Чудотворцы

– Братья! – заорал кто-то в строю – Они же щиты бросили!

– Это смерть! – закричал еще кто-то, и его крик подхватили – Смерть! Смерть идет!

Первая линия сирийцев заколыхалась, дрогнула и рассыпалась. Одни в панике бежали назад, другие пытались их удержать, третьи замерли от страха, глядя на неподвижные пока ряды врагов.

– Баллисты! – послышался над ухом Публия крик стратига – Устанавливай баллисты.

Надо делать свое дело, подумал Публий. Сгрузить баллисты с повозок не займет много времени, а тренированные помощники соберут их за считанные хрононы. Потом положим в ложки заранее приготовленные железные шарики и смертоносные заряды помчатся навстречу врагам, убивая тех, кто хочет убить нас. Как хорошо! Как здорово! И вот он, Публий, бывший самнит из рода Коминиев, бывший римский неофит и бывший понтифик, не надеющийся более ни на продолжение рода, ни на какое-либо счастье в этой жизни, да и самой этой жизни не желающий, будет убивать тех, кто мечтает дожить до старости, увидеть детей и внуков, вкусить радости жизни. Зачем? И он присел, прислонившись к одной из своих повозок, с бессмысленной улыбкой на лице уставившись куда-то ввысь, но и там ничего не видя. Поэтому он не заметил, как полуголый Никанор, злобно оскалившись, замахнулся было на него мечом, но был тут же сметен толпой обезумевших селевкидов. Не видел он и бегущих в панике гоплитов, пельтастов, наемников, работорговцев, лошадей и слонов. Все это проносилось мимо него как последнее суетное движение совершенно ненужной ему жизни. Так прошла вечность, а может и две вечности…. И только, когда вокруг него уже не было слышно топота бегущих ног, он опустил глаза и, заметив, что сжимает в левой руке легионерский шлем, отбросил его в сторону. Теперь послышались тяжелые шаги неторопливо идущего то ли очень грузного, то ли тяжело вооруженного человека. Нехотя, почти через силу, он снова поднял голову.

К нему подошел иудей в гоплитских доспехах, но без шлема, поэтому Публий сразу узнал в нем одного из братьев Хашмонеев. Не доставая меча из ножен, тот спросил:

– Один из пленных говорит, что ты отказался сражаться. Это правда?

– Нет! – прохрипел Публий.

Сейчас он желал только одного – чтобы все побыстрее закончилось и, поэтому, закричал:

– Я сражался! Я убивал вас! Я убил многих!

Хашмонай схватил его жесткой рукой за подбородок, задрал ему голову так резко, что щелкнули позвонки и посмотрел в глаза. Казалось, глаза иудея пронизывают его насквозь, проникая в самые сокровенные мысли. Наверное так луч Фаросского маяка пронзал мрак александрийского побережья.

– Шакран[12 - Лжец (иврит).]! – засмеялся воин, и повторил по-гречески – Ты лжешь. Почему ты не сражался?

– А зачем? – тихо сказал Публий.

Хорохориться ему расхотелось, теперь все на свете было ему безразлично. Все равно убьют, решил он, и эта мысль почему-то была приятна. Я схожу с ума, тут же подумалось ему, но и это не вызвало никаких эмоций. Его грубо схватили, подняли на ноги и кто-то, смеясь, нахлобучил ему на голову его легионерский шлем. Шлем сидел криво, вид у него, надо полагать, был самый дурацкий и теперь смеялись все вокруг, но Публию было все равно. Казалось, все это: смех иудеев, их победные крики, стоны раненых сирийцев и истошные вопли добиваемых, все это происходит не здесь и не с ним. Так он стоял, безучастный и безразличный ко всему, пока его не подтолкнули острием копья, заставив идти куда-то, не все ли равно куда…

Раб

– Чего вы тащили эту падаль? Прикончили бы сразу и всех делов.

– Вот ты и прикончи. Только, чтобы без страданий, как Господь повелел. У тебя на мече зазубрины есть? Если нет, то значит ты в бою и не был. А если есть, то не можешь его зарезать, неправильно это.

