до этого особенным патриотизмом не отличавшегося. Может, увидела наши взгляды и то, что мы уединились на веранде. Рядом ее однозначно быть не могло – одни цветочные вазы стояли вокруг.

Следователю она рассказывала, конечно, полную ересь о том, как на ее глазах зрело наше антисоветское решение, как она слышала прозападную пропаганду из моих уст. Выслушав ее, подполковник кивнул и спросил у меня, есть ли вопросы к свидетелю?

– Да, – твердо ответил я. – Есть один вопрос и несколько комментариев.

– Говорите, – кивнул тот.

– Скажите, Жанна Александровна, а кто еще слышал о моих антисоветских разговорах в Москве и о конкретных намерениях остаться в Париже?

– Не знаю, – вызывающе ответила она. – Нужно поспрашивать. Наверняка, слышали!

Тогда я объяснил следователю о предвзятом ко мне отношении тренера Гончаренко Ж.А. с конца 1985 года, когда ее бывшего любовника Григория Анненкова ни за что выгнали из Сборной, а я в течение полугода категорически отказывался занять его место в ее постели.

– Это, – завершил я свою унизительную тираду, – могут подтвердить десятки человек. – Поэтому все, рассказанное этой женщиной, – ложь от начала и до конца. Сочинив донос, она хотела мне таким образом отомстить. И запутать следствие.

Думаю, что Жанетта не ждала такого ответа. Что ж, спорт – есть, спорт. В данном случае получился бокс. Нокаут.

Отпустили меня еще через два дня. Но, предварительно, собирались передать дело в другие органы правопорядка. Мне вменялась спекуляция (в сумке было много иностранных вещей – мои и Сашкины – те, которые он мне отдал в туалете). И, кроме того, я должен был ответить за жестокое избиение Николая.

На этот раз разобрались быстрее: то, что вещи покупал Шмидт, подтвердили несколько человек, а Николаша почему-то вдруг в последний момент забрал заявление. Так что состава преступления не было.

Но и желания жить дальше тоже: я прямым ходом, на сверхзвуковом самолете совершил беспосадочный перелет с небес на землю!

– Ничего, Жень, – успокаивал меня тренер, – скажи спасибо, что все так закончилось! Вон у Шмидта все еще в разгаре! Говорят, суд все же будет. За попытку. Ну, и дисквалифицируют, конечно. Показательно. На всю страну. О твоей дисквалификации никто не заикался, но пару лет о международных Чемпионатах придется забыть! Не выпустят, хоть первой ракеткой СССР станешь! А я что? Я от тебя не отказываюсь, – продолжал он, разминая плечи. – Тренируйся. Жди. Все забудется. Но как ты португальца порвал – это было красиво, ей, Богу!

Я слушал его не очень последовательную речь и хотел верить, что все забудется. Но на тренировках не игралось, а после них хотелось напиться все чаще и чаще. Я ушел из общежития, тем более, что Шмидта там теперь не было, Николай тоже куда-то съехал, а Дато и Оксана без моего, к сожалению, участия справили шикарную грузинскую свадьбу на благословенной земле. И проживали теперь временно в малосемейном общежитии. Ниночка, за мое такое короткое отсутствие, нашла себе нового кавалера и сожительствовала с ним в их с Оксаной старой квартире. При встрече со мной совершенно спокойно сказала, что встречаться мы больше не будем, поскольку, когда она ехала из Тбилиси со свадьбы молодой семьи Лалуашвили, она познакомилась с потрясающим мальчиком.

Увидев, что я не расстроился, она чмокнула меня в щеку и исчезла из моей жизни. А я остался один во всей Москве. Снял квартиру в отдаленном районе, специально, чтобы тратить на дорогу, как можно больше времени. Жутко захотелось бросить все и вернуться домой. Но каждый понедельник я собирался и упорно ехал на тренировку.

Накануне Нового года было несколько соревнований. «Вот он – шанс, используй его, начинай все сначала. Ты же сильный, упрямый! Докажи всем, кого они потеряли», – твердил я себе. Но не шло! Никак не получалось! Во мне самом пропал азарт, исчезла легкость. Я впал в ступор. Пару раз заявлялся на тренировки пьяным. Предупредили, что третий раз будет последним.

