Трое

– Погоди! – смущённо сказал Илья, взяв товарища за руку. – Куда ты?

– Пусти, брат, – почти шёпотом молвил Яков, но остановился и взглянул на Илью. Лицо у него было бледное, губы плотно сжаты, и весь он как-то размяк, точно его раздавило…

– Ну… погоди! – виновато просил Илья, осторожно отводя его от двери. – Ты не сердись на меня. Правда ведь…

– Я знаю, – сказал Яков.

– Знаешь? Кто сказал?

– Все говорят…

– Н-да-а… Но ведь и говорят – тоже жулики!

Яков взглянул на него жалобными глазами и вздохнул.

– Не верил я, – думал, со зла говорят, из зависти. Потом – стал верить… А коли и ты, – значит…

Он махнул рукой, отвернулся от товарища и замер неподвижно, крепко упираясь руками в сиденье стула и опустив голову на грудь. Илья отошёл от него, сел на кровать в такой же позе, как Яков, и молчал, не зная, что сказать в утешение другу.

– Вот тут и живи, – вполголоса сказал Яков.

– Да-а, – отозвался Илья в тон ему. – Я, брат, понимаю – нехорошо тебе. Одно утешенье – все таковы, как поглядишь…

– Ты верно про то знаешь? – робко спросил Яков, не глядя на товарища.

– Помнишь – убежал я? Видел в щель, как они подушку зашивали… а он хрипел ещё…

Яков повел плечами, встал и пошёл к двери, сказав Илье:

– Прощай…

– Прощай. Ты не того… не очень грусти… что поделаешь?

– Я – ничего… – отозвался Яков, отворяя дверь. Илья проводил его глазами и тяжело свалился на постель. Ему было жалко Якова, и в нём снова вскипела злоба на дядю и Петруху, на всех людей. Среди них нельзя жить такому человеку, как Яков, а Яков был хороший человек, добрый, тихий, чистый. Илья думал о людях, память подсказывала ему разные случаи, рисовавшие людей злыми, жестокими, лживыми. Он много знал таких случаев, и ему легко было забрызгивать людей желчью и грязью воспоминаний. Чем темнее становились они пред ним, тем тяжелей было ему дышать от странного чувства, в котором была и тоска о чём-то, и злорадство, и страх от сознания своего одиночества в этой чёрной, печальной жизни, что крутилась вокруг него бешеным вихрем…

Когда, наконец, у него не стало больше терпения лежать одиноко в маленькой комнатке, сквозь доски стен которой просачивались мутные и пахучие звуки из трактира, он встал и пошёл гулять. Долго в эту ночь он ходил по улицам города, нося с собой неотвязную и несложную, тяжёлую думу свою. Ходил во тьме и думал, что за ним точно следит кто-то, враг ему, и неощутимо толкает его туда, где хуже, скучнее, показывает ему только такое, от чего душа болит тоской и в сердце зарождается злоба. Ведь есть же на свете хорошее, – хорошие люди, и случаи, и веселье? Почему он не видит их, а всюду сталкивается только с дурным и скучным? Кто направляет его всегда на тёмное, грязное и злое?

Он шёл во власти этих дум полем около каменной ограды загородного монастыря и смотрел вперёд себя. Навстречу ему из тёмной дали тяжело и медленно двигались тучи. Кое-где во тьме над его головой, среди туч, проблескивали голубые пятна небес, на них тихо сверкали маленькие звёзды. В тишину ночи изредка вливался певучий медный звук сторожевого колокола монастырской церкви, и это было единственное движение в мёртвой тишине, обнимавшей землю. Даже из тёмной массы городских зданий, сзади Ильи, не долетало до поля шума жизни, хотя ещё было не поздно. Ночь была морозная; Илья шёл и спотыкался о мёрзлую грязь. Жуткое ощущение одиночества и боязнь, рождённая думами, остановили его. Он прислонился спиной к холодному камню монастырской ограды, упорно думая, кто водит его по жизни, кто толкает на него всё дурное её, всё тяжкое?

«Ты это, господи?» – вспыхнул в душе Ильи яркий вопрос.

Холодный ужас дрожью пробежал по телу его; охваченный предчувствием чего-то страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь, пошёл в город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои к телу.

* * *

Через несколько дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва. Был вечер; в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая в огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел был одет только в бумазейную рубаху, без пояса. Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул в лицо Ильи и равнодушно молвил:

– А!

– Как живёшь? – спросил Илья, идя рядом с ним.

– Надо бы хуже, да – нельзя… Ты как?

– Н-ничего…

– Тоже, видно, не сладко…

Помолчали, идя рядом и касаясь один другого локтями.

– Что к нам не придёшь? – сказал Илья.

– Всё некогда… Свободного-то время не больно нам отпущено, сам знаешь…

– Нашлось бы, коли захотел… – с упрёком сказал Илья.

– А ты не сердись… Меня зовёшь, а сам ни разу и не спросил, где я живу, не то, чтобы придти ко мне…

– А ведь верно! – воскликнул Илья с улыбкой.

Павел взглянул на него и заговорил более оживлённо:

– Я один живу, товарищей нет, – не встречаются по душе. Хворал, почти три месяца в больнице валялся, – никто не пришёл за всё время…

– Чем хворал?

– Пьяный простудился… Брюшной тиф был… Выздоравливать стал – мука! Один лежишь весь день, всю ночь… и кажется тебе, что ты и нем и слеп… брошен в яму, как кутёнок. Спасибо доктору… книжки всё давал мне… а то с тоски издох бы я…

– Книжки-то хорошие? – спросил Лунёв.

– Да-а, хороши! Стихи читал я – Лермонтова, Некрасова, Пушкина… Бывало, читаю, как молоко пью. Есть, брат, стихи такие, – читаешь – словно милая целует. А иной раз стих хлыстнёт тебя по сердцу, как искру высечет: вспыхнешь весь…

– А я отвыкать стал от книг, – вздохнув, сказал Илья. – Читаешь – одно, глядишь – другое…

– То и хорошо… Зайдём в трактир? Посидим, потолкуем… Мне надо в одно место, да ещё рано…

– Пойдём! – согласился Илья и дружески взял Павла за руку. Тот опять взглянул в лицо ему, улыбнулся и сказал:

– Никогда у нас с тобой особой дружбы не было, а встречать тебя мне приятно…

– Ну, не знаю, приятно ли тебе… А мне – да!

– Эх, брат! – прервал Павел его речь. – Догнал ты меня, когда я о таких делах думал, – лучше не вспоминать! – Махнув рукой, он замолчал и пошёл медленнее.

Они зашли в первый попавшийся на пути трактир, сели там в уголок, спросили себе пива. При свете ламп Илья увидал, что лицо Павла похудело и осунулось, глаза у него беспокойны, а губы, раньше насмешливо полуоткрытые, теперь плотно сомкнулись.

– Ты где работаешь? – спросил он Грачёва.

– Опять в типографии, – невесело сказал Павел.