– Я его мясо есть не собираюсь, так что мне зазубрины не помешают. Кстати, вот они, мои зазубрины, давай померяемся, у кого больше…

Оказалось, что он немного понимает язык иудеев, очень похожий на арамейский, вот только окончания слов звучали по иному. И все же, с пятого на десятое, можно было разобрать незамысловатые шуточки воинов, посмеивающихся над плененным врагом. Он огляделся. Его никто не охранял, но и убежать не представлялось возможным, так как его посадили на землю в самой середине лагеря мятежников. Здесь горели костры, тянуло запахом очень вкусной похлебки, а может, он просто проголодался. Публий непроизвольно облизнулся, он был готов погибнуть от меча, но в его планы не входило умереть с голоду. Какой-то сердобольный воин протянул ему разбитый черепок и показал на котел, из которого шел соблазнительный пар. Инженер зачерпнул густое варево и стал жадно хлебать его через разбитый край. Насытившись, он огляделся и насторожился. Похоже, подумал он, сейчас будет решаться моя судьба.

По стану шли трое. Одеты они были более богато чем простые воины и почти одинаково. И все же это была одежда воинов: немного удлиненные туники, широкие пояса с мечами в ножнах, богато расшитые передники, длинные волосы повязаны витыми сине-белыми шнурами, на ногах наголенники, гоплитские сандалии. Лицом они тоже были похожи, это трое братьев Хашмонеев. И только, когда маккавеи подошли ближе, он увидел различия между ними и, в первую очередь – глаза. Глаза шагавшего первым выражали высочайшую долю целеустремленности, до такой степени, что удивительным образом казалось – они движутся впереди своего хозяина, опережая лицо. Второй брат глядел властно. О, это были глаза властителя, но не страждавшего власти, а изначально обладающего ей в силу некоего загадочного, неизвестного никому права. И наконец, глаза третьего брата, давеча пленившего инженера, были загадочны. Никто не смог бы с уверенностью сказать, что именно таится в их глубинах.

Трое маккавеев: Целеустремленный, Властный и Загадочный, медленно продвигались по лагерю, улыбаясь и приветствуя встречных. Наконец, Целеустремленный нашел какую-то кочку, потрогал ее сандалием – прочна ли – и, поднявшись на импровизированное возвышение, обратился к воинам с речью. Говорил он страстно, быстро, да, к тому же его все время прерывали восторженными криками. Поэтому, Публий разбирал лишь отдельные слова:

… Братья… победа… Горгий… бежали.

Из этого можно было сделать вывод, что корпус Горгия разделил участь основного войска селевкидов. Свою речь маккавей закончил подняв руку и прокричав что-то вроде: "теперь можно". На это последовали дикие крики восторга, и большинство иудеев побежали куда-то через рощу. Публий вспомнил повозки со слитками серебра и без труда догадался, куда они бегут. Наверное, злорадно подумал он, им достанется и лазоревый хламис Никанора, который тот вряд ли успел нацепить.

Лагерь изрядно опустел, и трое братьев, обратив внимание на пленного, подошли ближе. Они оживленно заговорили на своем языке, причем говорил в основном Загадочный, кивая время от времени на Публия. При этом лицо Властного выражало скуку и безразличие, а Целеустремленный явно думал о чем-то своем, лениво реагируя на речи Загадочного, который энергично продолжал что-то доказывать. Наконец, он устало махнул рукой и подошел к Публию.

– Кто ты? – спросил он по-гречески.

– Публий Коминий Аврунк – равнодушно сказал инженер.

– Я спросил – кто ты, а не как твое имя.

– Никто. Я теперь никто.

– Ну что ж – воскликнул Загадочный – Быть по сему.

Фраза была непонятной, но у Публия сейчас не было ни сил ни желания попытаться ее понять.

– Оставь его, Симон – к ним подошел Целеустремленный.

Они о чем-то снова заспорили, перейдя на своя язык. Смысла их спора Публий не улавливал, разобрав лишь слова "интересно" и "искра". К тому же, загадочный Симон называл Целеустремленного – Иудой, и инженер догадался, что это и был "Молот". Подошел Властный, послушал и пожал плечами, так ничего и не сказав.