Шел разгар Горбачевской антиалкогольной кампании, принимались жёсткие меры против распития спиртных напитков в общественных местах. А пойманные в пьяном виде граждане имели серьёзные неприятности на работе. За употребление спиртного на рабочем месте – увольняли с работы и исключали из партии (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%9F%D0%A1%D0%A1). Ну, я и попал «под раздачу» в середине января 1987 года. А, может, я этого добивался?

«Национальная сборная СССР навсегда лишилась перспективного теннисиста – одноразрядника Макарова Евгения», – сказал я, подписывая заготовленное заранее заявление. Главный тренер молчал, и я понял, что от меня все равно бы избавились, пил бы я или не пил. Мое парижское происшествие забыто не было.

Но уйти из спорта сразу было невозможно. Физически. Организм привык к нагрузкам и определенному режиму. Поэтому я устроился преподавать в Детскую юношескую спортивную школу. Зарплата была небольшая, но я вел сразу несколько групп, и был занят все дни, даже выходные. Думаю, что именно мальчишки меня и спасли. Их огоньки в глазах, азарт и рвение, их ежедневное сравнение «Евгений Александрович, а кто лучше?», их детские разборки в раздевалке – все возвращало меня к жизни.

Однажды, в начале марте, они напросились со мной сходить посмотреть, как тренируются спортсмены Сборной. Я договорился с Евгеньевичем на несколько человек, а притащил с собой целую ораву мелюзги – никому не смог отказать. Их радости не было предела!

И вот, когда я сидел и смотрел на бывших коллег, а на душе было тихо и спокойно, я понял: «Прошло. Боль отступила». Уход из большого спорта оказался благом. Иначе я бы всю оставшуюся спортивную жизнь стремился бы не к победам и медалям, а старался бы доказать свою невиновность. Останусь ли я тренером, я еще до конца не решил.

Мы так разбаловались с ребятами возле стадиона, что я поскользнулся и упал прямо на порожках. Первые несколько минут ничего не чувствовал. Дети, смеясь, поднимали меня, как могли. Да я и сам смеялся над собой. А потом вдруг такая боль прострелила, что я чуть не заорал на всю улицу. И, стиснув зубы, снова упал. Кто-то вызвал «Скорую». Знакомые парни помогли вернуться в вестибюль. А со второго этажа по главной лестнице уже неслась ко мне Ирина Черкашина.

– Давай посмотрю, – не здороваясь, приказала она. Закатала мне брючину, осмотрела голень, под мои, уже нестерпимые крики, – и констатировала. – Перелом, Женька. Однозначно.

Два с половиной месяца… Два с половиной месяца моей жизни стоила мне возня с моими подопечными около стадиона. Только, пройдя через сложную операцию, бесконечные процедуры, растяжки и обучение ходьбе заново, – сначала с двумя костылями, потом с одним, – я вернулся к нормальной ходячей жизни.

Когда меня выписывали из больницы, идти мне было некуда – от съемной квартиры, пока лечился, я отказался, и Давид перетащил мои вещи к себе в общежитие под недовольные возгласы Оксаны, которая уже ждала ребенка, и была всегда «не в духе». Но не из-за беременности, как говорил Дато, а из-за спортивной карьеры.

Выписали меня так неожиданно, что к ним в малосемейку я даже проситься не стал. Квартиру на костылях быстро не снимешь. А уезжать из Москвы пока не советовали. Наблюдаться нужно было у оперирующего меня хирурга. Вот тут на помощь неожиданно пришла Ирина. Она часто проведывала меня в больнице. Пыталась приносить домашнюю еду, но я отказывался.

– Приноси, приноси, хорошая, – хохотал мой сосед по палате, – мы здесь все употребим.

Я очень хотел держать дистанцию с ней, но не получилось.

– Жень, поживи у нас. Комната свободная есть. Да, не волнуйся ты. Отец сейчас в отпуске, все время дома. Так что все будет прилично.