Внезапно, разговор Симона с Иудой прервал громкий крик. Это был женский крик, громкий, но тут же приглушенный, как будто кричавшей затнули рот. Публий обернулся и увидел женщину. Никто не прерывал ее, это она сама закрыла рот рукой, приглушив невольно вырвавшийся у нее возглас и продолжая смотреть на Публия неимоверно широко раскрытыми глазами цвета мокрого песка. Все безразличие Властного моментально куда-то исчезло. Подскочив к девушке, он начал что-то у нее требовательно спрашивать, все время указывая на Публия. Та что-то ответила, отрицательно покачав головой, но маккавея это, похоже, не убедило. Теперь он подскочил к Публию и ухватив его за горло, закричал:

– Так это ты? Ты? Я вырву тебе сердце!

Девушка, которую звали шелестящим именем Шуламит, подбежала и попыталась ему что-то объяснить, но Властный ее не слушал и продолжал выкрикивать угрозы, теперь уже на своем языке. Публий так ничего и не произнес, да он и не мог ничего сказать, потому что железные пальцы маккавея так сдавили ему горло, что перехватило дыхание. Но вот, подумал он, сейчас все и закончится. Но радовался он рано. К Властному подошел Иуда и положил ему руку на плечо. Это почти незаметное движение оказало на его брата более сильное действие, чем крики девушки. Железные пальцы отпустили горло инженера, и теперь он видел только глаза, горящие злобой и ненавистью. Подошел Симон и маккавеи начали что-то горячо обсуждать, но Публий не прислушивался, он был занят – он дышал. И все же он заметил какими разными были эти три маккавея, при всем сходстве их родственных черт. Наконец, Иуда повернулся к нему:

– Ответь нам, эллин и не вздумай лгать…

– Я не эллин – прохрипел Публий – Я самнит.

– А нам все равно, кто ты! – заорал Властный.

– Погоди Йонатан – поморщился подошедший Симон – А ты, самнит, отвечай, кто надругался над нашей сестрой? Это был ты? Или не ты?

Публию показалось, что он подчеркнул слова "не ты", но нет, ему это конечно же показалось. Он посмотрел на девушку. Шуламит не смотрела на него, она смотрела куда-то вдаль, как будто именно там, а вовсе не здесь, были ответы на все вопросы. Только теперь он обратил внимание на ее одежду. Ее темно синий ионийский хитон с идеальными складками был подпоясан на талии бордовым кушаком, темные волосы прикрывала такая-же бордовая накидка, скрывающая фибулы, завершали картину изящные, почти незаметные сандалии, так что девушка казалась босой, как и в их первую встречу. Она посмотрела на него мельком и быстро отвела взгляд. И тогда Публий понял, что надо сказать.

– Да, это был я! Я это сделал! – и он вызывающе посмотрел не на Симона, а на Йонатана.

Он видел ярость в его глазах, видел руку, потянувшуюся к мечу на поясе и хотел добавить еще пару грязных, омерзительных слов, чтобы погибнуть быстро и наверняка. Эти слова уже были готовы вырваться, когда он поймал изумленный взгляд девушки и осекся, замолк на полуслове. Тогда Публий, так и не поднимаясь с колен, отвернулся и стал ждать удара. Следовало бы гордо посмотреть в глаза Йонатана или Иуды, кто там из них быстрее, и встретить смерть так, как полагается Коминию, но ему почему-то было стыдно смотреть в эти яростные глаза. Шуламит снова в чем-то горячо убеждала братьев, но ему не хотелось прислушиваться. Вдруг он ощутил на своем плече руку и по жестким, крепким пальцам, которые он запомнил со времени недавней битвы, узнал Симона.

– Встань! – приказал маккавей.

Публий встал и в упор посмотрел на Симона. Бесполезно, ничего он не смог понять в этих загадочных глазах.

– Так ты настаиваешь на том, что это ты обесчестил нашу Шуламит?

– Я уже ответил – устало сказал он.

– Ты наверное догадываешься, что у нас это карается смертью?

Публий лишь пожал плечами. Это везде каралось смертью, конечно, если обиженные были сильнее насильника, как и обстояло дело сейчас.

– Итак, ты умрешь, а девушка останется обесчещенной. Так?

Симон явно что-то хотел сказать, но вот что? Впрочем, не все ли равно.